Вернуться в раздел "Книги" На главную страницу
ИНЖЕНЕРНЫЙ БАТАЛЬОН Виктор Верстаков Стихи Москва, Советский писатель, 1979. Виктор Верстаков родился в 1951 году. В 1975 году окончил Военную академию имени Дзержинского. В том же году вышла его первая книга стихов. Ведущая тема новой книги В. Верстакова - мирные дни Советской Армии, патриотизм советских людей, стоящих на страже Родины. Пишет поэт и о Великой Отечественной войне - для него, родившегося в семье офицера, участника войны, эта тема близка, она органично входит в его творчество. Преемственность военно-патриотических традиций народа, переходящих от поколения к поколению, сыновняя любовь к природе и истории родины - таково идейное содержание многих стихов книги. РЕКА Река бежит к закату. Смеюсь я, - ведь с холма она витиевата, как строчка от ума. Река моя, речушка, два шага поперек. Не детская игрушка, но взрослый ручеек. Гордыни всероссийской, петляя, убежит. Взгляни с холма: витийство и кружит и кружит. А в деле-то речонка проста и хороша, негромко и незвонко работает душа. Хлеба водою поит, и рыбу бережет, и горе успокоит, и счастье разожжет. До самого заката взбирается, кружась. Строка витиевата. А речка удалась. * * * Поехали, батя, за пивом, возьмем и бутыль и бидон. В горпарке открылся красивый над самой рекой павильон. Оттуда поля - до заката, оттуда простор - так простор. Смотаем в горпарк и обратно, прогреем, не больше, мотор. Я рад помолоть, как Емеля: знать, верно, язык без костей. Давно мы не пили, не пели, не рвали рычаг скоростей. Поехали! Пива не будет, - купнемся, вода хороша. В горластом телесном сосуде вконец истомилась душа. Ты выпьешь, наверно, не много, хотя на дорогах свои, и в спор с досаафовским богом не вступит архангел ГАИ. Но сдвинем вспотевшие кружки с крупой соляной на краю за нашу военную службу, за мирную нашу семью, за то, что, контужен, изранен и трижды горевший в броне, ты все-таки встретился маме - и я не погиб на войне. ФИЗИЧЕСКАЯ ЗАРЯДКА Словно свету конец, запевают: - Подъем! - и тебя повело, закружило. Автоматным, ружейным, гранатным огнем распорядок ударил по жилам. Две минуты - в строю. - Прекратить разговор! Рота, смирно! Направо! Повзводно! .. - ...На "гражданке" хозяин собаку на двор не пускает в такую погоду... В холода и в жару, в непролазную грязь, хоть молись вкупе с личным составом, физзарядка всегда! Погибай, веселясь, поелику живешь по уставу. Но уже разогретые мышцы поют, в легких буйствует хмель кислорода. Ах, пошто на "гражданке" и псу не дают быть счастливым в любую погоду? БИОТОКИ Боюсь остаться одиноким, к уединению стремясь. Да будут живы биотоки - сердец беспроводная связь! Да будут живы, будут властны, да будут слышимы, когда в издевках мелких и пристрастных осатанеют провода. Да будут гулом не затерты, пробившись в умиленный зал, чтоб строй, в котором я четвертый, мне о равнении сказал. И не стыжусь, что я завишу не от заоблачных высот. Россия голос мой услышит. Не встретил бы молчаньем взвод. * * * Я вернусь и к лирической теме, мысль в армейской додумав одну: почему все свободное время посвящали мы песням и сну? Спали, кончив разгрузку вагонов, ожидая погрузки машин. Спали, если везло, в эшелонах. В компенсацию. Впрок. Для души. Спал в лесу на привале коротком рядовой беспокойный состав, для просушки развесив пилотки на густых ежевичных кустах. Просыпался и снова шагал он сквозь жару, и дожди, и снега, и придуманная дорогая, как живая, была дорога. Перед самой прогулкой вечерней, словно нет уже силы терпеть, пели мы на плацу с увлеченьем, но не то, что положено петь. А читали мы списки наряда, наставления, курсы, устав. Спали, пели. Служили, как надо, не по книгам судьбу прочитав. СОЛДАТ Была земля прекрасна и пустынна, лишь по дороге, врезанной в закат, закинув мятый вещмешок за спину, в кирзовых сапогах шагал солдат. С войны ли шел? Войн не было в пределах. Шел на войну? В казармах спят полки. Под гимнастеркой выгоревшей, белой худых ключиц торчали уголки. Слегка сутулясь, жилистый и прочный, не бил подошвой, не тянул носка. Так прямо шел, как будто двух обочин провел пунктиры из-под козырька. В лесах росли грибы и пели птицы, в полях волною двигались хлеба. Быть может, он искал ручей - напиться, давно не отирая пот со лба? А может быть, забыв ориентиры, отыскивал заросший бугорок, откуда начал путь, прошел полмира и снова возвратился на восток? ПЕХОТА Древнейшее воинство в мире, без пушки, брони и коня, в которое метят, как в тире, все виды чужого огня, - солдатская слава, пехота! Поднявшийся в бой человек, горячий от крови и пота и вдруг оседающий в снег. В пехоте все просто и строго: атака, ну две, и опять врачи поколдуют немного, коль будет над кем колдовать. До боя жила, неказиста, в шинель завернувшись, спала, бельмом на глазу у штабиста, зевая в окопе, была. Попарившись в бане с охотой, к окопу ползла прямиком по тем же полям и болотам и глину счищала штыком. Награда отыщет кого-то, а скольких уже не найдет! Солдатская слава, пехота, с оружием русский народ. ВЕЧЕРОМ Отец не любитель высоких материй, не гнет философий, по мысли скользя. И если он скажет о чем-то: - Не верю, то, значит, не верит. И верить нельзя. Свое отгорел, отметался на койках в палатах армейских госпиталей. Пять раз умирал, и однажды настолько, что ныне вторично живет на земле. Бывало, мы с ним у экрана скучали, уют не уют, и тоска не тоска. Бывало, вдвоем обходили ночами все тропки военного городка. И дождь моросил, и не хлопали двери, о чем говорили - не вспомню теперь. Но он без надрыва сказал: - Я не верю. И тихо добавил: - А ты все же верь. О ПРОЧЕМ СКАЖЕТ ВРЕМЯ В дни мира армия сложна. И в ней равно неловко петь песню супротив рожна и в честь спецподготовки. И до поры, пока молчат заряды и запалы, ты снова пишешь про девчат - как ждут они и что кричат об этом запевалы. А все ж да будет тишина в большой армейской теме: привал, казарма, старшина. О прочем скажет время. ОДНА ЛЮБОВЬ Россия! Мы идем к тебе, себя в дороге не жалея. Порой до радости побед так много горя поражений! Сбивая ноги до крови, не кланяясь ветрам звенящим, идем к тебе. Второй любви мы не имеем в настоящем. Все ближе к цели. Но опять шагнешь - и падаешь бескрыло. И нелегко тебя понять, и разлюбить тебя нет силы. ГАЗЕТЫ Листая старые газеты, вглядись, и ты увидишь вдруг громады первых пятилеток и вены материнских рук. Происходившее когда-то не замыкается в столбце, и за строкой о сорок пятом ты прочитаешь об отце. И адресованная точно тебе, а не кому-нибудь, газета, может, лишь на почте подождала тебя чуть-чуть. В ней все - до буквы, до кавычек, до красных и не красных строк - тебе направленное лично письмо, полученное в срок. Ведь, что греха таить, порою, весь в гуле нынешнего дня, не думал ты, что те герои - твоя высокая родня. Вглядись в крупчатку фотоснимков, где, не знакомы до поры, солдат с винтовкою в обнимку, девчонка с сумкой медсестры. ЛИТЕРНЫЙ Не стоял на полустанках, пять минут - на узловых. И подрагивали танки на платформах грузовых. Он "запрашивался" грозно, он гремел за перегон: "Будет поздно, будет поздно! Где - ты? Где - он?" Ждали два локомотива под парами на пути, и влетал он, словно диво, невозможное почти. И осмотрщики вагонов, пробегая на рысях, молоточками со звоном колотили по осям. А за ним, все тот же долгий путь свершая по земле, от Урала, Камы, Волги поезда ползли во мгле. …В наступлении, в отходе фронт остался без брони? "Танки россыпью", как вроде с неба сыплются они. В сорок первом штыковая обгоняла поезда, шла в огонь душа живая и сгорала, как звезда. Выгружали эшелоны что имелось у страны: первых, сотых, миллионных не вернувшихся с войны. Сорок первый был пехотным, сорок третий - броневым. ...Мчался литерный, кого-то в сорок пятый вез живым. ВОЗВРАЩЕНИЕ О чем я думал в то лето? Трудно сказать теперь. Влажный туман рассвета тихо вползал под дверь. Сено в углу шуршало, негромко пищали мыши. Лоскутное одеяло, птичья возня на крыше. Я, не снимая джинсы, в сумерках лез на сено. Кажется, я влюбился. В Таню. А может быть, в Лену. Бабушка не разбудит внука на завтрак ранний, бабушка не осудит. Все же, наверное, в Таню. Сено, солома, сено, знай поворот каждый! Танечка или Лена? Господи, разве важно. * * * Твоя гражданственность отчаянна, ты бросил все, чем дорожил, и женщину, - мол, по случайности ты эту женщину любил. Но видит бог, когда уляжется пороховой туман полей, случайно кто-нибудь окажется тебе и родины милей. * * * Идут снега, и мир светлеет. Над спящей кунцевской аллеей свет фонарей сквозит в снегу. Автобус замер на бегу, и слышно за два перегона, как в Сетуни гремят вагоны, как электричка у перрона сигналит, а зачем - бог весть: нет ни души "и там, ни здесь. Дурачась, спящий люд жалея, бредем по кунцевской аллее, друг друга осыпая снегом, который улетает в небо. И что там в прошлом ни болело, под этим снегом побелело. ВОЛШЕБСТВО На озере, в глухом лесу затерянном, где камыши колышутся у берега и лодка-плоскодонка у кола с бортов пахучей тиной обросла, где в заводях коряги почерневшие и по воде жуки бегут потешные, где стародавней жаждою чудес объят весь мир, и озеро, и лес, где караси, не более ладони, скользят, как субмарины, в глубине, - внезапно и отчетливо я понял, что тайна волшебства открылась мне. Взмахну рукой - и забурлит водица, появится вдали царевна-птица, серебряными перьями звеня: "Мой повелитель, звал ли ты меня?" Взмахну другой - дворец раздвинет воды. Резные окна, расписные своды, парча и бархат на плечах людей. "Наш повелитель, приходи, владей!" Доступно все. Взмахни рукой и властвуй. Ведь в двадцать пять - ни счастья, ни богатства, а значит, никогда не наживешь! Я возвращался. Собирался дождь. БЕЛЫЙ КАТЕР Белый катер. Белый катер! От причала через волны, как невеста в белом платье, рвется к счастью самым полным. Перепрыгивает мели, по дуге обходит плесы. Белый катер, словно мелом катер драили матросы. Поднимается на крылья, отражает грудью волны. Бог ты мой, и нас любили самым полным, самым полным! В платьях скромных, в платьях светлых, в платьях школьных, в джинсах синих... Те девчонки с кем-то где-то, где-то мы теперь с другими. Я вхожу на белый катер, я взлетаю над причалом. Решено. Уеду. Хватит. Все сначала, все сначала! Что такое? Разве это белый катер? Катер - белый? Или в Шуе мало мела? Стоп, машина. Дайте света. Может, мы глупее были - серый катер резал волны? Или срок - нас разлюбили самым полным, самым полным? Не грусти, дружище катер, пусть ты сер, не в этом дело. В жизни темных красок хватит. Дайте света! Больше мела! * * * Не в любовном треугольнике угол или сторона, я иду себе в Сокольники, и встречается Она. Ей, наверно, геометрия не по-школьному мила. И сама смеется: ветрена, губы складывает: зла. А над нами, словно в омуте, тучи тают на ходу. А под нами перевернуты отражения в пруду. А за нами город старенький, клуб строителей, кино, и мои большие валенки, те, что хлюпали смешно. Почему бы не потешиться и не вспомнить времена, как, измазаны черешнею, целовались дотемна, и себя, и всех поклонников, что стояли на пути... И сорваться вдруг: - А помните? И поправиться: - Прости. РУБСКОЕ ОЗЕРО Вчера нежданно подморозило. И, словно кожа на ожог, на Рубское - лесное озеро - пополз от берега ледок. Давно я не был в этих странах, не трогал мшистую кору берез, укутанных туманом, что вдруг рассеялся к утру. Прямоугольники палаток заиндевели у воды, горит рассвет голубоватый с родимым пятнышком звезды. Полузатопленная лодка, полуразрушенный мосток... И в сердце вспыхнувший, короткий прикосновения ожог. * * * Все, что навек переболело, вдруг новой болью занялось. Какая там душа и тело! - был только свет ее волос, была она как проявленье еще неведомых начал. Я узнавал ее по тени, ни разу взгляда не встречал. И лишь однажды в поздний вечер на темном берегу реки ее фарфоровые плечи вдруг стали так недалеки. Не слышал, что она спросила, став на мгновение земной. Она была такой красивой, когда смеялась надо мной! Вода плескалась осторожно. С годами помнить все больней, как поднимал глаза тревожно и не увидел сердца в ней. ДОРОГА К ДРУЗЬЯМ К Загорску подъехали поздно. И ты улыбалась тому, как вдруг расступились березы, скрываясь в метельном дыму. Уже нас дома окружали, окошками тускло горя. С гармошками шли горожане седьмого числа ноября. Автобус кружился без цели, стоял у любого угла. В нем тоже и пили, и пели, и тоже гармошка была. И все же дорогой окольной добрался до площади он, где флаг над пустой колокольней распугивал стаи ворон, где сотни конфетных оберток темнели на раннем снегу, и рейсовый номер четвертый водителя ждал на кругу. И снова автобус, гармошка, и в зеркальце пьяный шофер, и за дребезжащим окошком - дыхание, холод, простор. НАШЛИ Мы ездили по области июльскою порой не на четвертой скорости - на первой и второй. В деревнях заколоченных старухи да коты и козы, у обочины жующие кусты. Не новую, привычную я песню оборву. Кто в областной, кто в Вичугу, а сам-то я? В Москву. Мы ездили по области, пылили, где могли. На самой первой скорости мы удочки везли. В одной реке - не водится, вторая - заросла. Машина остановится и тронет, все дела. Бензин еще не кончился, аккумулятор зол. Но порыбачить хочется, и батя клев нашел. Дрожали ошалевшие от клева поплавки. В крючки впивались лешие, русалки и мальки. Но первые не ловятся - наука не велит, а у последних горестный и несолидный вид. До темноты рыбачили, а результат нули. Но ведь нашли - прозрачную, не мертвую нашли. ОКРАИНА Вдруг по-библейски заорет петух: кого-то предали, а может, режут птицу. На лавках изваяния старух - как глубоки морщинистые лица! Старинный город, строгий крепкий быт, отлаженный, немилый и привычный, лишь самолет вдали протарахтит - мотается по небу, горемычный. И вот опять спокойствие сошло, и на скамейках жители серьезны. Грузовики облезлые в село порожняком трясутся за навозом. ЗАБРОШЕННЫЙ ДОМ Забиты окна досками и вдоль и поперек. Снежинками, как звездами, блестит в ночи порог. Дом нежилой, заброшенный, холодная труба. Забитые окошечки, забытая судьба. Вернуться бы хозяевам, поднять с земли плетень. Нельзя же нам, нельзя же вам совсем без деревень. И пламя заиграло бы в растопленной печи... Но одиноко, жалобно скрипит мой дом в ночи. * * * Старое в завале топорище, самовар с дырой, горшок без дна. Что-нибудь ненужное поищем, им богата наша сторона. Строили в охоту ль, неохоту, но солидно сладили с избой мужики, не торопя работу, зажимая гвоздики губой. А теперь мы с братом по догадкам, удочки оставив у плетня, рассуждаем, что росло на грядках, где спала заезжая родня, как здесь жили, верили ли в бога, что зимою делали одни: сорок верст - железная дорога, двадцать - электричества огни. Под ногами стонут половицы, ходим, друг на друга не глядим. Что-нибудь возьмем, а не сгодится - сыновьям своим передадим. * * * Я тебе расскажу о ветрах космодрома, о печальных верблюдах на белых снегах, о привязанном к столбику около дома ишаке на коротких усталых ногах. Расскажу о казахских селеньях убогих, о мальчишках, за поездом скачущих вслед, и о городе мертвых, что возле дороги в голубой и смеющийся выкрашен цвет. Я тебе расскажу, как стартует ракета, как расплавленный камень, сверкая, течет, как в Голодной степи ходят отблески света и сорвавшийся голос кончает отсчет. Расскажу, как снимают посты оцепленья, как ревут мотовозы, на рельсах стуча, как раскрытые книги лежат на коленях и до самого дома ребята молчат. КОНТРОЛЬНО-ИЗМЕРИТЕЛЬНЫЙ ПУНКТ Степными ветрами обнажены дома, как три измеренья страны. Отсюда, где ценится каждый брусок, где в каждую щель задувает песок, где солнечный свет, словно магма, течет, - отсюда страна начинает отсчет. А воду привозят - тепла, солона, на стенках кастрюль оседает она. А почта приходит в особенный срок - поздней, чем на Дальний и Ближний Восток. А каждый характер и сложен и крут, в нем три измеренья начало берут. В степи ошалелые ветры спешат, и змеи в кустах саксаула шуршат, и к вечеру, словно рождаясь из мглы, бредут скорпионы, остры, как углы. Но ранней весною восходят цветы, в них три измеренья светлы и чисты. И песни степные сильны и грубы, в них три измеренья - пространство судьбы. * * * Я не хочу спасаться, увидеть бы в упор... Но есть эвакуация - и весь тут разговор. Уверенные лица, победу с них пиши! И все-таки - граница, за нею - ни души. Ракеты - как планеты: все ладно под корой, но в самом центре где-то есть неизвестный слой. Взрываясь, фермы руша, сползая со стола, они сжигают души и иногда тела. Не твой черед сражаться... И в степь глядишь до слез, когда в эвакуацию увозит мотовоз. ОТСТАЛ ОТ ПОЕЗДА Отстал от поезда - и рад. Освободившись поневоле, иду куда глаза глядят, через деревню, через поле. Спешить мне некуда, тем более не скоро поезд, говорят. В колодцах светится вода, они чисты и неглубоки. Как странно я попал сюда, хоть ехал в край иной, далекий. Спасибо быстрым поездам и расписаниям жестоким. Все те же домики в пять стен или в четыре, по достатку. Прибавилось телеантенн. Дворняги, потянувшись сладко, все так же лают - для порядка, зевают и ложатся в тень. Все та же даль, и дрожь листвы, и мальчики с гусиной кожей. И не идет из головы, что здесь не сын я, а прохожий, для местных жителей похожий на верхогляда из Москвы. И, черт возьми, они правы. Сколь грустно точку выставлять, нет ничего больней итогов. Меня деревня, словно мать, когда-то собрала в дорогу, - черед с другими хлопотать. Зачем мешаться у порога. ДОРКИ По дороге от Шуи на Палех, где большие, как солнце, цветы, и поля в рыжеватых подпалинах, и сирени сухие кусты, где березы с корой черно-белою, поселенья в десяток дворов и на взгорьях окаменелые ребра голые куполов,- там, в заре потухающей алые, разделенные поймай реки, две деревни. Одна из них Малые, а вторая - Большие Дорки. По старинным неписаным правилам. хоть и Малые больше Больших, но в Больших люди церковь поставили потому и возвысили их. В Малых есть даже малая фабрика, а в Больших что ни дверь - то замок, и кувшинок тугие кораблики на реке подпирают мосток. Бродят псы у домов заколоченных, птицы горькие песни поют, и коричневые, в червоточинах над заборами груши гниют. Плесневеет колодец и рушится, муть со дна поднимая весной, лишь порой слабый голос лягушачий прозвучит в глубине ледяной. В церкви сено хранится забытое - век назад не включили в отчет. Только бродят собаки несытые, только тихая речка течет. БЕСЫ В ДОРКАХ Кто-то бросил нитку - вот и вся река. Не скрипит калитка над рекой в Дорках. Под железной крышей тих поповский дом. Но сегодня слышу: кто-то ходит в нем. Под ногами гнется одряхлевший пол. Домовым неймется или поп пришел? Старый поп-расстрига заглянул домой, домового выгнал, струсил домовой. Я один и видел, как, порхнув, исчез, не стерпев обиды, красноглазый бес. Из трубы и к небу. Поп сошел с крыльца. - Как, родимый, мне бы выжить подлеца? Только я с порога - он в трубу и вниз. Упразднили бога - бесы развелись. Сели у мосточка, мыслим о своем... - Бога нет, и точка. С бесом проживем. НА ИСХОДЕ ЛЕТА Родители уехали домой. И бабушка, хоть верила не шибко, решила: оттого я озорной, что не крещен. Простим ее ошибку. Меня крестили в церкви на холме, открытой всем ветрам и свету солнца. Запомнил я, как лучик на стене с евангельскою притчей переплелся. Священник, отрабатывая бас, читал молитву громко и невнятно. А я смотрел, как на иконостас перемещались солнечные пятна. Меня очаровала красота серебряных пылинок в трубке света. И было то от рождества Христа в двадцатом веке, на исходе лета. ЯРОСЛАВ В шубе соболиной, в шапке золоченой, тяжело ступая на больную ногу, шел он, битый в битвах, бедами ученный, вместе с сыновьями помолиться богу. Русь. Она окрепла, половцы притихли, в городах надежны стены и князья. .. .Старческие очи видят огнь и вихри, над его могилой вставшие грозя. Сыновья застыли на церковном камне. Говорил чуть слышно старый Ярослав: - О Руси единой сохраняйте память. Брат, идя на брата, не бывает прав. - Сыновья молчали, глаз не поднимая. Протянули руки - руки холодны. Ни "благословляю" и ни "проклинаю" не сказал. Лишь тихо: - Нет моей вины. * * * Что я помню из детства? Васильевский остров, серый снег в переулках, и влажный мороз, и коня-исполина гранитную поступь. А Петра в те года словно не было. После понял я: до него я еще не дорос. НАЧАЛО Веселое рыжее солнце пронзило века в синеве. Не с Ладоги в лодках чухонцы - фрегаты плывут по Неве. Развернут андреевским флагом, дрожит горизонт на ветру. И Меншиков шведскую шпагу за кончик вручает Петру. Гремит, белым дымом одевшись, корабль напротив дворца. - Как сына целую. Утешил! Что хочешь проси у отца! И палкою бьет по ботфортам, на пятки встает и носки, обшлагом кафтана потертым стирает слезу со щеки. И топчется, счастьем охвачен, высок, неуклюж и красив, рыданье державное прячет, лицо на улыбку скосив. - Викторию праздновать будем, бочонки ломать в погребах, палить из ружей и орудий, чтоб порох скрипел на зубах! И вдруг, задохнувшийся в крике, рвет ворот, безумством дыша, уже никакой не Великий - России больная душа. ЗДРАВСТВУЙ, СОЛНЦЕ ПЕТРА! В пять рассеялась мгла. Холодна и чиста, тень Петра пролегла от моста до моста. По свинцовой волне, по гранитным быкам, по дворцовой стене, по грядущим векам. Я коснулся ее, я пошел вслед за ней. Стыло сердце мое много лет, много дней. Здравствуй, солнце Петра, дым походных костров, ледяные ветра, буруны у бортов! Полыханье знамен, гром орудий и труб, одиночества стон, кровь искусанных губ! СТРОИТЕЛЬСТВО КОЛОКОЛЬНИ НА БЕРЕГУ ТЕЗЫ Наверное, характер русских рек понятен только русскому. Заложен фундамент был, и смуглый человек делил в уме, и вычитал, и множил. Он, сын Италии, послушный ученик великих зодчих, рассчитал все верно. Но в душу рек российских не проник. Не он последний, да не он и первый. И с высоты второго этажа змеей сползла вдруг трещина к подножью, И берег, оседая, задрожал. И зодчий не делил уже, не множил. Он плакал, этот смуглый человек, и были слезы жгучи и бессильны. Наверное, характер русских рек понятен только сыновьям России. К ИСТОРИИ СЛАВЯНСКОГО ВОПРОСА Запрягай и падай в сани на солому, на тулуп. И рванутся кони сами так, что пена брызнет с губ! Разбирай скорее вожжи, перехватывай к плечу. - Не ругай меня, прохожий, сам куда-нибудь влечу... Это редкая удача - в век металла и огня мчать по свету не иначе как при помощи коня. Одному, а лучше б вместе со славянкою вдвоем, чтоб с мороза честь по чести в сельсовет и в отчий дом. Гой, славяне! Так там, что ли, говорили в старину? Я сугробы эти в поле вмиг полозьями сверну! Вот тебе и "гой, славяне", гой, невестушка моя! Это - кони, это - сани, а в сугробе - это я. Вызывай теперь машину, что раскрашена хитро, чтоб накладывали шину на славянское бедро. Ну, увлекся, ну, не понял, не вписался в поворот... Но женился ведь, не помер. Гой, славяне! Сын растет! ПЛОТЫ На берегу у перевоза, где тихо пенилась вода и винтокрылые стрекозы звенели, словно провода, где, громыхая цепью ржавой, качалась лодка на мели, - мы с братом на камнях лежали и чушь какую-то плели. Буксир, пыхтя и торжествуя, тащил к Дмитрову плоты. Володька встал: - Пойду нырну я. - Доплыл, залез на плот, застыл, к прыжку готовясь, что-то крикнул, и оттолкнулся, и взлетел! Спустя почти минуту выплыл, я уж спасать его хотел. Мы солнцу спины подставляли, купались, камешки швыряли, курили с кашлем папиросы, спешили походить на взрослых. ВЕСЕЛО! Два столба вколотили, качели подвесили. Весело! В два ведра грохотали для шума и песен. Весело! Два удилища брали и грузил для лесок. Весело! Двух девчонок вели на рассвете из леса. Весело! На чердак забирались, там клады безвестные. Весело! Дважды в год приезжаем друг к другу с семействами, и наверное, это по-своему весело, но столбы покосились, а ведра на пугал повесили, и давнишние клады едва различимы под плесенью. Сыновья их отыщут, и будет воистину весело! * * * Уж чему, а вечной смерти не поверю нипочем. Ведь и ангелы и черти - люди, кто ж они еще? Мы с земли уходим в землю, чтобы там без лишних глаз тот, кого мы не приемлем, рассовал по штатам нас. Ангел мчит, как истребитель, от крыла исходит звон. Люди смертны, говорите? Но откуда взялся он? Да и черт с хвостом, с копытом, почерневший у котла... "В шкуру влез", - мне говорит он. Но ведь шкура-то была! ДУША Отошла, как отходят от беды, от греха... Тело крепкое вроде, и душа неплоха. Отчего не ужились, почему вразнобой? Кровь чернеет по жилам без души голубой. Непутево и круто выбивало искру тело - рыцарь минуты, рукоять к топору. А душа отлетела, не желая губить, а душа не хотела, не хотела рубить... МАСТЕРСТВО К стене разрушенного храма в дождливый непогожий день пришел монах и рухнул прямо на грязную его ступень. Рука сжимала кустик чахлый на камне выросшей травы, и было холодно, и пахло осенней сыростью листвы. Вороны каркали сердито. Одна, отчаянно смела, слетела вниз и с глупым видом смотрела чуть из-под крыла. Дождь моросил. Под мокрой рясой тряслись лопатки, и монах твердил сквозь слезы: - Все напрасно, бог покарал меня в грехах. - Ворона прискакала ближе и, шею изогнув в дугу, прислушивалась, как все ниже слова звучали: - Не смогу… - Он вспоминал, как непорочно сверкала белизной стена и как ложились краски точно - Христос был добр, зол Сатана. Теперь он стар, слабеют руки, и стерлась грань добра и зла. Жизнь привела на те же круги, но тайну веры унесла. К стене уступчатой гранитной идти и мне в дождливый день, шептать забытые молитвы, упав на грозную ступень. ШКОЛА Старая кладка - что ей века, что ей дожди и стужа! Красный кирпич, округлив бока, горбится по-верблюжьи. В гору вскарабкавшись от реки, школа стоит прочно, и на высокие потолки фары глядят ночью. Старая школа, три этажа. Вырванный из тетрадки, мой самолет, из окна кружа, падал во двор на грядки. Белые птицы, давние дни, пыльный в шкафу глобус. По потолку заскользили огни. Это прошел автобус. В КУРСАНТСКОЙ КАЗАРМЕ В сапоженциях на босу ногу, в майках, выданных в бане вчера, под гитару, что мучит Серега, мы готовы грустить до утра. Пьют ребята с пристрастием воду, курят "Приму", глядят в потолок. И в курилке тепло от народа и уютно от шарканья ног. Кто-то спорит о вечных вопросах, кто-то с жаром твердит визави о достоинствах женщин курносых и о склонности рыжих к любви. А наутро, проверив затворы, автоматы рванем на ремень и привала дождемся не скоро, обессиленно падая в тень. Но, согласно уставу и чести, мы поднимемся и под огнем пронесем батарейную песню, что в курилке сегодня поем. ЭСКАДРОН В этом желтом песке, миллионом разгневанных солнц прожигающем наши покрытые солью хэбэ, я увидел мираж: нам навстречу идет эскадрон, и безусый трубач прикипает губами к трубе. Исхудавшие кони ступают по ржавым пескам, почерневшие всадники падают в гривы коней, и на вздернутых к небу тяжелых трехгранных штыках догорают навечно багровые пятна огней. Нас подбадривал ротный, сухими губами шепча, что мы скоро напьемся в колодце воды ключевой. На меня надвигалась пробитая грудь трубача и поникший на гривы его эскадрон неживой. И когда миллионы разгневанных колющих солнц так сдавили мне горло, что не было силы вдохнуть, я увидел, что мимо, не глядя, идет эскадрон, и трубач не трубит и трубу опускает на грудь. Я добрел, как во сне, до колодца, где холод кипит, и, упав на песок, не удерживал тягостный стон: я один на Земле знал, что мертвый трубач не трубит и уходит в пустыню, не глядя на нас, эскадрон. У СОЛДАТА КАЖДОГО Сколько верст протопали - хватит на экватор, схожие, как роботы, в белых маскхалатах. Сколько раз, шинелями укрываясь ночью, спали мы под елями, как под крышей прочной. Сколько раз, отчаявшись, жгли на спичках письма, сколько раз случайности сохраняли жизнь нам! Мне порою кажется, хоть безверен днесь, - у солдата каждого личный ангел есть. Он не предусмотрен в уставной статье, не послужит плоти в мирном житие, но когда, невидимый, он пойдет с тобой, то взрыватель вывернет в мине под ногой. Мне безверье ближе, грешному вконец, но ведь как-то выжил на войне отец. ПРОВОДЫ Сейчас меня за плечи тронет нетерпеливый замкомвзвод, и на заснеженном перроне девчонка горестно замрет. Без приглашенья провожала, по расписанью, наугад. Рукой озябшею держалась за зачехленный автомат. Я понимал - нельзя стыдиться перед ребятами, нельзя. Она и я. И есть граница, за нею служба и друзья, за нею шуточки и споры. А здесь другое, здесь сложней, хотя девчонка эта скоро забудет напрочь обо мне, и я, наверное, забуду, как звать ее и где живет. ...Скорей бы совершилось чудо и появился замкомвзвод. ИЗ ЛАГЕРЕЙ Горит во лбу звезда, отставлен автомат. Во фляге не вода - дешевенький мускат. До встречи, лагеря! Автобус прыг да скок. Я в лужах сентября до всех костей промок. Ладони тяжелы, грубы от черенка. И скулы как углы - в них вписана щека. Весь год меня тереть, и то бы не сошло: лицо и руки - медь, все прочее - бело. Распределяет взвод, не от вина хмельной, по полглотка на рот из фляги жестяной. Деревни, города - лишь призраки окна. Горит во лбу звезда. Ревнивая. Одна. МОНОЛОГ СТАРОСЛУЖАЩЕГО Плащ-палатки развешаны и закрыты в сушилке. - Старшина, не задерживай, ох, поспим от души мы! Старшина, не затягивай разъясненья-нотации, дай от жизни от лагерной хоть чуток отоспаться. Видишь, парни измаялись? Разве плохо работали, не под боком у маменьки - на учениях все-таки. Старшина, отпусти ты нас к нашим койкам двухъярусным. Будем спать как убитые, спать немного осталось нам. Старшина, не тревога ли?.. Открывай оружейную! Да уйди же с порога ты, не мешайся движению. Перестань обижаться ты - ведь тревога, не шуточки! Не читал бы нотации, так поспали б минуточку. ВСТРЕЧА С УЧИЛИЩЕМ В сквозную осеннюю пору, смущенно улыбку тая, к ограде приди, за которой курсантская юность твоя. Серьезные были науки, хорошие были года. Оркестра военного звуки до слез волновали тогда. Как будто все три поколенья твоей офицерской родни, живые, держали равненье, плечами касаясь, в те дни. И "Встречного марша" звучанье решало задачу свою: невидимо однополчане встречались в армейском строю. И прадед в пехотном мундире, и в танковой куртке отец... Нет братства надежнее в мире, чем братство солдатских сердец. Вновь, дни построения зная, ты с улицы смотришь на двор, где в орденских ленточках знамя с оркестром ведет разговор. АРМЕЙСКАЯ ТЕМАТИКА До седых волос первогодки, подравнявшиеся в строю. Я не только что по походке, но по рифмам их узнаю. Год за годом - одна дорога, медный звон и огонь в слогах. Ну а мы уже, слава богу, и задумались, отшагав. Нам зерно отделять от плевел, чтобы соком налился стих. Нам не в ногу - все время левой, и пора на своих двоих. Рядовые и офицеры, не покинем солдатский строй. Но сияют в шеренге первой, думу думают во второй. Вящим громом и славословьем нам не выполнить долг уже. Первый заняли малой кровью, бой - на следующем рубеже. ДЕТИ МОРЕХОДОВ Я не жалею их, но только невесело я жил в те дни, когда в гостинице на койках играли в кубики они. По коридору пробегают, в глаза с надеждою глядят, кривыми топая ногами: - А вы не папа? - говорят. Подолгу смотрят телевизор, прижавшись тесно к матерям, уже давно не ждут сюрприза, хоть взглядом тянутся к дверям. Они в гостинице как дома, но это все-таки не дом. Они вчера с аэродрома и завтра на аэродром. СЫНОВЬЯ Встретились, разъехались - экая беда!.. А ведь нам не к спеху было жить тогда, было нам не к месту счет времен вести. Быстрые отъезды, долгие пути. Торопясь, срываясь, не благословясь, из дому скрывались, слез отца стыдясь. Не жестокосердные - попросту мальцы, что мы, черти, ведали в том, как ждут отцы! А с войны заведомо: сыновья да мать - у отца последнее, что в судьбе терять. ПРИТЯЖЕНИЕ Не обвиняйте в приниженьях, я слеп в космической пыли. Источник всякого движенья есть притяжение земли. Шаг осторожный, неумелый, мне только год, я упаду. Земля притягивает тело, я наклоняюсь, я иду. Ворота, луг, трава примята, бью с ходу правой по мячу. Бегу в прорыв, сверкают пятки - притягиваюсь как хочу! Прогулки ночью до канала, далекий отсвет корабля. Девчонка скажет: - Я устала… - И вдруг притянет нас земля. Друзья злословят за спиною, труба печальное поет. Но притяжение земное остановиться не дает. Измотан службой и служеньем, пойми, что истинно в судьбе одно лишь только притяженье тебя к земле, земли к тебе. ИНЖЕНЕРНЫЙ БАТАЛЬОН В боях и похоронках первый, толкая тралы с двух сторон, твой танковый, твой инженерный идет в атаку батальон. Стальные тралы, словно птицы, разрывами вознесены. Ни сманеврировать, ни скрыться. Как по линейке, устремиться по минам тральщики должны. За ними, в точности по следу, "тридцатьчетверкам" несть числа. А тральщик шел, а он не ведал, что мина с фокусом была. Стальной цилиндр перекатился, скользнул под траки бугорок. И взрыв. И мир остановился, крутнувшись вправо, как волчок. И что-то тоненько звенело среди оглохшей тишины. И в смотровой щели горело лицо беззвучное войны. Контуженный, ты шел по полю, руками голову прикрыв. Ни страха не было, ни боли, ни осознания, что жив. По одинокому танкисту - то перелет, то недолет. А ты, шатаясь, в поле мглистом, как по линейке, как на приступ, от следа гусениц-вперед. Тебя обгонят справа, слева, а ты, не слыша ни черта, прошепчешь: - Братцы, братцы, где вы? За мной, дорога здесь чиста. И так вот тридцать лет с немногим тебе по той тропе идти, где тралов нет, где только ноги взрывают мину на пути. Отец! Не смею в ряд единый мою с твоею ставить жизнь. Но где ты прямо шел, там сыну негоже петлями кружить. СОДЕРЖАНИЕ ИНЖЕНЕРНЫЙ БАТАЛЬОН 1 РЕКА 1 Поехали, батя, за пивом, 2 ФИЗИЧЕСКАЯ ЗАРЯДКА 3 БИОТОКИ 3 Я вернусь и к лирической теме, 4 СОЛДАТ 5 ПЕХОТА 5 ВЕЧЕРОМ 6 О ПРОЧЕМ СКАЖЕТ ВРЕМЯ 7 ОДНА ЛЮБОВЬ 7 ГАЗЕТЫ 8 ЛИТЕРНЫЙ 8 ВОЗВРАЩЕНИЕ 9 Твоя гражданственность отчаянна, 10 Идут снега, и мир светлеет. 10 ВОЛШЕБСТВО 11 БЕЛЫЙ КАТЕР 12 Не в любовном треугольнике 13 РУБСКОЕ ОЗЕРО 13 Все, что навек переболело, 14 ДОРОГА К ДРУЗЬЯМ 14 НАШЛИ 15 ОКРАИНА 16 ЗАБРОШЕННЫЙ ДОМ 17 Старое в завале топорище, 17 Я тебе расскажу о ветрах космодрома, 18 КОНТРОЛЬНО-ИЗМЕРИТЕЛЬНЫЙ ПУНКТ 18 Я не хочу спасаться, 19 ОТСТАЛ ОТ ПОЕЗДА 20 ДОРКИ 21 БЕСЫ В ДОРКАХ 22 НА ИСХОДЕ ЛЕТА 22 ЯРОСЛАВ 23 Что я помню из детства? 24 НАЧАЛО 24 ЗДРАВСТВУЙ, СОЛНЦЕ ПЕТРА! 25 СТРОИТЕЛЬСТВО КОЛОКОЛЬНИ НА БЕРЕГУ ТЕЗЫ 26 К ИСТОРИИ СЛАВЯНСКОГО ВОПРОСА 26 ПЛОТЫ 27 ВЕСЕЛО! 28 Уж чему, а вечной смерти 29 ДУША 29 МАСТЕРСТВО 30 ШКОЛА 31 В КУРСАНТСКОЙ КАЗАРМЕ 31 ЭСКАДРОН 32 У СОЛДАТА КАЖДОГО 33 ПРОВОДЫ 34 ИЗ ЛАГЕРЕЙ 35 МОНОЛОГ СТАРОСЛУЖАЩЕГО 35 ВСТРЕЧА С УЧИЛИЩЕМ 36 АРМЕЙСКАЯ ТЕМАТИКА 36 ДЕТИ МОРЕХОДОВ 37 СЫНОВЬЯ 38 ПРИТЯЖЕНИЕ 38 ИНЖЕНЕРНЫЙ БАТАЛЬОН 39 СОДЕРЖАНИЕ 40