Вернуться в раздел "Книги"     На главную страницу

Виктор Верстаков

Прощай, Афганистан

Стихи и песни
 
Полковник запаса Виктор Верстаков - лауреат литературных премий имени 
А.Твардовского, К.Симонова, А.Платонова, Б.Полевого, "Традиция" и других 
- в годы афганских событий был военным корреспондентом газеты "Правда", 
награжден медалью "За боевые заслуги" и орденом Почета (с формулировкой 
"За достойное выполнение интернационального и служебного долга в Республике 
Афганистан"). Сборник его стихов и песен посвящен советским бойцам и 
командирам, четверть века назад выступившим в героический и трагический 
Афганский поход.
 
"ВСПОМНИМ, ТОВАРИЩ…"

В Афганистане я был несколько раз - правда, только в недолгих командировках: 
по несколько дней или недель. Зато довелось увидеть и пережить и начальные, 
и срединные, и последние события этой длительной, героической, трудной войны. 
Впрочем, свидетельства и мысли о ней я уже изложил в документальной 
прозаической книге "Афганский дневник". Об отдельном издании своих стихов 
и песен той поры долгое время даже и не мечталось, ведь многие из них были 
написаны для тех, кто воюет, а не для тех, кто читает или, тем более, дает 
(давал) разрешение на публикацию. Да и литературный уровень моей "афганской 
поэзии" был, мягко выражаясь, неровен.
Но четверть века - рубежный срок человеческой памяти. Афганский поход 
нашей армии, начавшийся в декабре 1979 года, тоже, конечно, подзабывается. 
А помнить его надо. Почему и зачем? Вот на этот вопрос я прозой ответить 
и не могу, - только стихами и песнями, написанными о бойцах, для бойцов, 
рядом с бойцами. 

Автор

 
I. 

ГОРИТ ЗВЕЗДА НАД ГОРОДОМ КАБУЛОМ


ДЕВЯТАЯ РОТА

Еще на границе и дальше границы
стоят в ожидании наши полки,
а там, на подходе к афганской столице,
девятая рота примкнула штыки.

Девятая рота сдала партбилеты,
из памяти вычеркнула имена.
Ведь если затянется бой до рассвета,
то не было роты, приснилась она…

Войну мы тогда называли работа,
а все же она оставалась войной.
Идет по Кабулу девятая рота,
и нет никого у нее за спиной.

Пускай коротка ее бронеколонна,
последней ходившая в мирном строю, -
девятая рота сбивает заслоны
в безвестном декабрьском первом бою.

Прости же, девятая рота, отставших:
такая уж служба, таков был приказ.
Но завтра зачислят на должности павших
в девятую роту кого-то из нас.

Войну мы опять называем работа,
а все же она остается войной.
Идет по России девятая рота,
и нет никого у нее за спиной…

17 февраля 1988.


* * * 

Горит звезда над городом Кабулом,
горит звезда прощальная моя.
Как я хотел, чтоб Родина моя вздохнула,
когда на снег упал в атаке я.

И я лежу, смотрю, как остывает
над минаретом синяя звезда.
Кого-то помнят или забывают,
а нас и знать не будут никогда.

Без документов, без имен, без наций
лежим вокруг сожженного дворца.
Горит звезда, пора навек прощаться,
разлука тоже будет без конца.
  
Горит звезда декабрьская, чужая,
а под звездой дымится кровью снег.
И я слезой последней провожаю
все, с чем впервые расстаюсь навек.

1982.


ПОРТРЕТ

В палатке холодной и тесной, 
раскинутой в горной стране,
приколот портрет Неизвестной
к брезентовой чуткой стене.

Свеча, словно перед иконой,
в задымленной гильзе пред ним.
Глядит из огня на погоны
знакомая в прошлом с Крамским.

В палатку приходим не часто,
нам снятся нелегкие сны,
но ангельским ликом лучатся,
мерцают глаза со стены.

И пусть говорят, что доступна 
и даже продажна была, - 
не зря винтокрылая ступа 
ее через горы несла.

Не зря она над перевалом,
беспомощно комкая рот,
разреженным небом дышала, 
крестя боевой вертолет.

И в этом краю каменистом,
где жизнь не дороже свинца,
светлеем мы в зареве чистом
ее огневого лица.

1980.


* * *

Мокнет брезентовый лагерь,
трубы дымятся во мгле,
отяжелевшие флаги
низко склонились к земле.

Дизель устало рокочет,
лампочки тускло горят.
Темные горные ночи.
Светлые судьбы солдат.

Вижу, как над перевалом
в тучах мелькнула луна.
Сколько великого в малом - 
в том, что сияет она.

Значит, влюбленные где-то
тихо сидят допоздна
в зареве лунного света.
Значит, не всюду война.

1980.


ИЗ ПЛАМЕНИ АФГАНИСТАНА

Строчит пулемет,
поднимается взвод,
но многие больше не встанут.
И к Родине сын никогда не придет
из пламени Афганистана.

Здесь горы в снегах
и селенья в бегах,
горят кишлаки и дуканы.
И выпустит вряд ли неверных Аллах
из пламени Афганистана.

Придет письмецо, 
ты закроешь лицо,
но нет никакого обмана…
Надень же на левую руку кольцо 
из пламени Афганистана.

Но год или два,
и ты вспомнишь едва
любви не смертельные раны.
я сделаю все, чтоб ты вышла жива 
из пламени Афганистана.

1980.


СВАДЬБА

А здесь уж  свадьба была.
Девчонка из медсанбата
с ума лейтенанта свела,
в чем только любовь виновата.

И гости над речкою пенной
им пели с открытой душой:
"Если смерти - то мгновенной,
если раны - небольшой".

И долго в горах затихали
хорошие эти слова,
да ярко костры полыхали…
Была бы девчонка жива.

Встают над горами закаты,
рассветы спускаются с гор.
Когда еще до медсанбата
подбросит комвзвода шофер!

Но вдруг в полевом телефоне 
пробьется ее позывной,
да вдруг на помытом погоне 
привидится волос родной…

1980.


ВЕЧЕР В ПОЛЕВОМ ЛАГЕРЕ

Над лагерем звезды и горы.
Привычно рокочет движок - 
палаточный маленький город
походные лампы зажег. 

Гремя оцинкованной жестью
разносят истопники
солярку, последние вести,
махорочные огоньки.

В штабной незавидной палатке 
трещит полевой телефон:
"Так точно. В обычном порядке.
Вас понял… Тактический фон…"

А воздух морозен и плотен,
а звезды - подпрыгни и тронь,
а в приданной танковой роте
играет шальная гармонь.

Постой, я же помню все это,
все это сбывалось точь-в-точь:
движок, и  гармонь, и ракета,
на миг осветившая ночь.

Во сне, наяву ли сбывалось - 
познать нам еще не пора:
отцовская кровь проливалась
с восходом, в четыре утра.

1980.


* * * 
   
Мне это снится до сих пор:
палатки у подножья гор,
канавы с бешеной водой,
туман над лагерем седой,
гудящий в небе вертолет,
хрустящий под ногами лед,
фигуры часовых в ночи,
карманных фонарей лучи,
похолодевшая броня,
днем повидавшая огня,
в палатках стебли на полу,
гранаты в ящиках в углу,
кровати тесно вдоль стены -
на них иные снились сны:
то серебристая река,
то над полями облака,
то радуга, то синь озер,
то женщины любимой взор…
Но и во сне казались сны
галлюцинацией войны.

1980.


ПРИЦЕЛ

Раз пуля свистит - значит, мимо.
Не вышел, наверное, срок.
Еще кое-что выполнимо,
отпущено несколько строк

об этих ребятах уставших, 
сидящих кружком у огня, 
и, если посмею, о павших - 
они были лучше меня.

Отпущено строчек, пожалуй,
достаточно, чтобы рискнуть
прислушаться к мыслям державы,
отправившей в воинский путь.

А в общем-то, лишнее дело
раздумывать промаху вслед,
коль в прорези планки прицела
мелькает чухой силуэт.

1980.


ПЫЛАЕТ ГОРОД КАНДАГАР 

Пылает город Кандагар,
живым уйти нельзя.
И все-таки Аллах акбар,
Аллах акбар, друзья.

Мне было тошно в жизни той, 
я жить, как все, не мог.
Простился с верною женой:
Аллах акбар, дружок.

И над могилою отца
заплакал наконец:
твой путь пройду я до конца,
Аллах акбар, отец.

Аллах акбар! Горит песок,
и рушится скала,
и очередь наискосок
дорогу перешла.

Аллах акбар! Грохочет склон,
и перебит дозор.
Веди ж в атаку батальон,
Аллах акбар, майор.

Вы слышите, как мы поем
там, в цинковых гробах?
Ты видишь ли, как мы идем,
мы не свернем, Аллах!

А если кто-нибудь живым
вернется в Кандагар, 
его мы, может быть, простим:
ему - Аллах акбар… 

1981.


В КОРОЛЕВСКИХ КОНЮШНЯХ

В королевских конюшнях 
метра нет для коня.
Медсестра раскладушку 
принесла для меня.

Очень трудно голубке
в коридоре, где сплошь
встык обрубком к обрубку 
полегла молодежь.

Отыскала местечко 
в самом дальнем углу,
где десантник навечно
задремал на полу.

Унесли бедолагу, 
положили меня.
Я отсюда ни шагу,
я спокойней коня.

Ведь от ног до макушки 
весь я гипсовым стал,
Мне не надо подушки, 
разве что пьедестал…

Медсестра, медсестричка, 
что ж ты слезоньки льешь?
Как же ты без привычки
здесь, в конюшнях, живешь?

В королевских конюшнях, 
в госпитальном чаду,
в наркотичном, спиртушном,
матерщинном бреду.

Если чудо случится,
если снова срастусь, - 
дай свой адрес, сестрица, 
может быть, пригожусь.

Ну а коль не воскресну, 
все равно хоть часок 
проживу, на чудесный 
поглядев адресок.

В королевских конюшнях
метра нет для коня.
Медсестра мою душу 
унесла от меня.

1982.


АРМЕЙСКИЙ ПОЭТ

Нашли один листочек
и две строки на нем
без запятых и точек - 
до них ли под огнем?

И если откровенно, 
в тех строчках ладу нет:
про то, что он военный,
что завтра двадцать лет.

А что еще напишешь,
пока ты юн и цел,
но все же гарью дышишь 
и смотришь сквозь прицел?

Поэзия ли это?
Конечно, нет, друзья,
ведь в двадцать лет поэта 
убить уже нельзя.

Родился не в сорочке,
встал под огнем не в срок.
Но в следующей строчке 
поэтом стать бы мог.

1982.


* * *

В палатке дощатые нары
и восемь хороших парней.
В палатке играет гитара,
девятый играет на ней.

Разведке осталось на сборы 
десяток последних минут.
Разведка вернется не скоро,
без боя ее не вернут.

О чем же ты думал, девятый, 
когда о любви ты запел?
В разведку уходят ребята,
в такую, что как на расстрел.

Все восемь уйдут с темнотою,
все восемь погибнут к утру,
а ты им - про чувство святое
к соседке своей по двору.

Но слушают песенку все же
и даже грустят в тишине.
Неужто соседки похожи
на этой безмолвной войне?

1983.


НА ПЕРЕВАЛЕ

Война становится привычкой,
опять по кружкам спирт разлит,
опять хохочет медсестричка
и режет сало замполит.

А над палаточным брезентом
свистят то ветры, то свинец.
Жизнь, словно кадры киноленты,
дала картинку наконец.

О чем задумался, начштаба,
какие въявь увидел сны?
Откуда спирт, откуда баба?
Спроси об этом у войны.
  
А хорошо сестра хохочет
от медицинского вина.
Она любви давно не хочет,
ей в душу глянула война.

Эй, замполит, плесни помалу,
теперь за Родину пора…
Нам не спуститься с перевала,
который взяли мы вчера.
                                 
1983. 


* * *

По тропинке ледяной
поднимаюсь к тучам.
Автоматик за спиной - 
так, на всякий случай.

Автомат АКМС,
желтые патроны,
до поры излишний вес 
самообороны.

Никого не убивал, 
пулю не тревожил.
Но ведь рядом-то бывал,
видел это все же.

Видел наших и чужих,
падающих сходу,
руку к ране приложив,
как велит природа.

Время скажет приговор, 
время, а не люди.
Но ведь не сошедших с гор - 
их уже не будет.

Кстати, мне на том суде
быть в двойном ответе,
видевшему, в чем и где 
схожи те и эти.

1981.


В ГОРАХ

Нас в горах не найдет
почтовой самолет,
и письмо от тебя
до меня не дойдет.

Посветлеют снега,
встанут стены огня.
Будет бить ДШКа
из ущелья в меня.

Будет бить ДШКа, 
будет жизнь коротка,
может быть, у меня,
может быть, у стрелка…

Нас в горах не найдет
даже радиосвязь.
С безымянных высот
лупят в нас, не таясь.

Поднимаемся в рост,
отвечаем огнем,
между огненных звезд 
по Вселенной идем.

И краснеют снега,
и дробится скала.
Смерть в горах дорога - 
жизнь такой не была.

Нас в горах не найдет
запоздавший приказ,
и никто не придет 
и не выручит нас.

Погибает десант, 
погибает навек.
…Погодите, я сам,
 это - мой человек,

это мой ДШКа, 
это мой разговор,
я дойду до стрелка, 
он не спустится с гор…

Нас засыплет метель,
нас завалит скала.
Смерть мягка, как постель,
жизнь такой не была.

Мы в объятьях сплелись,
мы навеки родня.
Пусть продолжится жизнь 
без него и меня.

1983.


НОВОГОДНЯЯ НОЧЬ

Насели духи с трех сторон.
С четвертой - пропасть в преисподнюю. 
Мотострелковый батальон
Встречает ночку новогоднюю.

Я подарю тебе рожок.
Ты подари мне обещание: 
последней пулею, дружок,
меня отдаришь на прощание.

Лежу, смотрю за облака,
спеленутый бинтами жаркими. 
Ребята нашего полка
сочтутся с духами подарками.

Я не боюсь, что кровь течет.
Боюсь, что в ночку новогоднюю
друг потеряет пулям счет:
не доползти мне в преисподнюю.

А он такой, он увлечен,
стирает пот с физиономии,
ему как будто нипочем 
советский принцип экономии.

И я тянусь к нему, тянусь,
как из пеленок в детстве к матери,
на пули встречные молюсь: 
свою бы даром не потратили.

1985.


КОМБАТ

Еще не отвыкли от мира,
еще не привыкли к войне.
И только планшет командира
сгорает в незримом огне.

Там красные дуги пылают,
там тлеют пунктиры засад,
где, может быть, нас убивают,
где наши машины горят.

Судьба приготовила меты.
Но, стрелами вычертив бой,
комбат не согласен на это: 
он сам будет нашей судьбой.

Он сам поведет нас по склонам,
он первым пойдет под огнем,
чтоб список потерь батальона
навечно прервался на нем.

1988.


РАЗГОВОР С АВТОМАТОМ

Я видел это под Гератом, 
я слышал это на войне: 
боец о чем-то с автоматом 
беседовал наедине.

Он гладил ствол, цевье и ложе,
подствольник, магазин, затвор…
И разговор я слышал тоже,
но то был личный разговор.

Передавать его не вправе, 
скажу лишь: говорил солдат
о маме, девушке, заставе, 
стоящей на пути в Герат.

Порой, как будто без причины,
звенела дужка на ремне.
Так настоящие мужчины
беседуют наедине.

13 февраля 1998.


ПРАПОРЩИК ЗЕНИН

Воинский долг на Земле неизменен,
будем России должны до конца.
Вы стали воином, прапорщик Зенин,
с Курской дуги не дождавшись отца.

Жить сиротою - судьба не простая,
в послевоенное время - вдвойне.
Самой голодной была на Алтае
ваша семья не по вашей вине.

Выросли вы на соседских щедротах,
грызли картофельную кожуру,
не на учение, а на работу 
детской семьей уходя поутру. 

Вы это помните, прапорщик Зенин,
не обвиняя судьбу и страну.
Воинский путь на Земле неизменен:
жизнь перейти и осилить войну.

Во послужили России на срочной
и на сверхсрочной не год и не два,
в школах вечерних, в школах заочных
на старшинство обретая права.

Старше по возрасту даже комдива,
вы - наш отец, боевой старшина.
Только останьтесь, пожалуйста, живы:
это не Курск, это наша война. 

Воинский долг на Земле неизменен,
друг перед другом мы тоже в долгу.
Да не спешите же, прапорщик Зенин: 
вас тяжело заслонять на бегу.

1987.


МЕДСЕСТРА ПЕРЕДНЕГО КРАЯ

"Если бы вы знали, как нас встретили…"
Девушка рыдает под рукой.
Многосмысловые междометия
невозможны с девушкой такой.

"Я ж не за деньгами, не за чеками…"
Смотрит исподлобья, чуть дыша,
девушка с подкрашенными веками,
с чистою обидой малыша.

"А они по возрасту построили,
говорили вслух про нашу стать.
Мы, конечно, не были героями, 
но хотели сестрами им стать…"

Пью чаи в застолии палаточном
с медсестрой десантного полка.
Моего молчания достаточно, 
чтоб она сидела, так близка.

Только я люблю другую женщину.
А сестра, не ведая про то,
с лейтенантом раненым повенчана,
без ноги отправленным в ЦИТО. 

"Если бы вы знали, что за мальчки!
Я к ним и сквозь пламя доползу…"
Говорит и смахивает пальчиком
с пыльных щек моих свою слезу.

1984.


ЛЕТИ, ВЕРТОЛЕТЧИК

Беснуются лопасти над головой,
дрожит рукоять управленья.
Заходишь от солнца, и то, что живой,
сверяешь с наземною тенью.

Берешь на себя, все берешь на себя,
за все отвечаешь исходы.
Железная птица, покорно трубя,
соскальзывает с небосвода.

Пробита обшивка, разбито стекло,
передняя стойка погнута,
но ты приземлился, тебе повезло,
тебе и в пехоте кому-то:

он ранен, тебя посылали к нему,
ты сел под обстрелом на скалы.
Железная птица в сигнальном дыму
с гранитным слилась пьедесталом.

Погрузка закончена, двинут "шаг-газ", 
с трудом отрываешь машину.
Ты в небе. Ты выжил. И ты его спас -
бойца с безымянной вершины.

Набрал высоту, оглянулся в отсек,
борттехник кивнул: все в порядке.
Лети, вертолетчик. Живи, человек.
Счастливой, ребята, посадки.

1986.


НЕИЗВЕСТНАЯ ЛЮБОВЬ

Снежные склоны хребтов Гиндукуша
в красных заплатах солдатской крови.
Я под огнем перекрестным не струшу
ради твоей неизвестной любви.

Может быть, смерть мои руки развяжет - 
я обниму тебя, падая в снег.
Горы высокие небу расскажут,
как человека любил человек.

Словом прощанья, слезою печали
издалека не тревожь, не зови.
Лучше останься такой, как в начале 
нашей с тобой неизвестной любви.

Мы не бродили Москвою вечерней,
не целовались в Нескучном саду -
не придавай же большого значенья,
если однажды совсем не приду.

Ближе и ближе чужие халаты…
Все позабудь, мои письма порви,
как я себя разрываю гранатой
в память твоей неизвестной любви.

1987.


ВОДИТЕЛИ

На перевале гололед 
и холода за тридцать.
над перевалом небосвод 
сверкает и дымится. 

Звезда скользнула на ледник,
еще звезда скользнула.
А нам полжизни напрямик 
отсюда до Кабула.

Вдыхая огненный мороз,
раскашлялись моторы.
Неосторожный бензовоз,
скользнув, летит под гору.

По путевому по листу
читаем жизнь, как книгу,
в дороге от поста к посту,
от мига и до мига.

Откуда пламя полыхнет
чужих гранатометов?
Когда ударит пулемет
по стеклам и капоту?

Буксуем на высотном льду
с разводами бензина, 
загадываем на звезду 
вписаться в серпантины. 

Но выше всяческих примет,
когда на встречном "КрАЗе" 
высвечивает ближний свет
слова славянской вязи.

"Ростов", "Рязань", "Владивосток", - 
докладывает миру
противосолнечный щиток 
над место пассажира. 

"Ташкент", "Баку", "Алма-Ата",
"Джамбул", "Рустави", "Тарту" - 
шоферов отчие места,
судеб солдатских карта.

И если встретишь земляка - 
как будто побыл дома,
с ним, незнакомым, на века
отныне вы знакомы.

Звучат короткие гудки, 
однотональны, вроде,
но: "Здравствуй, друг, мы земляки", - 
их сердце переводит. 

1986.


НЮРКА

Плачет Нюрка, живая душа,
слезы с кровью смешались на лапах.
Ах, как Нюрка была хороша - 
самый тоненький чуяла запах.

Плачет Нюрка, а птица летит,
боевая железная птица.
Плачет Нюрка, себе не простит.
Но ведь плачет. И все ей простится.

Гладит Нюрку родная рука.
Ей лизнуть бы хорзяйскую руку:
так знакома она, так легка,
обреченная Нюркой на муку.

Вертолетный врезается пол 
в иссеченное Нюркино тело.
…Сотню раз она чуяла тол,
а в сто первый - чуть-чуть не успела.

По загривку прошел холодок,
когда запахом сбоку пахнуло, 
но на тонкий стальной проводок
по расщелине лапа скользнула.

И взметнулся огонь из камней, 
и запахло железом каленым,
и хозяин, идущий за ней,
опустился на землю со стоном. 

И ползла к нему Нюрка, ползла,
и лизала его, и лизала,
и хрипела - на помощь звала,
 глазами всю боль рассказала.

Подбежали к саперу друзья,
обмотали бинтами сапера.
Он сказал: "Мне без Нюрки нельзя". - 
"Нет, - сказали ему. Это горы…"

Вертолет прилетел поутру,
их вдвоем погрузили в машину.
"Ты не плачь, Нюрка, я не умру,
ты не плачь, я тебя не покину".

Но плачет Нюрка, живая душа…

1986.

ПОСТ

Стало ночью больше звезд.
Вечная природа
на высокогорный пост
смотритв небосвода.

Серебрится Млечный путь
новою звездою. 
Не окликнуть, не вернуть
друга после боя.

Воют грозные ветра,
буйная погода.
Светят звезды до утра
как пути отхода.

Но высокогорный пост - 
двадцать душ по списку - 
не спешит уйти меж звезд 
в звезды обелисков.

Бьет с вершины пулемет
яростною строчкой. 
Друг оценит, друг поймет
нашу проволочку.

Перекрещены пути
огненный и Млечный, - 
ни один не обойти
на дороге вечной.

1986.


ПАССАЖИРЫ

Сидим на рулежной дорожке,
никто сюда не зарулит,
угрюм двухмоторный "Антошка":
погода летать не велит.

Во тьме грузового отсека
спит летно-подъемный состав.
А мы, три простых человека, - 
на стыке бетона и трав.

В колючие зимние травы,
хоть здесь не бывает зимы, 
то ляжем на локоть на правый, 
то левым уколемся мы. 

И снова садимся, как будды,
на грязный, но ровный бетон…
Яви, авиация, чудо:
проснись и пронзи небосклон!

Над низкою тучею этой - 
огромная голубизна,
там свет, хоть залейся там света,
там видимость - Кушка видна.

А нам ведь не в Кушку, нам ближе: 
взлетим, высоту наберем, 
заснеженный гребень оближем
и сядем на аэродром.

На свой, а не этот постылый,
где мы никому не нужны,
куда нас погодой прибило 
оттуда, из голубизны.

Не зря познакомились, впрочем,
в полетный записаны лист
две женщины, милые очень, 
и немолодой журналист.

Из госпиталя медсестричка,
из штаба учетчица дел.
И я по газетной привычке 
в их судьбах статью углядел:

оставив, мол, семьи, квартиры, 
театры, кино, города,
во имя всеобщего мира
служить прилетели сюда!

Они рассказали немножко 
про госпиталь и про учет.
Я все записал, но "Антошка" 
внезапно прервал перелет,

и нас по небесным законам 
ссадили на землю тотчас…
Полдня меж травой и бетоном
кольнули реальностью нас.

Блистательные репортажи
под тучами слишком темны.
И правда войны, правда даже - 
порой полуправда войны.

Мне женщины правду сказали:
оставили семьи они - 
в судебном оставили зале
в процессо-разводные дни.

Детей, а они в интренате,
побаловать хочется, но 
одних алиментов не хватит…
Житейское, в общем, кино.

Сухие травинки кусают, 
сквозь слезы глядят в облака.
Но служат, но мир ведь спасают,
спасут его наверняка.

Две дочки больного народа,
две русских слезинки родных…
Похмурься немножко, погода,
дай налюбоваться на них.

1986.


ПРОЩАЙ, СТАРШИНА

Бормочет динамик с "тойоты":
"Сдавайтесь, вы окружены…"
Бьют залпами гранатометы
сквозь черную ночь без луны.

- И это зовется войною!
Валяться в холодной пыли.
В России бы дело иное 
мы летнею ночью нашли.

Костерчик бы вмиг разложили,
девчонки приникли бы к нам.
Ах, как бы, Серега, мы жили,
когда бы не этот бедлам!

Дувалы, дуканы, мечети, 
душманы, сарбазы, муллы.
Ну есть ли еще на планете 
такие тупые углы!

Подай-ка мне бинтик, Серега,
да ты не волнуйся, герой: 
в плечо зацепило немного,
здесь это бывает порой.

Потише, Серега, я вижу, 
не надо ползучих пугать:
пуская подберутся поближе -
им дальше потом убегать. 

Хватило бы только патронов,
терпеть не могу штыковой.
И помни, что до батальона 
ты должен добраться живой.

До чертиков все надоело,
со временем, может, поймешь…
Не трогай ты планку прицела: 
с трех метров и так попадешь.

Ну что же, прощай, салажонок,
уложим передних - чеши.
Вернешься домой - для девчонок
меня у костра опиши.

Мол, был старшина один лютый,
измучивший вас, салажат.
Гранату бери для салюта.
Огонь! Ты пробьешься, солдат!..

1987.


ПУСТЫНЯ

Опять жара за шестьдесят,
пески взметнулись и висят.
И лезешь в бронетранспортер 
как в полыхающий костер,
выхватывая из огня
боекомплект шестого дня.
А сколько их еще - 
спроси пустыню.

Шесть дней назад 
(сказал комбат)
разведка видела отряд:
прет от границы прямиком,
наверно, коротко знаком
с оазисами на пути. 
И мы должны его найти.
А сколько их еще - 
спроси пустыню.

Гудят вертушки день и ночь,
они хотели б нам помочь,
да разглядишь ли свысока
среди проклятого песка,
где разбежались и легли
десяток тех, что ближе шли.
А сколько их еще - 
спроси пустыню. 

Во флягах кончилась вода - 
подбросят небом, не беда.
Беда, что бьют из кишлаков:
они чужие средь песков,
там богатеи правят всласть,
плевать им на Кабул и власть.
И сколько их еще - 
спроси пустыню.

Шесть дней в песках искали тень,
седьмой удачный выпал день:
подул нам в лица наконец 
не теплый ветер, а свинец - 
с бархана, с гребня, с бугорка
ударили три ДШКа.
А сколько их еще - 
спроси пустыню. 

Пускай под семьдесят жара, 
сегодня лучше, чем вчера.
Два взвода двинуты в обход,
их прикрывает третий взвод,
четвертый с пятым - на заслон,
гранатометный взвод - на склон.
А сколько их еще - 
спроси пустыню.

Прошла минута или час,
какая разница для нас,
когда окончен разговор,
и тащишь в бронетранспортер, 
перехвативши за приклад, 
в тебя стрелявший автомат.
А сколько их еще - 
спроси пустыню! 

1986.


ПИЛОТЫ

Звезду электронной эстрады,
красавицу лет тридцати
на "точку" из Джелалабада
им выпало перевезти.

Она улыбается ярко, 
по лесенке всходит в салон,
одетая в темный, немаркий,
но бархатный комбинезон.

Запущен движок вертолета,
ревет и вибрирует мир.
Оглядываются пилоты,
как будто она - командир.

Величественно и лукаво
певица кивает слегка,
вручая им сладкое право
нести ее под облака.

Отводят смущенные взгляды, 
взлетают, в эфир говорят, 
над рощами Джелалабада
с бесценною ношей парят.

Потом начинаются горы, 
вершины близки и грозны…
Тревожнее переговоры,
которые ей не слышны. 

"Как молоды летчики эти, - 
певице подумалось вдруг. - 
Здоровались, прямо как дети,
смущаясь касания рук…"

С улыбкою встала в салоне, 
прошла, каблцчками стуча, 
и две несравненных ладони 
накрыли два юных плеча. 

Но не оглянулись пилоты,
не вздрогнули, не напряглись.
И лишь впереди вертолета
какие-то искры зажглись.

С минуту стояла меж кресел,
вернулась в салон на скамью,
ругая свой жест - он из песен - 
и чуткую душу свою.

На "точке" простилась надменно,
спустилась по лесенке в пыль 
и гордо шагнула в военный 
подъехавший автомобиль.

Пилоты плечами пожали:
проштрафились? Чем и когда?
Ведь даже, что их обстреляли, 
не знала в салоне звезда.

Запущен движок вертолета,
ревет и вибрирует мир. 
-	Летим-ка к тому пулемету, - 
сквозь зубы сказал командир.

1986.


ВОСПОМИНАНИЕ БОЙЦА

Полыхал бэтээр за спиною,
и бензин разливался вокруг. 
И навеки прощался со мною
настоящий, не песенный друг.

Настоящий, родной, опаленный
непридуманным жарким огнем.
Рядовые, без лычек, погоны,
покоробившись, тлели на нем.

И подробностей вам не расскажут
ни комдив, ни начпо, ни комбат,
только место на карте укажут, 
где отмучился этот солдат. 

Да и мы с ним простились лишь взглядом, 
когда полз я к живому огню.
Если вы с нами не были рядом, 
как же это я вам объясню?

На маршруте в засаду  попали, 
и граната пробила движок, - 
вот и все в документах детали
плюс диагноз: смертельный ожог.

Ну а то, что дружили мы свято,
что делили мечты и пайки, - 
мне, пока что живому солдату, 
пересказывать вам не с руки.

Обстоятельства были виною, 
что мы с другом простились в огне, 
что не песней, а болью немою
вспоминать его выпало мне.

К сожалению, это не песня,
это быль, это быль, это быль.
Под Гардезом мы рухнули вместе 
в придорожную жаркую пыль…

Февраль 1988.


МИР ПРЕКРАСЕН, СОЛДАТ

Обернешься назад - 
выше нет высоты.
Мир прекрасен, солдат,
пусть подъемы круты.

Ни тропы, ни следа, - 
льды да скалы внавал.
Здесь никто никогда
до тебя не бывал.

Птицы ниже летят, 
тучи ниже плывут.
Мир прекрасен,  солдат,
пусть нелегок твой труд.

Оступился - держись,
обессилел - не верь.
Начинается жизнь
выше прежней теперь.

Ты стоишь наверху,
ты приблизил рассвет,
как отец твой в цеху,
как на фронте твой дед.

Пусть он холодноват -
первый луч над горой,
мир прекрасен, солдат,
хоть немирен порой.

Путь пройдешь до конца,
свет над миром спасешь:
ты похож на отца, 
ты на деда похож.

1986.


ПОСЛЕДНИЙ ПОХОД

Разорван погон под ремнем автомата,
истерлась тельняшка на левой груди,
где сердце колотится, не виновато
во всем, что за нами и что впереди.

Прошли по ущелью, спустились в долину,
поднялись оттуда на горный хребет,
в бою разделившись на две половины - 
оставшихся здесь и оставивших свет.

Прошли по хребту, по горящему склону,
фронтальной атакою взяв перевал.
И снова Господь перестроил колонну:
из двух одного в небеса отозвал.

Пошли с перевала по тропам овечьим,
по минным ловушкам, под скрестным огнем,
внезапно сверкавшим сиянием вечным
ребятам, с которыми рядом идем.

Спустились по тропам на горное плато.
Легко нам загадывать - нечет и чет:
один из нас в небо взметнется крылато,
другого навеки земля привлечет.

1987.


ДЕВЧОНКИ НАШЕГО ПОЛКА

Я не о тех, кто ждет нас дома,
хоть жизнь их тоже нелегка…
Грустят под гул аэродрома
девчонки нашего полка.

Дрожат брезентовые стены,
мигает лампа в тридцать свеч.
Все прочее обыкновенно,
и не о быте, в общем, речь.

В палатке гладят и стирают,
в палатке думают о нас,
но от любви не умирают, 
как мы от выстрелов подчас.

Библиотекарша, связистка,
официантка, медсестра.
Стоят их коечки так близко,
чтобы шептаться до утра.

Но вот заходит на посадку
с гор прилетевший вертолет,
и медсестра глядит украдкой 
на телефон и воду пьет.

Палаточный откинув полог, 
выходит молча за порог.
Как странен взгляд ее, как долог, 
как темен мир и как жесток. 

Пусть обошлось: никто не ранен
на тех горах, где мы лежим, - 
но долог взгляд ее, и странен,
и не по-женски недвижим.

А утром четверо девчонок
бегут по взлетной полосе,
и подполковник Азаренок
кричит им: "Стойте, живы все!.."

Февраль 1988.


ВРАЧ

Переезжаем Саланг, 
смотрим и влево и вправо:
то на обочине - танк, 
то под горою - застава.

Ветер порывами бьет.
Мы не торопимся, чтобы
не проморгать гололед
и не заехать в сугробы.

К этому часу уже
заночевали колонны,
сгрудились, как в гараже,
дула направив на склоны.

Все изменилось внизу - 
трасса, природа, погода.
Мчим из метели в грозу, 
рухнувшую с небосвода.

Молнии блещут из туч,
гром сотрясает равнину.
Даже прожекторный луч
сузился наполовину.

Воздух пропитан насквозь
предощущеньем тревоги,
гнется растущее вкось
дерево возле дороги. 

Но разгорается вдруг 
зарево встречного света…
Что тебя бросило, друг,
в гонку опасную эту?

Мы бронегруппа почти - 
два боевых бэтээра.
Здесь в одиночку идти - 
самая крайняя мера.

Вправо, товарищ, смотри,
справа за вспышкою вспышка!
Ну, подожди, не гори,
мы уже близко, мы близко.

Ты поработай в ответ - 
духи не любят работы.
Выключи, родненький, свет.
Что же ты медлишь, ну что ты!..

Вырвался из-под огня
Броневичок с капитаном.
"Похоронили меня?
Рано, товарищи, рано!"

Встал на броне во весь рост,
вытянул руку с часами:
"Еду к больному на пост,
а уж с засадой - вы сами.

Я, как вы поняли, врач, 
вот и лечу, не стреляю.
Ладно, ребята, удач.
Всыпьте им, я умоляю.
"Скорая помощь", гони!.."

Взвыли движки бэтээра
и кормовые огни 
дымом окутало серым.

Ты же гроза в небесах, 
та же засада пред нами.
…Были б врачи на часах,
все остальное - мы сами!..

1986.


МОЛИТВА

Мы побеждали на войне,
но песни пели не об этом,
с победою наедине
никто из нас не стал поэтом.

Опять вернулись без потерь,
опять трофеи валим в кучи.
Зачем поэзия теперь?
Мы победили, мы везучи.

Пьем водку, если есть она,
и вспоминаем возбужденно,
какая славная война
была с утра у батальона.

Затянем песню сгоряча,
собьемся и затянем снова,
смеясь, ругаясь и крича
одно какое-нибудь слово.

Но если после боя вдруг
и мы не досчитались друга, -
как оглушает каждый звук,
как медленны движенья рук
с прощальной чашею по кругу…

И неизбежные, увы,
воспоминанья горькой битвы -
начало песни ли, главы,
стихотворенья ли, молитвы.

6 ноября 1992. 


ПОРА, СЛАВЯНЕ

Нас окружили в Бамиане.
Не оторваться от земли.
Комбат сказал: "Пора, славяне".
И мы поднялись и пошли.

И даже раненые встали,
и мертвые глядели вслед.
Мы окружение прорвали,
пройдя сквозь тот и этот свет.
Потом за павшими вернулись,
их положили на лафет
и на Россию оглянулись.
Пора, славяне. Смерти нет.

3 февраля 1996.


* * *

Вспомнится холод брони на рассвете,
жаркие схватки в ущельях сырых,
вспомнятся дети, афганские дети.
Дети - во-первых. Бои - во-вторых.

Ходят босые по камушкам острым,
да - попрошайничают: голодны
мальчики, девочки, братья и сестры,
младшие жертвы афганской войны.

1986.


НАФТУЛА

П.Студеникину

В кишлаке тишина, пустота,
только печи еще не остыли,
только сохнет на ветках куста
белый холст, непоблекший от пыли,

пахнет козьим парным молоком, 
тертой ягодою шелковицы…
Над безлюдным пустым кишлаком
воронье беспокойно кружится.

Что случилось? Что жизнь прервало 
в отдаленном селении этом?
Даже самое хитрое зло 
не могло не оставить приметы.

"Разведвзводу проверить дувал,
над которым кружатся вороны.
Остальным - трехминутный привал
на местах круговой обороны".

Не садится на землю майор,
не снимает с груди автомата,
смотрит пристально в сторону гор,
пропитавшихся кровью заката.

Три минуты прошли. Разведвзвод
возвращается медленно, хмуро.
С переводчиком рядом бредет 
вдвое меньшая ростом фигура.

Что-то белое на голове - 
значит, девочка. Смотрит под ноги,
где сухие колючки в траве
и колючие камни дорогм.

Лейтенант начинает доклад,
забывая слова от волненья:
"Банда к матери, встань, говорят…
В общем, три ножевые раненья…

Мать успела ей дать узелок - 
шелковичные ягоды вроде.
Подошли, а она - на порог
и теперь ни на шаг не отходит.

Может, встретим кого на пути,
ведь с ума же сойдет в одиночку…"
"Лейтенант, нам самим бы дойти,
пережить бы самим эту ночку. 

Переводчик, ребенка - домой.
Дайте ей сухпаек и сгущенку.
…Что она говорит? Вы немой? 
Почему не ведете ребенка?!"

Переводчик - ефрейтор-таджик - 
говорил, успокаивал, гладил,
но ребенок лишь крепче приник
к незнакомому доброму дяде.

"Как зовут-то ее?" - "Нафтула", - 
отвечает с надеждой ефрейтор.
"Ладно, парни, была ни была.
Головой отвечаете в рейде.
Все! Ускоренным шагом - вперед!"

Тени вновь расчертили равнину,
лишь одна, где разведка идет,
покороче других вполовину.

Высыхает слеза на щеке,
улыбаются черные глазки,
и конфета в ее кулачке - 
обещание будущей сказки.

Материнский несет узелок,
словно взрослая, на головенке.
…Среди трудных солдатских дорог
горше нет, чем дорога с ребенком.

Не виновны ни в чем перед ней,
на крутые взбираемся скаты,
где скрываются между камней
те, кто прокляты и виноваты.

Потерпи, Нафтула, потерпи,
мы тебя понесем - после боя,
ты случайно вперед не ступи,
мы тебя прикрываем собою.

Ты не плачь, Нафтула, ты не плачь, 
поскорее за камень укройся,
узелочек свой беленький спрячь,
пули выше летят, ты не бойся.

Все равно победит доброта - 
в сказке, в жизни, повсюду, навечно.
Эта истина очень проста,
потому что она человечна.

1986.


ФОТОГРАФИЯ

Стоят у бронетранспортера 
не для фотографа - вразброс,
не оборвали разговора,
не приняли картинных поз.

Да, повернувшись к объективу,
но не уставились в него,
ждут весело, нетерпеливо
освобожденья своего.

Лишь пятилетнего Фараха
интересует все подряд,
он с увлечением и страхом
рассматривает аппарат.

Невольно прислонился малый
к солдату худеньким плечом:
с таким защитником бывалым
Фараху страхи нипочем.

Хозрат спокоен, полусидя
на арматуре колеса.
Ему семь лет, он в жизни видел 
и не такие чудеса.

Навруз поглаживает фару,
как холку верного коня,
десятилетнего Мухтара
ревниво локтем отстраня.

Джума забрался к пулемету.
По-моему, доволен он,
что выйдет боевым на фото,
хоть пулемет и зачехлен.

Мурод - ему уже пятнадцать - 
солдата держит за рукав,
обоим удалось засняться
как представителям держав:

без панибратства, не в обнимку,
но не для публики близки
и вряд ли после фотоснимка
отдернут руку от руки.

На заднем плане - край дувала,
вечнозеленые кусты,
с которых клонятся устало
сухие длинные листы.

В кадр не вошли, но узнаются 
кишлак и беспокойный век,
в котором все-таки смеются 
семь встретившихся человек.

А что солдат был ранен дважды
и что броня опалена - 
на снимке разглядит не каждый,
но знать История должна.

1986.


ВСТРЕЧА НА КАБУЛЬСКОМ БАЗАРЕ

В микрорайоне на краю Кабула, 
где проживали русские спецы 
и местное партийное начальство, 
располагался маленький базар -
чуть менее крикливый, чем другие, 
слегка почище, с ценами повыше 
и с патрулем правительственных войск, 
который тоже что-то продавал.

Да, я любил кабульские базары, 
хотя  свободных денег не имел 
и покупал там только сувениры 
и водку, разумеется. Не в деньгах 
тогда в Афганистане было счастье, 
поскольку шла как будто бы война:
та странная война, когда базары, 
мечети, кишлаки и города 
близ наших гарнизонов жили в мире. 
Войска ушли - Кабула больше нет, 
Герата нет, Газни, Джелалабада:
афганцы сами разгромили их, 
воюя меж собой. Но я отвлекся.

Итак, я шел меж кипами дубленок 
и свитеров из белой козьей шерсти, 
вдоль колоннады видео- и просто 
магнитофонов, пирамид бутылок 
и груд американских сигарет;
шел, улыбаясь воздуху Кабула -
его разреженной пьянящей чистоте, 
похожей на индийские мотивы,
звучавшие повсюду в те года. 
И вдруг услышал: "Папа-мама нету". 
И снова, ближе: "Папа-мама нету". 
Мальчишка - лет, пожалуй, десяти -
в лохмотьях пиджака на голом теле, 
в солдатской шапке с красною звездой, 
в галошах, перевязанных веревкой, 
по-русски эту фразу говорил.

В Афганистане подавать нельзя, 
особенно мальчишкам: набегут 
десятка два окрестных попрошаек,
обступят, закричат, передерутся  
между собой, устроят ад кромешный,
пока патруль афганский не увидит 
и оплеух им всем не надаёт.

Но парень в шапке с красною звездою 
как будто ничего и не просил, -
лишь говорил, что "папа-мама нету", 
сцепив при этом руки за спиной. 
Я пригляделся: над его плечами -
худыми, угловатыми - другие 
виднелись плечи, а за головою 
девчоночья клонилась голова. 
Кого он нёс? Наверное, сестру;
она его так нежно обнимала 
и расставляла крохотные локти, 
их упирая в плечи брата, чтобы 
не уставали руки у него.

Мы разминулись. Я остановился
и, поглядев им вслед, увидел руки,
которыми мальчишка за спиною
держал сестру. Не дай вам в жизни Бог
подобное увидеть и запомнить.
Большие, потемневшие насквозь
от многолетней черновой работы,
в буграх, мозолях, трещинах, рубцах -
не детские, а старческие руки.
Я торопливо сумку расстегнул,
где оставалось несколько бумажек
афганских денег; молнию заело,
бутылка водки пробкой угодила
в кольцо гранаты  (я её носил
на всякий случай: в плен кому охота?)…
Короче говоря, они ушли -
брат и сестра. Я их найти пытался
и не сумел.

...Давно всё это было.
Я многое простил державе и себе, - 
но не свою заминку на базаре 
и не позорный вывод наших войск.

Ноябрь 1996.


 
II.

ПУСТЬ КОНТИНГЕНТ И НЕПЛОХОЙ…

 
* * *

Открываю страницы афганской войны,
где желтеют бумага и строки:
ведь уроки, которые извлечены,
прояснились в нескорые сроки.

Делал записи наспех, но все - набело,
как История мне диктовала.
Ну а то, что ни строчкой в стихи не вошло, - 
на войне это тоже бывало.

1989.


БОЕЦ ИЗ БРИГАДЫ "КОММАНДОС"

В Кабуле весенняя мода
на все, даже на паранджу…
Рассматриваешь пешеходов,
а я на тебя погляжу.

Здесь женщины в цвете небесном,
иконном, рублевском почти.
Но, впрочем, тебе не известно
про наши иконы. Прости.

Идешь по большому Кабулу,
сын маленького кишлака.
Среди многолюдного гула 
тебе неуютно пока.

Дуканы, жаровни, машины,
навесы, витрины, лотки…
И женщины, словно кувшины,
блистательны и высоки.

Детали столичного быта
тебе интересны всерьез.
И манят глаза, что сокрыты
под сеткой из конских волос.

В селении высокогорном 
другие фасон и цвета: 
там женщины горбились в черном,
смотрели сквозь нити холста. 

И мать, провожая, всплакнула
под грубою той паранджой…
Был красен твой путь до Кабула
от крови своей  и чужой.

Ты думал, что рай тебе снится
на узком врачебном столе,
открытые женские лица
увидев на грешной земле.

Одетые в белые ткани,
медсестры стояли вокруг,
когда ты в наркозном тумане
боялся коснуться их рук.

Нас женщины в черном - рожают,
нас женщины в белом - хранят,
в лазурном - любовью сражают, 
украдкою бросивши взгляд.

Но вся их небесная мода
тебе поклониться должна:
ты - в сером, под цвет небосвода, 
в котором дымится война. 

1986. 


СОВЕТНИК

Он сядет на поезд хороший,
уедет служить в Ленинград.
Он хочет не думать о прошлом, 
как года четыре назад.

Не спит от колесного стука,
хоть на ночь попил не чайку.
В окошко уставился Жуков - 
советник в афганском полку.

Он помнит, он помнит ту дату,
когда в роковом декабре
в полку взбунтовались солдаты
и ждали его на дворе.

И вышел военный советник,
небрежно ремень теребя, 
а там под ремнем пистолетик - 
девятый патрон для себя.

Глаза опускали сарбазы,
и пятились по одному:
советник страшнее приказа,
они подчинились ему.

Своим пистолетиком малым
сарбазов погнал он вперед - 
туда, где за каждым дувалом
мятежный строчил пулемет.

И шли, пригибаясь от страха,
судьбу проклинали, но шли:
советник страшнее Аллаха, 
когда он из русской земли.

Так что ж ты, советник, не весел
в экспрессе Москва-Ленинград?
Мир тот же, из крови и песен, 
как года четыре назад.

Не ты уезжаешь в разлуку,
а мы с тобой разлучены…
Спи, Виктор Дмитриевич Жуков,
советник Советской страны.

1983.


КОМАНДИРОВКА НА ВОЙНУ

Я человек везучий.
Но, покидая дом,
беру - на всякий случай - 
нож, пистолет и лом.

И с барахлишком этим
в неласковый момент
я прибыл на рассвете
в штаб округа, в Ташкент.

Сказали: "Коль везучий, 
марш на аэродром!".
Беру - на всякий случай - 
нож, пистолет и лом.

Но не дали талона 
без взятки прапора, - 
пришлось лишиться лома.
Зато взлетел с утра.

Летели до Термеза,
тем звери-погранцы:
"Нельзя везти железо". 
"Так это ж нож, отцы!"

Но выгрузили сразу
и заперли в барак.
А отдал нож заразам - 
взлетели только так.

В Кабуле чин по чину
я с борта наземь скок,
как вдруг три дурачины
стволами тычут в бок:

"А ну-ка сдай оружье,
фасонить будешь тут.
Тебе оно не нужно, 
тебя и так убьют".

Я понял, что - с Лубянки,
я отдал им ПМ…
Юхване и юхванки,
за мир! фройндшафт! салем! 

1982.


ШУТОЧНАЯ ПЕСНЯ О СОВЕТСКОЙ ПЕЧАТИ

Дрожит душман в Пули-Хумри
и около Герата.
Его крушат, черт побери,
афганские солдаты.

И в Кандагаре,  в Газни,
и в Балхе, и в Кабуле
войска афганские - одни - 
ну так и прут под пули.

Их невозможно удержать,
они нас защищают,
о чем советская печать 
стыдливо сообщает.

Ведь контингент наш очень мал, 
навряд ли больше взвода,
границу перешел и встал,
любуется природой,

дает концерты в кишлаках, 
а в паузах-антрактах 
детишек носит на руках 
и чинит местный трактор.

Пусть контингент и неплохой,
но где ему сравниться
с афганской армией лихой,
которой враг боится.

Она разбила тыщу банд.
Нет - миллион мильонов! 
Почти очистила Шинданд
и два других района.

Сильна, отважна, велика,
заслуженно известна!
А мы тут пляшем гопака
и чиним трактор местный…

1981.


КАПИТАН ИЗ БАДАХШАНА

Вы бывали в Бадахшане?
Не ходите никогда.
Вот спою о капитане, - 
вы расхочете туда.

Я спою о том, как тужит,
как перловку ест с ножа,
как он Родине там служит,
головой не дорожа.

А еще добавить надо, 
как по взорванным мостам
он дошел до Файзабада 
и навек остался там.

Пусть подпиленные пули
воют около плеча, - 
парткомиссия в Кабуле
объявляет строгача.

А за что? За то, что строго
запрещает пить коран.
Только он-то, слава Богу,
наш, советский капитан.

Он живет не по исламу,
у него одна жена.
Он порой про Божью маму
говорит, как сатана.

Он суннита и шиита 
от бревна не отличит.
Ну хватил какой напиток -
не дерется, не кричит. 

Так скажите, Бога ради,
в чем виновен капитан - 
тот, что служит в Файзабаде 
на нагорье Бадахшан?

1981.


* * * 

Уехал шеф в Афганистан.
Он видел очень много стран, - 
тогда чего он там не видел?
Там миллионы мусульман, 
там миллиарды мусульман,
там сорок тысяч мусульман
в готовом виде.

Не за свою НДПА
вся эта странная толпа
на дню пять раз творит намаз,
но были слухи,
что у Кармаля Бабрака
есть кто-то преданный в ЦК, 
один мулла из кишлака
и две старухи.

Уехал шеф в Афганистан,
а там калым, а там коран,
там не гуляй по вечерам,
там феодально,
там разговор ведут чуть свет
то пулемет, то пистолет,
а у него оружья нет:
он шеф лояльный.

Уехал шеф за Гиндукуш,
а там война идет к тому ж
плюс девальвация и прочие напасти,
но не беда: не в первый раз 
за рубежами шеф у нас,
а двадцать дней пройдут, как час, - 
и снова здрасьте!

1981.


ПРИЕМ

А мы шумим на пол-Афганистана,
пока другая половина спит.
Еще сто грамм на грудь, и от душмана
родная мама нас не отличит.

Мы три недели сеяли афгани,
потом косили чеки, как могли,
а урожай мы продали в дукане
и огненной воды приобрели.

Бронежилет - фанерная жестянка - 
лежит под теплой задницею, но
не знает ни единая афганка,
что мое сердце вдруг обнажено.

Сидит напротив капитан из ХАДа, 
кричит навзрыд, что уважает нас.
С ним троекратно целоваться надо,
хоть хочется заехать между глаз.

В углу храпит начальник царандоя,
он на закуску травки покурил
и стал зеленый вместе с бородою, 
которую с рождения не брил. 

Танцует губернатор вийялата,
забыв, что олицетворяет власть.
Не подливайте губеру, ребята,
ему и так не терпится упасть. 

Вот и упал. Несем его на койку,
куда успел улечься капитан.
А нам пора сворачивать попойку 
и воевать за их Афганистан.

Спит царандой, спит ХАД и губернатор, - 
никто про нас душманам не шепнет.
Мы нынче банде вставим детонатор, 
чтобы она отправилась в полет.

Бронежилет напяливаю криво.
Мне эта дипломатия - вот здесь.
И пусть афганки в целом не красивы,
но в банде кто-то из Парижа есть…

1987.


АФГАНСКИЕ ГАРНИЗОНЫ

С Ташкентской пересылкою
последнею бутылкою
простились - и айда
воздушным сообщением
в другое измерение, 
в другие города.

Кабул, Кабул:
эрэсов гул,
Дар-уль-Аман, где чуть живой
от скуки штаб 40-й,
аэродром, 
небесный гром,
комдив с чекушкою
и прапорщик с ведром.

Джелалабад:
волшебный сад
меж двух бригад,
что над рекой
хранят свой собственный покой;
спим на часах
с "бычком" в усах,
и вертолетный полк
витает в небесах.

Кундуз, Кундуз:
не хватит муз,
чтобы поэта вдохновить
тебя прекрасным объявить,
зимой мороз,
весной понос
и круглый год "жить иль не жить?" -
один вопрос.

Газни, Газни:
кругом огни,
бьют ДШКа
издалека
и минометы с бугорка;
берись за ум,
гони ханум,
без темноты
она не стоит этих сумм.

Гардез, Гардез:
пыль до небес,
качают духи головой
перед бригадой штурмовой -
мол, за рубли
в такой пыли
мы сами, духи,
продохнуть бы не смогли.

Пули-Хумри:
тут хоть умри,
но вечно глина под ногой
и вечно мина под другой,
и каждый час
пугает нас
рванувший сдуру
на складах боезапас.

Шинданд, Шинданд:
здесь мало банд,
а тот, кто этому не рад,
пусть отправляется в Герат,
но здесь, ой-ля,
госпиталя,
где много баб,
а с ними пухом нам земля.

И Кандагар:
сплошной угар,
на Черной площади броня
горит средь ночи
и средь дня,
но за углом - аэродром,
там нас не взять,
там ждет нас прапорщик с ведром!

1991.


* * *

Мы жили тогда на отлете,
мы были тогда на войне,
и грезили,как вы живете
в далекой великой стране.

Мы даже читали газеты - 
от спорта до передовиц,
штыком вырезая портреты
пятнистых вождей и девиц.

Мы слушали радио ночью,
когда очищался эфир,
внимая без шуточек, молча,
как вытам стоите за мир.

А если в штабах нарывались
на телик с программой "Восток" - 
с порога от счастья смеялись,
не чуя израненных ног. 

Добавлю, что опыт был нажит
и перепроверен не раз:
про нас ничего не покажут, 
не скажут ни слова о нас.

У вас же большие визиты
и переговоры в Кремле,
и что-то в науке открыто,
и вытроен клуб на селе…

Без всякой иронии, право:
мы верили вам на войне,
сражаясь вдали за державу,
с Историей наедине.

1991. 


НЕМИРНЫЙ КИШЛАК

Плакаты на серых дувалах,
плоды на зеленых ветвях,
да несколько старых и малых
в едва приоткрытых дверях.

Ручей с желтоватой водою,
текущей по самому дну,
и ослик со шкурой седою,
жующий травинку одну.

Все это до боли знакомо.
Окликни любого мальца:
- Отца позови, если дома. - 
Ответит, что нету отца.

Плакаты наклеены криво,
наверное, в спешке. Хотя
плакаты, конечно, красивы 
и не виновато дитя.

Подходит старик бородатый,
заводит неспешную речь.
Вздымаются из-под халата
углы его высохших плеч.

Понятно и без перевода, 
как он излагает дела: 
мол, мало в селенье народа, 
а банда большая была,

мол, ночью ворвались бандиты,
они и открыли стрельбу,
мол, жители очень  сердиты
на банду и злую судьбу,

но что он клянется Аллахом:
бандиты ушли поутру…
И голос дрожит не от страха - 
от старости и на ветру.

Комбат пожимает плечами,
выслушивая перевод.
Быть может, и вправду случайно 
отсюда стрелял пулемет.

Быть может, быть может, быть может…
По скулам бегут желваки:
порой на засады похожи
такие же вот кишлаки.

Вонзается взгляд капитана
в окошки-бойницы домов.
Подкрались к броне мальчуганы,
глядят на комбата без слов.

Стоят на пыли раскаленной,
босые, худые стоят.
И нет всезаконней закона, 
чем их умоляющий взгляд.

1986.


ВОПРОСЫ И ОТВЕТЫ

"А пьют ли там?"
Конечно, пьют, 
но там другие цены:
то прямо из артерий льют,
а то вливают в вены.

"А женщин любят?"
Еще как!
Порою льнет открыто
сестрички впалая щека
к мужской груди пробитой.

"А не воруют?"
Так и прут, 
несут махру со склада:
- Мне, говорят, - за ратный труд
курить хотя бы надо.

"А мародерничают?" 
Что ж, 
есть и такая проза:
порою в грудь добудут нож
и носят до наркоза.

"А не начнут ли?.."
Да, начнут!
Пред теми, кто вернется,
за все, что спрашивали тут,
вам отвечать придется.

1985.


КРАТКИЙ КУРС НОВЕЙШЕЙ ИСТОРИИ АФГАНИСТАНА

Безусловно, дали маху
мы десяток лет назад,
называя Захир-шаха
и высочество, и брат.
Мы ему - завод, плотину, 
мы даем ему угля…
Да, любили мы скотину 
Захир-шаха, короля.

До зубов вооружили,
утопи его Харон.
А вообще, неплохо жили
с этим самым Захиром.

И, целуясь с господами,
Тот, Кто нынче выше всех,
заложил кирпич в фундамент
под Кабульский политех.

Но история как средство 
повесомей кирпича.
Где Захир? Где королевство? 
Только камень Ильича…

Началась другая эра
(там, конечно, а не тут):
мы приветствуем премьера 
по фамилии Дауд.

Сразу помощь предложили 
и деньгами, и трудом.
Как с товарищем зажили 
с этим самым Даудом.

Только снова дали маху:
сей революционер
оказался братом шаха 
и агентом ФБР.

Был он подлым и двуличным.
А его же, как на грех,
целовал у трапа лично
Тот, Кто нынче выше всех.

Но пришел конец иуде
(там, конечно, а не здесь):
вышли танки при Дауде - 
нет Дауда, танки есть.

И хотя мы рановато 
взяли принца на штыки,
но целуем, словно брата,
Нура-Мура Тараки.

Правда, дружит с Пакистаном,
книги пишет, грамотей,
из казны, как из кармана,
много хапнул на детей.

И партийные разлады
непутево примирял:
расстрелял, кого не надо,
кого надо - не стрелял.

Мы идейно с ним дружили,
но готовили полки.
А вообще, неплохо жили
С Нуром-Муром Тараки.

Дали орден, дали займы,
и командовал сквозь смех:
- Зира, Нур, мол, или майна, - 
Тот, Кто нынче выше всех.

Но, кромя СССРа,
был у Нура друг один…
Мы приветствуем премьера 
по фамилии Амин.

Задушил, подлец, подушкой
свово лучшего дружка
и зарыл тарачью тушку
средь афганского песка.

Мы, конечно, телеграмму: 
мол, Амин Хафизулла, 
мы не знаем вашей драмы 
и у вас свои дела,

но, согласно узам дружбы, 
можем денег предложить
и военного оружья,
чтоб тебе спокойней жить.

В общем, жили мы неплохо
и с Амином до конца,
расстреляв его со вздохом 
посередь его дворца.

Сразу радио врубили:
мол, афгнаская земля,
про тебя мы не забыли - 
на Бабрака Кармаля!

Правда, он буржуй прожженный,
парчамист и пустобрех, 
но ведь - рукоположенный
Тем, Кто нынче выше всех.

Под надежною охраной
посадили во дворце,
где сидел он вечно пьяный 
с важной думой на лице.

Окрестили его Колей 
по фамилии Бобров,
войск прислали, чтобы вволю 
наломал в Афгане дров.

Но другой, Кто был всех выше
в нашей собственной стране,
весь, как говорится, вышел
и в кремлевской лег стене.

Мы порадовались с виду,
но задумались слегка:
может быть, без Леонида
здесь не нужно Бабрака? 

Долго думали, однако,
во все стороны паля
За Боброва, за Бабрака,
за Колюху Кармаля.

Да к тому же пересменка
началась в родной земле: 
то Андропов, то Черненко,
то пятно сидит в Кремле.

Мы для каждой той заразы
здесь ломали кучки дров,
дожидаяся приказа.
Он пришел. Прощай, Бобров!

Без подушки и без пули,
тихо сделали дела:
глядь, уже сидит в Кабуле 
особист Наджибула.

Правда, в университете
он учился на врача
и людей на белом свете 
часто резал сгоряча. 

Возглавляя орган ХАДа
(это ихний Комитет),
кого надо и не надо - 
всех отправил на тот свет.

В остальном нормальный малый,
мы с ним многое смогли б,
да в Кремле пятно восстало…
До свидания, Наджиб!

Отоварили чекушки
и афгашки, кто имел,
в Хайратоне или в Кушке 
очутившись не у дел.

В общем, вышли из Афгана,
раз приказ дурацкий дан:
мол, зачем другие страны - 
дома будет вам Афган.

И живем отлично, что ты,
мы опять в родной стране
и трещим из пулеметов
на гражданской на войне.

Не дадим отныне маху!
Только грустно, черт возьми,
что какого-нибудь шаха 
нет меж нашими людьми…

Май 1982, февраль 1993. 


* * * 

Я вылетал из Кандагара
военно-транспортным бортом
с походной сумкой и гитарой
в пустом отсеке грузовом.

Движки ревели очумело
в крутом наборе высоты,
обшивка жалобно скрипела,
тряслись крепежные болты.

Нас обстреляли супостаты 
крупнокалиберным свинцом,
что было видеть страшновато 
к иллюминатору лицом.

Но самолет поднялся выше
цветистых пулеметных трасс.
Отныне нас никто не слышит,
никто с земли не видит нас.

Сверкают звезды, как живые,
дрожит на крыльях лунный свет.
И на вопросы роковые
простой почудился ответ.

Да, человечество не скоро
избавится от войн и зла.
Да, много горя в эти горы
моя держава принесла.

Оправдываться бесполезно.
И люди в будущем должны
парить на кораблях железных
среди всемирной тишины.

Но на вселенские орбиты
нам будет переход не прост:
там вновь огонь, метеориты,
распад планет, разрывы звезд!

8 декабря 1996.


ХАБИБА

Мы встретились ночью, на аэродроме,
под лампой, свисавшей с кривого столба.
Афганский приятель, нас быстро знакомя,
назвал только имя ее: Хабиба.

Она черноглаза и черноволоса.
Припухлые губы. Зубов белизна.
Породисто четкая линия носа.
Балетные плечи. Прямая спина.

Высокая. С ней целоваться, наверно,
удобно б мне было; жаль, опыта нет…
Она улыбалась красиво и нервно
на мой автомат и на мой пистолет.

Проспектом Майванд по ночному Кабулу
промчались, сумев миновать патрули.
В машине она потихоньку всплакнула;
о чем - мы с приятелем знать не могли.

Я вышел у темного входа отеля,
в горком комсомола вернулись они.
И больше увидеться мы не сумели
в дни вывода войск, в те безумные дни.

Спасибо друзьям, что сердца их открыты,
поклон Хабибе за ее красоту.
А впрочем, они были вскоре убиты, -
вслед выводу войск, на Майвандском мосту.

1995.
 
III.

ТАМ БЫЛО ЭКЗОТИКИ МНОГО

 
* * * 

Я тебе расскажу о войне.
Сколько раз обещал, - не исполнил.
Есть одно оправдание мне:
я и сам очень мало запомнил.

То какие-то вдруг имена,
эпизоды без видимой связи,
оглушительная тишина
и фамилии павших в приказе.

Да и это - начальные дни,
а потом ни единой детали,
лишь тревожные в небе огни,
гул машин, содрогание стали.

А все прочее там, на войне,
ускользало, текло, не страшило,
разве что я был счастлив вполне,
что со мной это все-таки было.

9 марта 2002.


В НОЧНОМ ПОЛЕТЕ

На взлете, когда с разворотом
ушли неизвестно куда,
я видел: над правым пилотом
слегка покачнулась звезда.

По кожаным летным регланам
скользнул неразгаданный свет,
рожденный межзвездным туманом
и отблеском мертвых планет.

Быть может, навечно над миром
впечатался в ночь самолет?
Земля говорит с командиром.
Сутулится правый пилот.

1980. 


ВОЙНА НЕ ПОНИМАЕТ НАС

Вечерний свет в горах погас,
в ущелье сыро и темно,
вода во флягах, как вино…
Война не понимает нас.

Пусть оставались мы не раз
в ущельях с ней наедине,
но ни на склонах, ни на дне
война не понимала нас.

На гребни высланы посты,
их поменяют через час.
Война глядит из темноты,
она не понимает нас.

А мы опять не жжем костры,
а мы уже не тушим глаз.
Война не понимает нам,
иначе б вышла из игры.

1983. 


СУДЬБА

Своей судьбы не зная,
порой судьбу клянешь: 
- Шальная, народная,
куда меня ведешь? - 

По гребням и ущельям 
шагаю день за днем
под залповым, прицельным
и солнечным огнем.

На три боекомплекта - 
всего лишь два плеча.
Вновь из полымя в пекло 
ступаю сгоряча.

Когда б существовала
незримая судьба, 
пускай бы отирала 
хотя бы пот со лба, 

во фляге раскаленной 
оставила б глоток, 
пустила б вдоль по склону - 
нет силы - поперек!

Но лезешь вверх и выше,
горит в руке цевье.
Судьба тебя не слышит, 
и, значит, нет ее.

Солдатская работа 
не требует чудес:
шел до седьмого пота,
взошел на семь небес. 

На самой на вершине
смеешься над собой,
не веруя отныне,
что нянчился с судьбой.

Но вниз ветра нырнули, 
над женщиной скорбя,
принявшей в сердце пулю, 
летевшую - в тебя.

Своей судьбы не зная,
зачем судьбу клянешь?
- Шальная, неродная,
куда же ты идешь?..

1986.


УДАЧА

О службе и жизни судача,
мы вдруг поднимаемся в рост
и пьем за нее - за Удачу.
Сомнительный, вроде бы, тост.

Отцы-командиры, ребята,
войны же проста, как сапог.
Удача ли в то виновата, 
что с фланга прикрылись мы в срок?

Удача ли - выстрелить метко,
противника опередив? 
Отправишь ночную разведку - 
и утром останешься жив.

Все честно, логично и просто
под этим научным углом.
Но как-то неловко без тоста: 
нас мало уже за столом.

1983.


РОССИИ СЛУЖИТЬ

Под шорох знамен, 
под громы орудий
идет батальон,
военные люди.

России  служить - 
вот солдатская доля,
судьбу положить 
за нее
среди ратного поля.

В походном строю 
ряды поредели.
Дорогу свою 
не все долгядели.

Летят трассера, 
все ближе их нити.
Ну что ж, мне пора.
Ребята, не ждите.

Пусть нам не дано
дожить до победы,
придем все равно
по вашему следу - 

России служить,
вот солдатская доля,
судьбу положить
за нее
среди ратного поля.

1989.


ДОЛГИ

При свете единственной свечки
сидим в чужедальней земле.
Игральные карты - сердечки
тасуем на шатком столе.

Пустые спиртовые фляги
отбросив ударом ноги,
на желтой газетной бумаге
взаимные пишем долги.

Еще не стреляют снаружи,
палатка дрожит на ветру.
Война ошалела от стужи,
очнется она поутру.

Бормочем сквозь сон прибаутки,
бахвалимся дамой бубей,
роняя - пока ради шутки - 
привычное слово: "Добей".

8 ноября 1993.


* * * 

Разведка цветы собирала 
в долине, где травы по грудь.
Разведка в том рейде устала,
ей дали часок отдохнуть.

Разведка срезала штыками
у самой земли стебельки - 
над розовыми лепестками
мальчишек седые виски.

Разведка брезент развернула,
горой уложила цветы,
с колен поднялась и шагнула 
на передовые посты.

Прощай, войсковая разведка,
ты ведаешь все на войне.
Судьба ошибается редко,
разведчики - реже вдвойне.

К утру потемнели в расцветке, 
как кровь, запеклись лепестки.
Опять не ошиблась разведка - 
такие и нужно в венки.

20 октября 1983.


ПОЙ, ТРУБА

Перевалы до самой границы
в облаках, в камнепадах, во мгле.
Боевые железные птицы
сбились в кучу на мокрой земле.

Отсюрели брезенты палаток,
дым над лагерем, словно венец.
Сотню лет или малый остаток 
нагадает пролетный свинец?

Не об этом, однако же, думы
в этот час, в этот день и судьбу.
И с повадкой отнюдь не угрюмой
сигналист продувает трубу.

В первой ноте, слегка хрипловатой,
он о долге напомнил, и вдруг
о солдатской дороге крылатой
задышал в запотевший мундштук. 

И откликнулись близкие склоны,
и в разрыв проплывающих туч
опустился с небес на погоны
ослепительный солнечный луч. 

Пой, труба, о солдатской удаче,
о высокой армейской судьбе.
Горным эхом и солнцем горячим 
салютует эпоха тебе. 

Пой, труба, батальоны сзывая,
наполняя отвагой сердца. 
Пой, труба, твоя песня живая 
звонче мертвого свиста свинца.

1980.


* * * 

В. Кожинову

От боя до боя не долго,
не коротко, лишь бы не вспять.
А что нам терять, кроме долга?
Нам нечего больше терять.

И пусть на пространствах державы
весь фронт наш - незримая пядь.
А что нам терять, кроме славы?
Нам нечего больше терять.

Пилотки и волосы серы,
но выбилась белая прядь.
А что нам терять, кроме веры?
Нам нечего больше терять.

Звезда из некрашеной жести
восходит над нами опять.
А что нам терять, кроме чести?
Нам нечего больше терять.

В короткую песню не верьте,
нам вечная песня под стать.
Ведь что нам терять, кроме смерти?
Нам нечего больше терять.

19 июня 1987.


ЗВЕЗДНЫЙ СВЕТ АФГАНИСТАНА

Афганистан.
Над горами небо звездное,
а на Земле ни огонька, ни кишлака.
Вольется в грудь
глоток разреженного воздуха
да просвистит свинцовый ветер у виска.
Афганистан.
Солнце всходит над вершинами,
и вот уже до самой смерти жизнь видна.

Афганистан.
Темноты темнее не было
и не бывало в мире яростней огня.
Я ничего
от той страны не ждал, не требовал,
я отдал все, что оставалось у меня.
Афганистан.
Там бушуют реки горные,
и Млечный Путь роняет звездные дожди.

Афганистан.
Нелегки воспоминания.
Я рад, что реже стала сниться мне война.
Но не забыть 
тех звезд высокого сияния
и тот рассвет, когда вся жизнь насквозь видна.

Афганистан. 
Снова ночью в Подмосковье я, 
взглянув на небо, вижу мой Афганистан.

Февраль 1989.


ДЖЕЛАЛАБАД

Днем ветер, ночью снегопад,
морозные рассветы.
А мы летим в Джелалабад,
в Джелалабаде лето.

Там в эвкалиптовых ветвях
большие, как сороки,
десятки желтогрудых птах
устраивают склоки.

Там берега реки Кунар
травой покрыты сочной,
и над водой молочный пар
восточной дышит ночью.

Там пальм упругие листы,
как зеркала, сверкают,
и звезды с чистой высоты
по ним в траву стекают.

Там над ручьем стоит камыш
в три роста человечьих,
летучая ночная мышь
порхает в нем беспечно.

Там обезьяны из чащоб
пугают визгом уток.
Там снайпера стреляют в лоб,
что тоже кроме шуток.

1986.


ПОМНИ ОБО МНЕ

События разделены
на те, что вдруг судьбу меняют,
и те, что, взгляду не видны,
ее хранят и осеняют.

Просила: "Помни обо мне".
И этой просьбою сквозь слезы
спасла на будущей войне
и в госпитале под наркозом.

Да не шепчитесь вы с врачом!
Я продержусь, мне хватит силы.
Ведь вы не знаете, о чем
меня любимая просила.

6 августа 1985.


БАМИАН

Светлой памяти капитана 3-го ранга Ф. Гладкова 

Он был очень красив,
я его не забуду…

Бамиан.
Древний город трех тысяч пещер.
В скальных нишах -
две статуи,
два исполина,
два Будды:
символ вечности вер
и забвения вер.

в Бамианской долине
цветут абрикосы,
виноградной лозою
обвиты стволы,
там журчат ручейки,
там ревут водосбросы,
там дома - 
как чаинки 
на дне пиалы.

Даже солнце весь день
не горит, а - сияет,
даже ветер всю ночь
только дышит слегка.
И Дорогой царей
на Кабул проплывает
ожерелье долины -
ее облака.

Буддам все не впервой -
им пятнадцать столетий.
Время не пощадило
их каменных лиц.
И надменным покоем
на путника светит
пустота
их изъеденных ветром глазниц.

Будды были одеты
и в глину,
и в злато.
Злато сняли монголы,
а глину - ветра.
Будды были бедны,
будды были богаты,
будды были богами,
их память пестра.

Величавы, горды,
неподступны,
всевластны -
хороши истуканы!
Но выхватил взгляд
человека внизу:
был живым и прекрасным
запрокинувший голову
русский солдат 
в Бамианской долине.

1981.


НЕТ ЦВЕТОВ В АФГАНИСТАНЕ

Итак, цветы. Я их дарил любимой
и нелюбимой тоже их дарил
и, что уже совсем необъяснимо, 
одни и те же фразы говорил.

Еще я приносил их на могилы
и возлагал, как пишется подчас. 
Все это было, ну конечно, было,
и не один, а очень много раз.

Речь не о том, что страсть и смерть похожи,
вернее - отношенье наше к ним,
хотя об этом поразмыслить тоже,
пожалуй, не мешало бы живым.

Речь о цветах. Как таковых. В природе.
На что угодно спорить я готов:
в афганском затянувшемся походе
все девять лет не видел я цветов.

Не верите? Я сам не верил яро,
я вспоминал "зеленку" вдоль дорог,
пески Газни, кабульские базары - 
цветов нигде припомнить я не смог.

Так были или нет? Возможно, были,
в каких-нибудь оазисах росли, 
проглядывали из столетней пыли, 
из трещин скал и высохшей земли.

Но на лотках, в руках, на пьедесталах -
без оговорок продолжаю спор - 
цветов в Афганистане не бывало,
и нет в Афганистане до сих пор.

Какой же вывод? О войне, наверно,
о нас, о наших взглядах на войну, 
о том, что воевали мы на нервах
и чувствовали смутную вину.

И об афганцах - доблестном народе,
живущем в нищете, в поту, в крови,
талантливом и смелом по природе, 
не верящем ни смерти, ни любви.

Февраль 1989. 


НА КРУГИ СВОЯ

Вернуться на ту же войну, 
которую видел и знаешь,
которую, как седину,
от юной подружки скрываешь.

Я старше почти на века,
я даже для сверстницы старый, 
хоть роль удается пока
певца с шестиструнной гитарой.

Вернуться на те же круги,
которые пройдены маршем,
где, бой продолжая, враги
меня, постаревшего, старше.

Попомнится год без войны,
романсы мои и забавы!..
И даже на клок седины 
потеряно временно право.

1981.


* * *

Ах, Восток. Как он мучает душу,
выворачивает почти.
Ярче звезд, чем над Гиндукушем, 
и тревожнее не найти.

Здесь воистину небо - сфера
над семью поясами гор,
голубая звезда Венера 
с лунным диском заводит спор.

А Медведицы, как в берлогу, 
вжались в северный небосклон:
Южный Крест перекрыл дорогу,
не уступит владений он.

Окруженный тропой небесной,
на вершинной тропе стою
возле птицы своей железной,
сбитой в звездном ночном бою.

6-7 августа 1985.


БЕРЕЗА

Там было экзотики много,
но тронули душу всерьез 
блеснувшая лужей дорога
и мокрые плоти берез.

За острый хребет Гиндукуша
судьба ведь недаром ввела.
А надо же, тронули душу 
такие простые дела.

Знать, родина помнится всюду,
чем дальше она, тем милей.
И я никогда не забуду
проселков ее и полей.

Но эти огромные горы,
глубокие чаши долин,
высокие звездные хоры, 
поющий во тьме муэдзин, 
развалины древней мечети,
кочевных становий костры,
кровавый зубец на рассвете
подсвеченной снизу горы,
нависшие грозные скалы,
в ущельях сквозные ветра - 
да разве же этого мало?..

Березу увидел вчера.

1980.


ДЕСАНТ

Ночной вертолетик летит по войне,
огни потушив бортовые.
И страшно немного, и радостно мне,
что мы в небесах, что живые.

Десантники спят на скамьях, на полу,
обнявши стволы и приклады,
фонариком высветил карту в углу
начальник разведки бригады.

Под нами незримые горы плывут,
враждебные черные горы,
куда мы шагнем через двадцать минут,
рванув перед боем затворы.

И будет стрельба, будет мат-перемат,
сухие гранатные взрывы…
И трое из ныне вздремнувших ребят
навеки останутся живы.

1 декабря 2002.


САДЫ ДЖЕЛАЛАБАДА

Далеко от России до этой земли,
где зимы не бывает, где воздух, как пламя,
где сквозь жаркую пыль еле виден вдали
апельсиновый сад с золотыми плодами.

Сады Джелалабада 
запоминать не надо, - 
отныне и навеки, во снах и наяву
среди зеленых веток,
среди свинцовых меток
в садах Джелалабада 
хожу, дышу, живу.

Увядает листва на деревьях в саду,
пересохшие корни цепляют за ноги.
Я воды принесу, но сначала найду,
кто стреляет отсюда по нашей дороге.

Колыхнулась и вскинулась ветка вдали.
Успеваю залечь, за корнями укрыться.
Далеко до России от этой земли.
Если сад перейду - вдвое путь сократится.

Снова шорох в листве… Ты прости меня, сад,
за ответную очередь из автомата.
Но открылась дорога на Джелалабад
и примчатся с водой городские бачата.

Сады Джелалабада
запоминать не надо, - 
отныне и навеки, во снах и наяву
среди зеленых веток,
среди свинцовых меток
в садах Джелалабада
хожу, дышу, живу.

1986.


* * *

"Все под колеса!"
И все мы легли под колеса,
на каменистую пыльную землю легли,
не задавая судьбе и сержанту вопросов,
локти с оружьем уставив в дорожной пыли.

"Зря не стрелять!"
И мы зря не пальнули ни разу.
Вскрыли сухпай, поделили галеты и сок…
После еды потянуло на сон и рассказы,
ниже и ниже к прикладу клонился висок.

Да, я уснул под размеренный шепот соседа.
Но я проснулся за миг до начала огня.
Кстати, мне снилось, что я не лежу здесь, а еду,
еду в Москве, и никто не стреляет в меня.

Сон был не в руку. Нас чуть в эту ночь не убили,
наш бэтээр от прямых попаданий сгорел,
мы же спаслись, ведь мы все под колесами были,
как нам сержант - командир отделенья велел.

Через неделю с кабульского аэродрома
я улетел на Ташкент и оттуда в Москву.
Вновь на работу автобусом езжу из дома - 
я далеко от работы и центра живу.

Пусть в тесноте, но порою читаю газету
или, скучая, на город смотрю из окна. 
Где вы, друзья? Командир отделения, где ты?
Как же мне выжить? Мне ваша команда нужна.

1981.


* * *

Прицел наверняка,
глядит навстречу ствол.
Сухой щелчок курка - 
осечка. Ты пришел.

Пришел домой с войны,
а дом такой, как был,
друзья с тобой дружны,
верна, кого любли.

Рассказываешь, как
ты жил от них вдали,
что ел, какой табак
со склада завезли,

как из ущелья днем
звезда видна полдня,
как жутко под огнем
и ночью без огня.

И слушают друзья,
и девушка нежна.
Но жить, как жил, нельзя - 
насквозь прошла война.

А может быть, прожгла. 
В том нет твоей вины,
коль жизнь уже была
в залоге у войны.

20 августа 1980.


* * * 

Простужено выли бездомные псы,
за окнами звезды пылали…
Случайная ночь. А всю жизнь на весы -
и вся перетянет едва ли…

Гудел вертолет над горой Асмаи,
сворачивал к Бала-Хиссару.
А вот на кровати все вещи мои:
рюкзак, автомат и гитара.

В афганской столице, в отеле "Кабул",
со мною, а не на экране -
собаки, бессонница, звезды и гул
и трассеры в Дар-уль-Амане.

Нет, я понимал, что живу на войне
и должен бы думать об этом,
но вечные звезды пылали в окне
над высвеченным минаретом,

но выли собаки, гудел вертолет,
неслись по Майванду "уралы".
И я в одиночку встречал Новый год,
спустившись живым с перевала.

1991. 


ПРОЩАНИЕ С КАБУЛОМ

Два хребта, между ними долина
с каменистой журчащей рекой,
и унылый призыв муэдзина,
и великий восточный покой.

Разноцветные автомобили
всех на свете заводов и стран
и сквозь облако гари и пыли
зеленеющий Дар-уль-Аман.

Стены грозного Бала-Хиссара -
полукрепости, полудворца,
мастерские, дуканы, базары,
запах дыма, гашиша, насвара,
ожидание в спину свинца.

Полицейские в бело-зеленом,
лицеистки во всем голубом,
и окраинный город по склонам,
как огромный поваленный дом.

Сад Бабура: платаны и туи,
розы, темные, как мумиё;
вождь любил эту землю святую,
здесь он сердце оставил свое.

Понимаю, завидую. Впрочем,
что завидовать: я ведь живой…
А еще я Кабул видел ночью
с гор, с позиции сторожевой.

Желтый, розовый, голубоватый
плыл внизу электрический свет -
приглушенный, как будто бы ватой
или облаком город одет.

Ночь дрожала, вдыхая дневное
городское живое тепло,
звездный купол с холодной луною
над Кабулом блестел, как стекло…

А у нас ни солярки, ни свечки:
вертолет позабыл прилететь.
Возвращаемся с улицы к печке
греться, думать, вполголоса петь.

Посидели, погрелись, взгрустнули,
вновь пошли проверять караул.
- Ну, боец, что там видно в Кабуле?
- Да пока не взорвался Кабул.

В ту же ночь мы слегка постреляли:
отогнали душманский отряд,
он в Кабул доберется едва ли,
чтоб рвануть там дукан или склад.

А на утро Кабул затянуло
прозаической гарью машин…
Нас прогнали домой с тех вершин.
И почти не осталось Кабула.

14 ноября 1992. 


 
IV.

ПОСЛЕДНЯЯ КОЛОННА

 
* * * 

На Саланге зима. На Саланге лавины.
Семерых потеряли под снегом ребят.
На Саланге приемники ловят на длинных.
Ах, какие слова нам в эфир говорят!

О ненужной войне. О напрасных потерях.
Об опасных привычках, что мы обрели.
И стоим у костра, и молчим, и не верим,
что отныне у нас не осталось земли. 

1989.


* * *

В землянке, вкопанной в долину
близ городка Пули-Хумри,
с ботинок очищаю глину,
жизнь коротаю до зари.

Здесь печь гудит, здесь лампа светит,
поскрипывает в петлях дверь,
здесь жизнь мне, может быть, ответит,
что с нею делать мне теперь.

Последний раз вдали от дома
ночую посреди войны,
где все понятно и знакомо -
от взрывов и до тишины.

Еще не мучает теченье
похожих, словно капли, дней,
где жизнь опять полна значенья,
всецело замкнутого в ней.

Еще любовь не стала стержнем
и самоцелью бытия…
Еще я весь - не тот, не прежний,
которым завтра стану я.

Февраль 1989.


* * * 

Он руку в приветствии поднял
и вновь опускает к глазам.
Сегодня, сегодня, сегодня
уходим с войны по домам.

Сегодня палатки свернули
и завтра сдадим  на склады,
чтоб их не дырявили пули,
как в годы афганской беды.

Подкрасили диски и скаты
на всей батальонной броне.
Сегодня уходим, ребята,
в наш первый парад на войне.

Комбат козыряет колонне, 
но слезы лицо бороздят…
Мы помним, мы помним, мы помним,
мы помним их тоже, комбат…

Январь 1989.


ПОСЛЕДНЕЕ СРАЖЕНИЕ

М.З.

Февраль, Афганистан, Шинданд - 
аэродром возле Герата.
Не слишкой трезвый комендант
смеется: - Вам везет, ребята:

с утра отправили в Союз
связисток наших; заселяйте
их комнату, питомцы муз,
но боевыми не стреляйте!

Поулыбались мы, а зря - 
нам поразмыслить бы вначале…
Еще вечерняя заря
горела, - в дверь уже стучали.

Мы вежливо спросили: - Кто? -
А нас в ответ покрыли матом, 
пообещавши решето 
из двери сделать автоматом.

Обидно стало, что скрывать,
за отношенье к журналистам.
И на скрипучую кровать
мы стали нажимать со смыслом.

За дверью крикнули: - Ах, так?
Тогда мы вас взорвем всех вместе!
Ушли. И нам бы сделать шаг
от журналистской нашей чести.

Но мы набили два рожка
от автоматов холостыми,
поклявшись, что наверняка
никто нас не возьмет живыми.

И вот граната под окном
рванула, а за ней другая,
и мы ответили огнем,
по комнате перебегая.

- Вам что, сыграть "Полет шмеля"? - 
вскричали недруги в досаде.
А мы в ответ: Сгорит земля,
но мы вам не сдадимся,  …дяди.

Они ж и вправлу огнемет - 
"шмеля" на языке военном - 
из дальних вынесли ворот
перед окном на авансцену.

И залепили, - не в окно, а в небо. 
И "ура" кричали.

Конец войне  афганской! Но
его-то здесь и отмечали…

15 ноября  1996.


* * * 

Ослепли и приборы, и глаза,
снег рушится подорванной стеною.
Гвардейский полк прощается с войною
на перевале Рабати-Мирза.

Со скрежетом прицеп съезжает вбок
и падает, загородив дорогу.
Майор взбешен: "Я их убью, ей-богу!"
Кого убьет - об этом знает Бог.

Колонна снова жмет на тормоза,
и снова пробивается сквозь вьюгу.
И мы, слепцы, кричим "Живем!" друг другу
на перевале Рабати-Мирза…

9 января 1997.


* * *

Боевую славу не унизили, 
честно получали ордена... 
5-я гвардейская дивизия, 
первая афганская война.

Отслужили в битвах службу ратную, 
от которой  холодно в груди, 
и прошли дорогою обратною 
от Гиришка и до Торгунди.

Есть патроны, есть солярка в дизеле, 
есть еще Отчизна за мостом... 
...5-ю гвардейскую дивизию 
похоронят в Кушке, под Крестом.

9 января 1997.


ОФИЦЕРСКИЙ ПОГОСТ

За нами Герат и за нами Кундуз,
нам завтра лететь в край родной,
где встретит у трапа Советский Союз
последнею в жизни войной.

Мы кровь проливали у южной черты
Великой Советской страны,
пока в ней враги расставляли посты
последней смертельной войны.

Мы помнить клялись Регистан и Панджшер,
и павших друзей имена.
Но ждет возвратившихся в СССР 
последняя в жизни война.

Мы брали вершины, мечтая, что с них 
увидим родную страну.
Увидели те, кто остался в живых, 
последнюю нашу войну.

Над гладью могил ни крестов и ни звезд,
не нужен душе этот груз,
Нам только спасти б офицерский погост:
Россию - Советский Союз.

Ноябрь 1992.


* * *

Последний батальон уходит из Кабула,
на взлетной полосе гудит последний "Ил".
Дымами дизелей дорогу затянуло.
Прощай, Афганистан, который я любил.

Война была войной. Ну лучше и не хуже,
чем тысячи других в иные времена.
В пустынях жгла жарой, в горах губила стужей
и девять с лишним лет стреляла в нас она.

С лихвой оплачен долг интернациональный,
не посрамили мы Советскую страну.
И все же иногда оглянемся печально
на брошенный Кабул, предчувствуя вину. 

Оставили друзей наедине с врагами,
оставили врагов с судьбой наедине.
Одни убьют других, потом погибнут сами
на недобитой нами горестной войне.

Последняя колонна от аэродрома
идет на Чарикар и дальше - на Джабаль.
Перемахнем Саланг и завтра будем дома.
Прощай, Афганистан, которого мне жаль.

20 января 1997.
 

НОЧЬЮ ПОСЛЕ ВОЙНЫ

На войне засыпал, как убитый.
Правда, мало я спал на войне.
Почему же глаза не закрыты
до утра - без войны, в тишине?

Нет, тяжелые сны мне не снятся:
как им сниться, когда я не сплю?
Да и мыслей привык не бояться - 
я их знаю и перетерплю.

Не политик я и не философ,
непосильных не ставлю задач.
На десятки проклятых вопросов
все равно не отвечу, хоть плачь.

Почему же не сплю и маячу
у раскрытого настежь окна?
Почему же я все-таки плачу
без причины, без мысли, без сна?

Потому ли, что жив? Потому ли,
что на самом закате войны
я на аэродроме в Кабуле
видел в модуле мирные сны?

6 февраля 1989.

 

V. 

БРАТЬЯ ПО ВОЙНЕ

 
ПОВОРОТ НА БАГРАМ

Нет, Афганистан
не сон, не обман.
Я память друзей не предам.
Я вижу сквозь даль
дорогу в Джабаль
и наш поворот на Баграм.

Грохочет фугас,
но Бог меня спас - 
не знаю, чужой или свой…
Над грудой брони,
смерть, повремени:
я, кажется, снова живой.

И дело не в том,
что будет потом,
как встретят нас в отчей стране.
До крика "Держись!"
недолгая жизнь, но дольше обычной вдвойне.

Мальчишка-боец, 
комфзвода-юнец
и взрослый усатый комбат…
Не хватит свинца, чтоб наши сердца,
живые, забились не в лад. 

Сентябрь 1990. 


КОГДА ДЕРЖАВА В ГРОЗЕ

Была такая война,
не нам об этом тужить.
Была такая страна - 
не стыдно жизнь положить.

Надень свой тельник, браток,
комбез десантный надень.
За нами Юг и Восток,
за нами солнце и тень.

Мы не жалели свинца, 
платили кровью за кровь.
Мы не скрывали лица - 
была страна и любовь.

Надень берет голубой,
вглядись в зеркальный овал: 
мы все же чище с тобой,
чем те, кто нас предавал.

Мы смотрим давние сны,
мы видим павших парней - 
бойцов великой страны;
мы вместе помним о ней.

Надень медаль "За б|з", 
на отчий выйди порог.
Когда держава в грозе,
мы вновь солдаты, браток.

 1993. 


ПЕСНЯ

Посвящается 345-му парашютно-десантному полку, первым воевавшему в Афганистане, расформированному в Абхазии 1 мая 1998 года.

Обнимись с друзьями боевыми,
фронтовик поймет фронтовика.
Мы навек остались рядовыми
345-го полка.

Как мы были молоды в Баграме!
Как свистели пули у виска!
Как сверкнуло пламя, словно знамя
345-го полка!

От Саланга и до Бамиана
лезли мы по тропам в облака
сквозь рассветы алые, как раны 
345-го полка.

Павшие поймут однополчане:
мы сегодня выпили слегка,  - 
слишком много горя за плечами 
345-го полка.

Ну а тех, кто предали нас ныне,
нас и все десантные войска, - 
мы их не простим уже, во имя
345-го полка.

Воевали в дальних заграницах,
и в Москву придем наверняка - 
как в освобожденную столицу 
345-го полка! 

1998.


ПУТЬ С ВОЙНЫ

В драных керзачах 
с пушкой на плечах
мы прошли тебя, Афган.
В солнечных лучах,
в ледяных ночах
снился нам зеленый "Ан".

Кабул-Ташкент, и далее на Киев,
где заждались Крещатик и Подол,
Оксана М. и многие другие,
которых я пока что не нашел.

Сброшен лишний вес,
сдан АКМС
и получена медаль.
И глядим с небес,
как Афган исчез, - 
впереди другая даль…

Родина в окне,
фото на стене,
над кроватью свет луны.
Что сказать жене, 
если снится мне
не любовь, а путь с войны?

Кабул, Ташкент, и далее на Киев,
где заждались Крещатик и Подол,
моя жена и многие другие,
которых я, конечно, не нашел.

1990.


ВЕРНУТЬСЯ И ЖИТЬ

А дома все по-старому,
а в жизни все по-новому.
Прошелся бы бульварами,
да сапоги с подковами.

Весна ручьями бесится,
птенцы пищат под крышами,
двадцать четыре месяца 
не виданы, не слышаны.

И за телеантеннами
такая даль спокойная,
как будто бы Вселенная 
вовек не зналась  с войнами.

Брат учит математику,
но оглянись зачем-нибудь - 
военного солдатика рисует на учебнике.

Мать пирогами занята,
кричит из кухни весело:
-	Вот рада будет Таня-то,
а то уж нос повесила!

Глядишь в окно широкое
на блещущие лужицы.
Опять вокруг да около 
воспоминанья кружатся. 

Брат переходит к физике,
сопит - не получается…
Гвардейская дивизия
с героями прощается.

Гремят салюты вечные,
полки идут колоннами.
А жизнь-то бесконечная,
а слезы-то соленые.

Мыть возится с опарою,
брат - с прозою Астафьева.
И Танечка с гитарою 
поет на фотографии.

1986.


ЧТО ТОЛКУ В КРАСОТЕ ЗЕМНОЙ

Я помню красоту войны,
цветной пожар ночного юоя,
где в алом пламени видны
зеленое и голубое.

Блистают в небе трассера,
сверкают желтые ракеты,
и острая, как ель, гора
гирляндой выстрелов одета.

Крутой полет штурмовика
и реактивного снаряда
сквозь темноту, сквозь облака - 
прекрасней молнии разряда.

Не насмехайтесь надо мной, 
не обвиняйте торопливо:
что толку в красоте земной,
когда война - и та красива…

26 декабря 1995.


* * *

Над бессонною кроватью
желтый снимок на стене.
Где вы, братья, где вы, братья, 
мои братья по войне?

Заключенные в объятья
предававшими в огне,
с кем вы, братья, с кем вы, братья,
мои братья по войне?

Не на вас лежит проклятье
за безумие в стране…
Вы куда идете, братья, 
мои братья по войне?

Вас не вправе осуждать я,
но все чаще снятся мне
невернувшиеся братья,
наши братья по войне.

Да, одеждою и статью
мы такие же вполне.
Отчего ж так стыдно, братье,
перед снимков на стене?

31 августа 1987.

* * *

Отвоевали по два года.
В сердцах тоска. В глазах туман.
Пора домой. Послушай, Федор,
не улетай на Бамиан.

А вдруг напутала разведка, 
а вдруг опять неточен план?
С тобою видимся мы редко.
Не улетай на Бамиан.

Ведь я же знаю все, что будет
на десять горьких лет вперед.
Тебя в России позабудет 
твоя жена и твой народ. 

И над заброшенной могилой,
чуть различимой сквозь бурьян,
просить я буду: - Федор, милый,
не улетай на Бамиан.

4-5 декабря 1995. 


* * *

Завалы, заслоны, засады,
барханы, сугробы, ветра.
Наверно, забыть это надо,
но помнится, словно вчера.

Страна, что "за речкой на юге",
как мы ее звали подчас,
останется песней о друге,
навечно ушедшем от нам.

В той песне и боль и просторы
тревожных афганских дорог,
и гордость, и горе, и горы,
где друг отозваться не смог.

А мы вот пришли из-за речки,
мы обняли жен и детей
и песню поем на крылечке
среди невоенных гостей.

Ни взглядом, ни словом, ни нотой
ничье не смутим бытие.
Война была нашей работой, 
и мы выполняли ее.

Но если концовку припева
подтянет невидимый друг,
мы глянем не вправо, не влево,
а в сторону речки, на юг.

1987.


ШТЫК-НОЖ ОТ АК-47

Для чего по болотам хожу,
за трясиной миную трясину
и рассказываю штык-ножу
то, что должен рассказывать сыну?

Одинок ли я? Не одинок.
Есть друзья и влюбляться не трушу.
Просто если не чувствуешь ног, 
начинаешь вдруг чувствовать душу.

С этой кочки до той прямиком
не пройти. И поэтому лучше,
не задумываясь ни о ком,
о душе поразмыслить заблудшей.

Исповедаться, что ли, в грехах
перед чахлой замшелой осокой?
Да, живу второпях, впопыхах.
Да, жесток в этой жизни жестокой.

Потому-то с дороги лесной 
и сворачиваю на болото,
где меж гневом Господним и мной - 
только тлеющий след самолета.

Потому-то теперь напрямик 
не прошел бы от кочки до кочки,
если б слегу не вырубил штык
закругленной афганской заточки.

5 апреля 1994.


ПРЕДАТЕЛЬ

Он говорит, что не подлец,
не мафиози.
Красиво-сумрачен певец
в изящной позе.

Был близок всем, кто пребывал
на пьедестале,
и столь же верно предавал
тех, кто в опале.

Ему не стыдно жить, а мне
на сердце тошно,
что мы встречались на войне
в недавнем прошлом.

Он получал там ордена
и дивидены.
Ему нужна была война, 
певцу момента.

"Не мафиози", - говорит,
в глазах угроза.
Предатель, вор, а как сидит,
какая поза!

7 декабря 1996.


ПРОЩАЙТЕ, ГЕНЕРАЛ

Прощайте, генерал. Мы не были друзьями,
однажды сведены давнишнею войной
среди афганских гор, в заснеженном Баграме,
где громче дизелей выл ветер ледяной.

Я прилетел тогда издалека-далека.
Вы помните второй несчастный батальон?
Я приходил в себя. Я выходил из шока, 
еще не разобрав, где явь была, где сон.

Подбитый вертолет… Пике на пулеметы…
Демидов, Маковей… Фугасы, трассера…
Отчаянный десант родной девятой роты…
Посадка без колес…Палатка, медсестра…

Но дело не во мне. Я даже не был ранен -
был просто потрясен и шоком свален с ног.
Ведь я же их любил, погибших в Бамиане!
Я видел, как их бьют. И не помог. Не смог.

Потом ночной полет сюда, в Баграм, на базу,
где старые друзья, где новый командир,
где не знавали мы ни сглаза, ни указа,
в молчании сходясь на поминальный пир.

Короткие тосты, проглоченные слезы,
тушенка, хлеб и спирт, и курево с травой,
рисунок по стене - зеленые березы,
и память, и надрыв, и радость, что живой. 

По чину ратных тризн, как водится в России,
погибших помяни, но смерти погрози.
Вашг зам сказал: - Эх, жаль, сестер не пригласили.
А вы ему: - Ну что ж, езжай и привези.

Нет, я не возражал, я даже сам поехал
в тот госпиталь вблизи десантного полка…
И женщины в ту ночь не стали нам помехой,
боль не ослабла, но развеялась тоска.

Мы пили горький спирт, терзаясь и пьянея,
мы пели про любовь и обсуждали бой.
Рыдала медсестра, я плакал вместе с нею
над робостью своей и над ее судьбой.

Вы, кажется, клялись врагам устроить баню,
взять их укрепрайон и выжечь из пещер.
Вы были новичком тогда в Афганистане,
еще не боевой, но русский офицер.

Я утром улетел в Кабул попутным "Илом",
оттуда на Шинданд и по земле в Союз,
и все же ни на миг душа не позабыла
баграмское тепло товарищеских уз.

Вы прослужили там без малого два года,
и старые друзья рассказывали мне:
вы были неплохой десантный воевода,
уклончивый в штабах и резкий на войне. 

Вы, правда, отомстить за павших не сумели,
в чем вас и не виню: вам было недосуг
в те первые свои командные недели,
когда под свистом пуль все валится из рук.

Потом опять Афган - на должности комдива.
Я видел вас тогда, но лишь издалека;
вы были, может быть, немного суетливы,
сажая в самолет комиссию ЦК.

Не насмехаюсь, нет. Вы делали карьеру.
Вы сделали ее по праву, генерал.
Вы были боевым советским офицером,
и я гордился тем, что вас когда-то знал.

В 91-й год, в то проклятое лето
вы брали Белый дом и не рискнули взять,
присяге изменив. Я еле верил в это,
хотя и понимал: устали воевать.

Я знаю, что не вы задумали измену,
что дело погубил ваш зам по боевой,
хоть Болградский десант уже спешил на сцену, 
где нужно рисковать сраженьем под Москвой.

Не знаю ваших мук, душевного разлада,
а может быть, и слез о гибнущей стране.
Возможно, вы всерьез решили, что не надо 
оружье поднимать на внутренней войне.

Вам дали высший пост, и почести, и славу,
отняв свободу рук и ограничив власть.
Вы запили в те дни,но пили за державу,
готовы устоять с ней вместе или пасть.

Не доверяли вам ни справа и ни слева,
печатно и тайком то льстили, то кляли.
И вы уже порой не сдерживали гнева,
сжигая за собой мосты и корабли. 

В 93-й год, в ту проклятую осень
опять на Белый дом судьба швырнула вас.
И, не найдя моста, на роковом откосе,
сползая по крови, вы отдали приказ.

Стал черным Белый дом, и души почернели
у всех, кого приказ повел в неправый бой.
Я помню, как в тот день вы на огонь глядели.
Я вам желал, чтоб вы покончили с собой.

Прощайте, генерал. Мне говорят: вы живы.
Прощайте, генерал. Я с вами был знаком,
когда в Баграме вы, по-воински красивы,
служил во плоти, командуя полком.

17-18 октября 1993.


МАРИЯ

Волнуясь, иду по проспекту,
не веря себе самому:
неужто забыл я, как некто
был мною вот в этом дому?

И рядышком с булочной где-то 
девчонка в ту пору жила.
А Верой звалась или Ветой, - 
не помню, такие дела.

Но это далекие годы, 
лет тридцать прошло с тех времен.
Не помню вчерашней погоды 
и позавчерашних имен.

Стираются в памяти лица,
события и адреса,
точь-в-точь, как отдельные спицы 
у мчащегося колеса. 

В безудержном этом движеньи
меняются скорости, но
на экстренное торможенье
попыток в судьбе не дано.

Останемся там, где не сможем
смириться, забыть, зачеркнуть,
где ни ездоком, ни прохожим 
продолжить не хочется путь.

Смотрю на полочку зари я
и вниз, где все спицы видны…
Нет, я тебя помню, Мария
из первой афганской войны.

9 августа 1987. 


* * *

Опять газетные посулы,
пустопорожние слова…
Но, возвращаясь из Кабула,
мы знали: впереди Москва.

Так предавать, как предавали - 
из-за угла, исподтишка - 
другую армию едва ли
в любые предали б века.

Нас ненавидел за силу,
и не чужие, а "свои",
толкая в братские могилы
и бесполезные бои.

А выживших ждала расплата
и обвинение в грехах,
в которых были виноваты
те, предававшие в верхах.

И все же из Афганистана,
его огнем закалены, 
назло измене и обману
вернулись воины страны.

В демократической столице
враги добить нас не могли,
пока бессчетные границы 
меж братьями не провели.

Вот-вот обрушится держава,
уже пылают города…
Но армия имеет право
стать Божьей карою тогда.

6 ноября 1992. 


* * * 

Быть может, смерть уже стоит у изголовья,
и утром навсегда расстанемся с тобой.
И все-таки любовь останется любовью,
и все-таки война останется войной.

Распахнуто окно ветрами Гиндукуша,
маячит за окном гражданская война.
Зачем в чужих горах мы сохранили душу? - 
На нынешней войне душа нас не нужна.

Усеяна земля осколками Державы,
куда ни сделай шаг - кровавые следы.
Не обрести в бою ни вечности, ни славы,
ни честного Креста, ни жестяной Звезды.

1992.


* * * 

Давай за тех, кто не вернулся,
кто стал частицей тишины,
кто лег в горах и не проснулся
от необъявленной войны.

Давай не чокаясь, ребята,
давайте молча и до дна
за офицера и солдата,
кого взяла к себе война.

Давайте вспомним поименно
тех, с кем навеки сроднены,
кто был частицей батальона,
а стал частицей тишины.

Отставить не имеем права,
а только молча и до дна,
поскольку общая держава,
поскольку общая война…

1983. 


* * * 

Почему нынче вспомнились мне
те снега, те ветра, те пески
далеко-далеко на войне,
где мы были, как братья, близки…

Пролетали в ночи трассера - 
разноцветные звезды войны,
и нам снились в горах до утра
ледяные солдатские сны.

Вот сижу над рекою Москвой,
на гитаре походной бренчу.
Я с войны возвратился живой,
я войну вспоминать не хочу.

Остывает уха в котелке,
недопито во фляге вино.
И сползает слеза по щеке,
что увидеться нам не дано.

И опять вспоминаются мне
те снега, те ветра, те пески
далеко-далеко на войне,
где мы были, как братья, близки.

Февраль 1993. 


ИВАНОВА РОЩА

И.Морозову

Мечталось пожить веселее и проще,
вернувшись живыми с афганской войны.
Близ речки Осетр в  Ивановой роще
почто мы сегодня с тобою грустны?

Зарайская водка, гитара "Ямаха",
немецкое пиво, родная печаль…
От веры, любви, от надежды и страха
свободны душа и окрестная даль.

В Ивановой роще, на древней границе
Московской земли и Рязанской земли
нам петь - не напеться, и пить - не напиться
за все, что сумели, и что не смогли.

Да, плохо, что жизнь остроту потеряла.
Зато мы ее до конца доживем - 
во имя ребят, кто в бою у дувала
близ Кокчи реки нас прикрыли огнем. 

10 ноября 1996.


* * *

Была дорога наша долгой
и по войне, и по стране.
На русском кладбище за Волгой
стоим в нелегкой тишине.

Зима крута, снега глубоки.
И сквозь кресты едва видны
могилы павших на Востоке
во славу Северной страны.

В сторожке взяли мы лопаты
и снег в оградах разгребли.
Простите нас, друзья-солдаты, 
что мы не сразу вас нашли, - 
и там, в горах, и  здесь, за Волгой…

И пьем мы молча и до дна
за тех, кому была недолгой
та наша первая война.

26-27 октября 1999.


ПОСЛЕДНЯЯ ТЕЛЬНЯШКА

Ведь это сердце, а не фляжка, 
и не вода течет, а кровь.
Спасай, десантная тельняшка,
дай силы, женская любовь.

В чужой земле, в нерусском небе
война следила день за днем,
как на содатском горьком хлебе
мы выживали под огнем.

Атаки, рейды и подрывы,
стук пулеметов и сердец.
Но мы с тобой остались живы,
но мы вернулись наконец.

А если снова станет тяжко,
и нас война догонит вновь, - 
спасай, последняя тельняшка, 
дай силы, первая любовь.

19 октября 2001.


* * * 

Я позабыл афганскую войну,
сухие взрывы мин, полет эрэсов,
свеченье пуль сквозь дымные завесы,
госпиталей сухую тишину,

мельканье вертолетных лопастей,
дрожанье курсового пулемета,
фамилии бойцов девятой роты
и командиров штурмовых частей.

Я даже павших позабыл почти:
все реже с ними говорю ночами,
и днем не ощущаю за плечами
присутсвия их в жизненном пути.

Но я не смог забыть Афганистан, 
его непостижимую природу,
прозрачный воздух, призрачные воды,
полночных звезд блистающий туман.

А запах гор! Лишенный всех примет,
он полон содержаньем бесконечным:
в нем Млечный путь пропитан снегом вечным, 
в нем светится озон и пахнет свет.

Еще непостижимей города.
В них жизнь уста Всевышнего вдохнули.
Душа Земли находится в Кабуле,
в Джелалабад слетая иногда.

И почему-то я забыть не смог
людей, которых называл врагами;
они бесстрашно воевали с нами 
в долинах и на скалах вдоль дорог.

Немногих удавалось взять живьем.
Почти никто не плакал на допросах.
Я помню их: худых, черноволосых, 
озлобленных в отчаянье своем.

А те, кто не убит и не в плену,
обстреливали вновь бронеколонны, - 
Но не больницы, не жилые зоны…

Я вспоминал афганскую войну 
в Чечне. Там всё не так.

13 ноября 1996.


ОФИЦЕРСКИЙ РОМАНС

Были когда-то и мы офицеры - 
бражники, ратники, юность Руси,
пленники чести, хранители веры,
взгляды любви обходя на рыси.

Быльные залы, полтавские хаты, 
блеск эполет и зловоние ран.
Перед Отечеством не виноватый,
перед любовью винись, капитан.

Были когда-то и мы офицеры
первой на свете всемирной войны,
в серых шинелях, в Галиции серой,
в серых фуражках поверх седины.

Сумрак землянок, траншейная глина,
сестры походных госпиталей…
Перед Россией ни в чем не повинный, 
перед разлукой сестру пожалей.

Были когда-то и мы офицеры - 
белая сила, Христовая рать.
В полную меру, в последнюю меру
счастье испить и навек потерять.

Бьет артиллерия в купол церковный.
Не устоять тебе, Спас-на-Крови.
Воинским чином пред жизнью виновный,
спой, капитан, о последней любви. 

Были когда-то и мы офицеры,
давние раны украдкой леча…
Цифры 14-й - 41-й 
перевернула эпоха сплеча.

Рвутся фронты, как лежалые нити,
и не в Галиции - возле Москвы.
Перед женой, капитан, повинитесь,
перед Россией останьтесь правы.

Были когда-то и мы офицеры,
верные долгу в неверном пути.
На искалеченных склонах Панджшера
кровью своею писали "прости".

Свой ли, чужой грянет выстрел итогом - 
не прояснит ни устав, ни коран.
Перед любовью, Отчизной и Богом
вы не виновны уже, капитан.

Были вчера еще мы офицеры, 
пасынки некогда отчей страны,
в горной Чечне выжигая пещеры
пламенем новой кавказской войны.

Нас предавали и нас поносили,
слева измена и справа обман.
Но если вновь возродится Россия, - 
может быть, вспомнят и нас, капитан.

11 февраля 1985, 4 мая 2000.


РУКА НА ПЛЕЧЕ

Прицельная ли пуля,
случайный ли разрыв, - 
в Орле, Рязани, Туле
он вечно будет жив.

На улице широкой,
на площади большой
он встанет одиноко
с простреленной душой.

Его друзья-солдаты
к нему придут не раз,
чтоб вспомнить, как когда-то 
он их от смерти спас.

Нальют в стаканы водки
и, выпрямившись в рост,
произнесут короткий
армейский третий тост.

И русские березы
зашелестят слышней.
И будут литься слезы
у выживших парней.

И брат, что стал навечно
гранитно-молодым,
на дрогнувшие плечи
опустит руки им.

24 января 2000.


* * *

Боже мой, да была ли война - 
та, что видел я собственным оком?
Или в прошлом приснилась она,
иль я нынче уснул ненароком?

На каких-то дорогах пылю, 
даже пересекаю границы…
Ну а если я все-таки сплю, - 
как проснуться, как остановиться?

Без войны я другой, я не я,
с неизвестной душой и судьбою,
потому что зенит бытия - 
в потрясении первого боя.

С кем-то ссорюсь, кого-то люблю
и до идиотизма спокойно
на случайных дорогах пылю,
наблюдая случайные войны.

15 декабря 2002.


* * *

Высокое небо Кабула,
базарный жаровенный дым.
Зрачок автоматного дула
над правым плечом молодым.

Смесь желтого с острою синью - 
вот преобладающий цвет.
Я только вчера из России,
мне двадцать с копейками лет.

Поэтому и по базару
еще с автоматом хожу,
на медно-чеканную тару
в немом восхищенье гляжу.

А выше - резьба минарета,
над нею - гора Асмаи…
Не думал, что вспомнится это, 
когда позабылись бои.

27 декабря 2002.


* * *

Нас война догоняет потерей друзей,
болью ран и бессонницей злою.
Сдать бы горькую память в афганский музей
и навеки вернуться из боя.

Вот прилег на кровать, а лежишь на скале,
и от снайпера некуда скрыться.
Посмотрел на окно - там в предутренней мгле
полыхают знакомые лица.

Есть другие друзья, есть другая любовь, 
перед ними ты нынче в ответе,
но былая война проступает, как кровь 
сквозь бинты в полковом лазарете.

Страха нет на душе, нет на сердце вины, 
да и рана давно затянулась,
но живешь, словно сам не вернулся с войны
иль она за тобою вернулась.

2 октября 2002.







        Виктор Верстаков Прощай, Афганистан	1
"ВСПОМНИМ, ТОВАРИЩ…"	3
 I.ГОРИТ ЗВЕЗДА НАД ГОРОДОМ КАБУЛОМ                                               4
ДЕВЯТАЯ РОТА	5
ПОРТРЕТ	6
Мокнет брезентовый лагерь,	6
ИЗ ПЛАМЕНИ АФГАНИСТАНА	7
СВАДЬБА	8
ВЕЧЕР В ПОЛЕВОМ ЛАГЕРЕ	8
Мне это снится до сих пор:	9
ПРИЦЕЛ	9
ПЫЛАЕТ ГОРОД КАНДАГАР	10
В КОРОЛЕВСКИХ КОНЮШНЯХ	11
АРМЕЙСКИЙ ПОЭТ	12
В палатке дощатые нары	12
НА ПЕРЕВАЛЕ	13
По тропинке ледяной	14
В ГОРАХ	14
НОВОГОДНЯЯ НОЧЬ	15
КОМБАТ	16
РАЗГОВОР С АВТОМАТОМ	17
ПРАПОРЩИК ЗЕНИН	17
МЕДСЕСТРА ПЕРЕДНЕГО КРАЯ	18
ЛЕТИ, ВЕРТОЛЕТЧИК	19
НЕИЗВЕСТНАЯ ЛЮБОВЬ	19
ВОДИТЕЛИ	20
НЮРКА	21
ПОСТ	22
ПАССАЖИРЫ	23
ПРОЩАЙ, СТАРШИНА	25
ПУСТЫНЯ	26
ПИЛОТЫ	27
ВОСПОМИНАНИЕ БОЙЦА	29
МИР ПРЕКРАСЕН, СОЛДАТ	29
ПОСЛЕДНИЙ ПОХОД	30
ДЕВЧОНКИ НАШЕГО ПОЛКА	31
ВРАЧ	32
МОЛИТВА	33
ПОРА, СЛАВЯНЕ	34
Вспомнится холод брони на рассвете,	34
НАФТУЛА	35
ФОТОГРАФИЯ	37
ВСТРЕЧА НА КАБУЛЬСКОМ БАЗАРЕ	38
II ПУСТЬ КОНТИНГЕНТ И НЕПЛОХОЙ…	41
Открываю страницы афганской войны,	42
БОЕЦ ИЗ БРИГАДЫ "КОММАНДОС"	42
СОВЕТНИК	43
КОМАНДИРОВКА НА ВОЙНУ	44
ШУТОЧНАЯ ПЕСНЯ О СОВЕТСКОЙ ПЕЧАТИ	45
КАПИТАН ИЗ БАДАХШАНА	46
Уехал шеф в Афганистан.	47
ПРИЕМ	48
АФГАНСКИЕ ГАРНИЗОНЫ	49
Мы жили тогда на отлете,	50
НЕМИРНЫЙ КИШЛАК	51
ВОПРОСЫ И ОТВЕТЫ	52
КРАТКИЙ КУРС НОВЕЙШЕЙ ИСТОРИИ АФГАНИСТАНА	53
Я вылетал из Кандагара	57
ХАБИБА	58
III. ТАМ БЫЛО ЭКЗОТИКИ МНОГО	59
Я тебе расскажу о войне.	60
В НОЧНОМ ПОЛЕТЕ	60
ВОЙНА НЕ ПОНИМАЕТ НАС	60
СУДЬБА	61
УДАЧА	62
РОССИИ СЛУЖИТЬ	63
ДОЛГИ	63
Разведка цветы собирала	64
ПОЙ, ТРУБА	64
От боя до боя не долго,	65
ЗВЕЗДНЫЙ СВЕТ АФГАНИСТАНА	66
ДЖЕЛАЛАБАД	67
ПОМНИ ОБО МНЕ	67
БАМИАН	68
НЕТ ЦВЕТОВ В АФГАНИСТАНЕ	69
НА КРУГИ СВОЯ	70
Ах, Восток. Как он мучает душу,	71
БЕРЕЗА	71
ДЕСАНТ	72
САДЫ ДЖЕЛАЛАБАДА	72
"Все под колеса!"	73
Прицел наверняка,	74
Простужено выли бездомные псы,	74
ПРОЩАНИЕ С КАБУЛОМ	75
IV. ПОСЛЕДНЯЯ КОЛОННА	77
На Саланге зима. На Саланге лавины.	78
В землянке, вкопанной в долину	78
Он руку в приветствии поднял	78
ПОСЛЕДНЕЕ СРАЖЕНИЕ	79
Ослепли и приборы, и глаза,	80
Боевую славу не унизили,	81
ОФИЦЕРСКИЙ ПОГОСТ	81
Последний батальон уходит из Кабула,	82
НОЧЬЮ ПОСЛЕ ВОЙНЫ	82
V. БРАТЬЯ ПО ВОЙНЕ	84
ПОВОРОТ НА БАГРАМ	85
КОГДА ДЕРЖАВА В ГРОЗЕ	85
ПЕСНЯ	86
ПУТЬ С ВОЙНЫ	87
ВЕРНУТЬСЯ И ЖИТЬ	87
ЧТО ТОЛКУ В КРАСОТЕ ЗЕМНОЙ	88
Над бессонною кроватью	89
Отвоевали по два года.	89
Завалы, заслоны, засады,	90
ШТЫК-НОЖ ОТ АК-47	91
ПРЕДАТЕЛЬ	91
ПРОЩАЙТЕ, ГЕНЕРАЛ	92
МАРИЯ	94
Опять газетные посулы,	95
Быть может, смерть уже стоит у изголовья,	96
Давай за тех, кто не вернулся,	96
Почему нынче вспомнились мне	97
ИВАНОВА РОЩА	97
Была дорога наша долгой	98
ПОСЛЕДНЯЯ ТЕЛЬНЯШКА	98
Я позабыл афганскую войну,	99
ОФИЦЕРСКИЙ РОМАНС	100
РУКА НА ПЛЕЧЕ	101
Боже мой, да была ли война -	102
Высокое небо Кабула,	103
Нас война догоняет потерей друзей,	103

Вернуться на главную страницу