Вернуться в раздел "Книги" На главную страницу
Виктор Верстаков
БРОДИЛ И Я В СТИХИЯХ МИРА
В новый сборник русского советского поэта Виктора Глебовича Верстакова -
лауреата литературных премий имени Твардовского, Платонова, Полевого,
"Традиция" и других - вошли еще не печатавшиеся стихи, а также стихи,
опубликованные на рубеже тысячелетий в журналах "Московский вестник",
"Наш современник", "Москва", "Бежин луг", газетах "Завтра", "Красная звезда",
"Советская Россия"…
Набор - Мария Верстакова.
Фото на обложке - Николай Кочнев.
I
В пурпурном плаще полководца,
в тюремном бушлате худом,
а может, и голым придется
вернуться в родительский дом.
- Великую выиграл битву!
- Великое зло испытал…
- Великому Богу молитву
за вас я, родные, читал.
18 января 2001.
ВТОРАЯ СМУТА
...Безумие царя,
своей рукой убившего во гневе
наследника престола Иоанна;
покрытая завесой тайны смерть
царевича Димитрия, ребенка,
в которой обвинялся Годунов;
его недолговечное правленье
и с первым Лжедимитрием борьба;
провозглашенье Шуйского на царство
и новый Лжедимитрий у Москвы;
народный бунт, поляки, казаки,
два стана, два царя, два патриарха:
один - при Лжедимитрии - Романов,
чей сын займет престол и кончит Смуту…
Скажите мне, зачем всё это знать?
На то и Смута, чтоб сердца смущала,
рвала концы и портила начала,
и время поворачивала вспять.
Но летописец должен в тишине
или под грохот уличного боя
писать о всём, что видит пред собою
и слышит о событиях в стране.
Пройдет почти четыре сотни лет,
Россия вновь унизится до Смуты.
Зачем о ней знать в будущем кому-то?
Но выбора у пишущего нет.
7 ноября 1996.
* * *
Сначала приходит строка…
Вот это как раз и неточно.
Должна увлажниться щека
и разум утихнуть в бесстрочье.
Еще не черед мастерства,
не время для поиска формы.
Должны позабыться слова
и литературные нормы.
Затем в обретенный покой
слетятся и мысли и звуки.
Не бейся над первой строкой,
не радуйся творческой муке.
2 февраля 2001.
ПАМЯТИ ПЕТРА ПАЛАМАРЧУКА
В Переделкино года четыре назад
мы растили с ним литературную смену,
замечая, что к ночи глаза на стихи не глядят,
правда, на поэтесс начинают глядеть откровенно.
Слава Богу, мы много с ним пили тогда
и в конце семинаров обегали от нас поэтессы.
А наутро мы вновь, от похмелья горя и стыда,
их вводили в особенности литпроцесса.
Петя знал, что умрет через год, или два, или три,
а скорее всего - через день или через неделю.
Потому на балконе и пили мы с ним до зари
и глядели на мир, на который глаза б не глядели,
Мы с ним не говорили, и не потому, что пьяны,
что я в церковь не верил, а он верил в церковь, как в Бога,
даже не потому, что опять никому не нужны, -
ведь ему тишины оставалось на свете не много.
Боже мой, сколько Петей написано книг,
сколько сказано слов, он любил и изданья и речи.
Но теперь он другой. На лице проявляется лик
и приподняты к небу худые крылатые плечи.
А наутро мы вновь, разбирая пустые стихи,
смотрим на поэтесс откровенно, похмельно, устало.
Если это не грех, то какие бывают грехи?
Если Петр не святой, то в России святых не бывало.
29 октября 2000.
ГЛЕБ ГОРЫШИН
Пусть не свободою, но дышим.
Еще не все предрешено.
Глеб Александрович Горышин
Со мной однажды пил вино.
Что в нем запомнилось? Свеченье
наивности и чистоты,
лирическое излученье,
простонародные черты.
Его в тот вечер на вокзале
арестовали как бомжа,
Ведь мы его не провожали,
по забегаловкам кружа.
Был рядом - выпили. Уехал -
пить продолжали без него.
Он долго медлил: "Мне не к спеху,
не опоздаю, ничего…"
Не опоздал. Попал в кутузку.
Он бедно жил последний год.
Но он в усушку и утруску
поэзии не попадет.
22 июля 1998.
* * *
Ю.Б.
Или мы в горькие впали грехи?
Или плохие мы пишем стихи?
Вроде, ни то, ни другое.
Что же грустны мы с тобою?
Время не нравится? Время пройдет.
Люди не нравятся? Люди - народ,
он не бывает заблудшим,
даже являясь не лучшим.
Да, посреди воровства и войны
наши стихи никому не нужны,
только писать для кого-то -
это пустая работа.
Мы не богаты, но хлеб еще есть,
мы глуховаты, но слышали Весть,
вот и пустились в дорогу.
Грустно нам. И слава Богу.
25 октября 1999.
ЛЕРМОНТОВ
Смуглые девы, белые кони,
ангелы в небе, Демон в горах,
братья в палатках, недруг на троне,
счастье в походах, злость на балах.
Шумная слава, тихие слезы,
грозная сила взгляда и рук.
И неземные песни и проза
как искупленье жизненных мук.
27 мая 2001.
* * *
Не сочиняйте строчек,
не складывайте строф.
Ведь мир вокруг не точен,
загадочен и нов.
Эпитеты, сравненья
и рифмы - чепуха.
Поэзия - в сомненьи
возможности стиха.
Где словом не опишешь,
там и нужны слова,
которые чуть слышишь,
предчувствуешь едва.
Они необъяснимы,
неправильны почти, -
как мир, который мимо
торопится пройти.
9 марта 1996.
ПОПРАВКА
Написано: умер в больнице.
И есть уточнение где:
во Франции, в городе Ницце,
в смирении, в крайней нужде.
Не прячу печальной улыбки.
Георгий Иванов, прости
за эти чужие ошибки
в статье о последнем пути.
Я знаю: в дому престарелых,
не в Ницце, а возле нее,
ругая и красных и белых,
ты кончил свое житие,
Но если уж править всё это,
то лишь потому, извини,
что не умирают поэты,
а что погибают они.
15 июля 2001.
* * *
Есть Держава - придет и Державин.
Будут пушки - родится и Пушкин.
Ведь поэт - он Отечеством славен.
Ведь стихи - это вам не игрушки.
Ну а если разруха и беды,
иноземное иго, бессилье?
Есть стихи - значит, будут победы.
Есть поэт - значит, будет Россия.
23 января 2001.
II
Под монументами Европы,
где спят российские полки,
вздымается солдатский ропот
и гневно лязгают штыки.
Пусть гимнастерки и мундиры
истлели в череде веков, -
нет выше воинства у мира,
непобедимей нет полков.
Идут по памятному следу
с потомством рядом. И должна,
как прежде, русскою победой
повсюду кончиться война.
22 октября 1998.
НАД ЗАПАДНЫМ БУГОМ
Разве я помню, что делал вчера?
Жизнь пропадает втуне.
Брестская крепость, четыре утра,
двадцать второе июня.
В сумерках плещется Западный Буг,
быстрое здесь теченье.
Вспомнил войну. Остальное вдруг
всё потеряло значенье.
Берег пологий, каменный мост -
вот вам и вся граница.
Это не крепость, это погост,
здесь невозможно биться.
Десять минут - и враги внутри,
и никуда не деться:
или сдавайся, или умри, -
как тебе скажет сердце.
Через полвека молча стою,
вижу рассвет сквозь ветки.
Здесь наши предки гибли в бою,
здесь не сдавались предки.
Это не мужество, даже не долг,
это другое что-то,
коль не сдались ни отряд, ни полк,
ни батальон, ни рота.
Скоро и мне выбирать пора,
не распуская нюни.
Брестская крепость, четыре утра,
двадцать второе июня.
22 июня, 3 ноября 2000.
Брест, Москва.
* * *
Одна Богородица не проглядела...
По тропам, дорогам, селеньям страны
идет, покидая родные пределы,
последний участник Великой войны.
Блестят на груди ордена и медали,
там красные звезды и профиль вождя,
столицы, им взятые, - те, что мы сдали,
границы неправедные городя.
Шаги его медленные и мелковаты,
он клонится по-стариковски вперед.
Но взгляд его ясен, но плечи крылаты,
он мог бы лететь, но, прощаясь, идет.
Его в Сталинграде омоновцы били,
когда он сказал, что пришел в Сталинград.
Его в Ленинграде к Неве не пустили.
Его не пустили в Москве на парад.
Свисают вокруг неродные знамена,
нерусские надписи всюду видны.
И нет никого из его батальона,
дивизии, фронта, эпохи, страны…
4 ноября 1993.
* * *
Погибал в бою неравном,
но, переходя на крик,
прохрипел о самом главном
в тот последний в жизни миг.
Был танкист он или летчик,
пехотинец ли, сапер,
в артиллерии наводчик -
не об этом разговор.
Он погиб, так было нужно,
ведь за ним была Москва.
"Слава русскому оружью!" -
вот последние слова.
2 мая 2001.
СОЛДАТЫ ВЕЛИКОЙ ВОЙНЫ
Хорошие были солдаты
в Германии сороковых.
Тогда почему в сорок пятом
их мало осталось в живых?
И, вроде бы, верные речи
вожди их кричали порой, -
что дик, и нелеп, и не вечен
капиталистический строй.
И в национальной идее
здоровое было зерно,
хотя и у них иудеев
хватало в вождях все равно.
А мы с трехлинейкой, в обмотках,
а то босиком и с дубьем,
налившись наркомовской водкой
их в фильмах сегодняшних бьем.
Об этом и повести тоже,
и телеэкран, и эфир...
Да, мы кое в чем не похожи
на цивилизованный мир.
Позировать мы не умели,
и хроника наша скучна:
винтовки, обмотки, шинели,
землянки, траншеи. Война.
Но "тридцатьчетверки", "катюши",
линкоры, зенитки, "KB",
но Лавочкин, Шпагин, Ильюшин,
но Жуков, но Сталин в Москве...
Хорошее было оружье
и маршалы, надо сказать.
С дубьем против немца не сдюжить,
обмотками не повязать.
А впрочем, в Германии тоже
картавые речи слышны,
что были на нечисть похожи
солдаты Великой войны.
5 января 1994.
* * *
Верить в себя перестали мы.
Но и поныне крепки
воины маршала Сталина,
русские фронтовики.
Те, кто родились в гражданскую,
в грозные годы росли,
отвоевали германскую
и до Берлина дошли.
Те, кого ныне милиция
на демонстрациях бьет.
Тот с просветленными лицами
непокоренный народ.
Дети и внуки - устали мы.
Но в изменившей стране
воинам маршала Сталина
отдыха нет на войне.
30 июля 2001.
ГОСПОДАМ ОФИЦЕРАМ
Как служится вам, господа
в кокардах с орлами двуглавыми?
Не снится ли ночью Звезда,
сверкавшая отчею славою?
А этот трехцветный флажок,
нашитый на западном кителе,
вам душу еще не прожег,
октябрьских событий воители?
Ах, вы вне политики, ах,
вы не за буржуев, и прочее...
Но кровь, господа, на штыках
на ваших осталась - рабочая.
И вас награждают не зря
крестами на грудь и на кладбище
кремлевские ваши друзья,
нерусские ваши товарищи.
Но вам не дадут за труды,
какого б вы ни были звания,
ни ордена Красной Звезды,
ни ордена Красного Знамени.
28 февраля 2000.
* * *
Без боя редеют полки,
тускнеют штыки и знамена,
в походном строю коротки
последние наши колонны.
И кажется, что никогда
не будет победы и славы.
Сдаем, отходя, города
изменникам отчей державы.
И все ж не поднимем к виску
холодную сталь пистолета.
Бывали на русском веку
похуже эпохи, чем эта.
Пусть мы отступили опять
до самого крайнего края,
нельзя нам Россию терять,
от собственных пуль умирая.
22 октября 1998.
* * *
Рожденный не для мира,
в горах, лесах, песках
идешь, держа, как лиру,
свой автомат в руках.
Поет свинец летящий
о долге и судьбе,
о жизни настоящей,
открывшейся тебе.
Друзья зовут героем,
начальники - бойцом,
а недруги - изгоем,
а вдовы - подлецом.
Правы и те и эти.
В боях проверил ты,
что нет на белом свете
бессмертной правоты.
Ты защитил державу,
а в ней разлом пройдет -
и правоту и славу
твою перечеркнет.
Ведь даже в небе Божьем
средь ангельских колонн
сраженье правды с ложью
бушует испокон!
12 ноября 2000.
ПРОЩАНИЕ С ФЛОТОМ
А я еще был трезвый, кстати,
и зол на женщину одну…
О чем же я рыдал в Кронштадте,
какую чувствовал вину?
Пять или шесть подводных лодок,
три корабля сторожевых,
и сколько ни смотри на воду, -
там больше никого в живых.
И вспоминалась теснотища
у этих берегов, когда
бортом к борту и днищем к днищу
стояли в гавани суда.
И вспоминались океаны,
такие близкие вчера,
где из кронштадского тумана
вдруг возникали крейсера.
Форт Александр, форт Петр I,
форт Константин и форт Кроншлот
не успокаивают нервы,
как успокаивает флот.
О чем рыдаю и жалею,
ни водке, ни любви не рад?
Береговые батареи,
спасите город Ленинград.
23 июля 1998.
ЗА УГОЛОК
Видны из нашего окна
два деревца, три валуна,
забор-труха, полянка мха
да штырь антенны.
Ты здесь не выдержала срок.
Я стартовал за уголок,
а ты в Москву в Ан-26 одновременно.
Мне дали верхний эшелон,
я видел мир со всех сторон.
Мой самолет летел вперед,
а твой - налево.
Забыть бы там, за уголком,
что я с тобою был знаком,
все наши дни, все наши ночи,
все напевы.
Твоя родня была права:
мне вековать в ТУ-22,
а не в штабном столичном
личном кабинете.
Вот поверну за уголок,
пойду на северо-восток,
там есть чужой авианосец
на примете.
Быть может, он не виноват,
что ты ругала все подряд
здесь, в гарнизоне -
бывшей зоне обветшалой.
Тебе бы джаз, тебе бы рок…
И я лечу за уголок,
чтоб жизнь моя -
и та тебе бы не мешала.
17 июля 1993.
* * *
Любовь сохранил, а страну не сберег.
Сижу в офицерской палатке.
На север, на запад, на юг, на восток -
везде фронтовые порядки.
Начопер готовит приказ полковой,
разведчик бренчит на гитаре,
качается лампочка над головой
в табачном слоистом угаре.
Фугасы в долинах, засады в горах,
измена в штабах и столице -
всё диким казалось на первых порах,
теперь это даже не снится.
А снится любовь, - мы ее сберегли
на этой войне и на прочих.
Жаль, не сохранили Советской земли,
как песню про черные очи.
30 июля 2001.
ПИСЬМО
Прощай, ухожу умирать.
Нас мало уже в батальоне
и нечего нам выбирать
на горном расстрелянном склоне.
Увы, таковы времена,
что выбора нет и исхода,
что армия гибнуть должна
во имя чужого народа.
А коль времена таковы, -
я тоже погибну к рассвету.
Но сын пусть дойдет до Москвы,
ты мне отвечаешь за это.
30 июля 2001.
ПЛЕННИКИ ЧЕСТИ
Были когда-то и мы офицеры -
бражники, ратники, юность Руси,
пленники чести, хранители веры,
взгляды любви обходя на рыси.
Бальные залы, полтавские хаты,
блеск эполет и зловоние ран.
Перед Отечеством не виноватый,
перед любовью винись, капитан.
Были когда-то и мы офицеры
первой на свете всемирной войны,
в серых шинелях, в Галиции серой,
в серых фуражках поверх седины.
Сумрак землянок, траншейная глина,
сестры походных госпиталей.
Перед Россией ни в чем не повинный,
перед разлукой сестру пожалей.
Были когда-то и мы офицеры -
белая сила, Христовая рать.
В полную меру, в последнюю меру
счастье испить и навек потерять.
Бьет артиллерия в купол церковный.
Не устоять тебе, Спас-на-Крови.
Воинским чином пред жизнью виновный,
спой, капитан, о последней любви.
Были когда-то и мы офицеры,
давние раны украдкой леча...
Цифры "14-й" - "41-й"
перевернула эпоха сплеча.
Рвутся фронты, как лежалые нити,
и не в Галиции - возле Москвы.
Перед женой, капитан, повинитесь,
перед Россией останьтесь правы.
Были когда-то и мы офицеры,
верные долгу в неверном пути,
на искалеченных склонах Панджшера
кровью своею писали "прости".
Свой ли, чужой грянет выстрел итогом -
не прояснят ни устав, ни коран.
Перед любовью, Отчизной и Богом
вы не виновны уже, капитан.
Были вчера еще мы офицеры,
пасынки некогда отчей страны,
в горной Чечне выжигая пещеры
пламенем новой Кавказской войны.
Нас предавали и нас поносили,
слева измена и справа обман.
Но если вновь возродится Россия, -
может быть, вспомнят и нас, капитан.
11 февраля 1985, 4 мая 2000.
* * *
За тусклой завесою быта
едва различима она.
Уже и в России забыта
Отечественная война.
И только девятого мая,
на братских могилах coйдясь
и павших бойцов поминая, -
мы с ними предчувствуем связь.
Потерянное поколенье.
Смертельная наша вина.
Ни памяти, ни воскресенья.
Отечественная война.
14 марта 1999.
ОБОЛГАННЫЕ ЛЬВЫ
С Мамаева кургана,
с Зееловских высот
уходят ветераны
в невидимый поход.
От маршевого шага
шевелится земля.
Уходят из Рейхстага,
уходят из Кремля.
Сгущаются потемки,
сердца живых пусты,
распродают потомки
их Звезды и Кресты.
Перед стеною плача
Рейх корчится в пыли.
И ни черта не значит
Шестая часть Земли.
Уходят исполины,
оболганные львы
из взятого Берлина,
из проданной Москвы.
17 апреля 2000.
III
Надо жить. Хорошо или плохо
совершаются в мире дела,
раз досталась такая эпоха, -
Божья воля на это была.
Времена одинаковы, в общем,
если честно их обозревать.
Есть война, - мы воюем и ропщем,
нет войны, - скучно не воевать.
Даже смуты и перевороты
не сжигают нам душу дотла.
Даже в счастье есть горькое что-то. -
Божья воля и это учла.
17 апреля 2000.
ПРОРОЧЕСТВО
Не столбовая дорога
к Богу ведет, а стезя.
"Храмов появится много,
молиться в них будет нельзя".
В давние грозные годы
жил преподобный отец,
принявший Богу в угоду
мученический венец.
Русь, потеряв государя,
впала в разор и позор,
переругались бояре,
голод нагрянул и мор.
По городам и селеньям -
стон от зари до зари.
Церкви пришли в запустенье,
вымерли монастыри.
Только разбойные шайки
рыскали на большаках,
только брели попрошайки
с плошками в черных руках.
Русь потонула во мраке.
И в довершенье беды
в ней объявились поляки,
шведы, ливонцы, жиды.
Деньги, еду и одежду -
всё отобрали они,
впрочем, оставив надежду
на покаянные дни.
Даже им чуждые храмы
снова они возвели,
чтобы в них каялись хамы
порабощенной земли.
Но на церковных порогах
плакал Лаврентий, грозя:
- Храмов появится много,
молиться в них будет нельзя!
13 июля 2001.
СЛУЧАЙ В ВИФАНИИ
Опять о Марфе и Марии
я вспоминаю и грущу.
В другой земле, в года другие
следы их вечные ищу.
В их доме около подножья
скалистой Масличной горы
неоднократно с Сыном Божьим
трапезничали две сестры.
Точнее, Марфа хлопотала,
Мария же у ног Христа
сидела и Ему внимала.
Чья совесть более чиста?
Сестры, которая кормила,
прислуживала у стола,
иль той, которая забыла
про неотложные дела?
Однажды Марфа возмутилась,
спросив у Гостя, почему
Он оказал Марии милость
в безделии внимать Ему?
Ответ Господень был суровый:
что, мол, сестра ее права,
что нужно слушать Божье слово,
а остальное трын-трава.
Пусть я повольничал с цитатой,
но речь Христа была жестка,
что подтвердил в главе десятой
евангелист и врач Лука.
Марии ж дела было мало -
устала Марфа или нет.
Она сестры не понимала.
И не поймет сто тысяч лет.
12 ноября 2000.
ПУТЬ
Смириться с несвободой,
с безлюбьем, нищетой,
с поруганной природой,
с продажной красотой.
Изгнать заботы века
из сердца и ума.
Не ждать от человека
ни слова, ни письма.
Переселиться спешно
в провинцию, в леса,
и жить себе безгрешно,
и верить в чудеса.
Плоть изнурить трудами,
бессонницей, постом,
поднять Христово знамя
с молитвенным крестом.
Язык освоить птичий,
медведя приручить.
И во святом обличьи
безгрешно опочить.
Нетленными мощами
продолжив бытие,
оплакивать ночами
смирение свое.
4 ноября 2000.
ПАСХАЛЬНАЯ НОЧЬ
В подвале убогой церквушки
гнилая солома в углу,
чужие - с помойки - игрушки,
крысиный помет на полу.
Еще вы не видите это,
поскольку подвал без окна,
и в нем электричества нету,
и ночь за дверями темна.
Зато вы услышали звуки
сквозь трещины на потолке,
и детские слабые руки
в своей ощутили руке.
Божественная литургия
в святую пасхальную ночь
заменит ли вам, дорогие,
бездомного сына и дочь?
Последние спички сгорели.
Ну что, разглядели беду
в России, на пасху, в апреле
в две тысячи первом году?
22 января 2001.
* * *
Восстановили храмы
на месте прежних ям.
И выкопали яму,
чтоб строить новый храм.
Дощатою оградой
замкнули рубежи,
чтоб не бросали взгляды
московские бомжи.
И сыпят в яму кучи
бетона и камней,
чтоб храм стоял получше,
потверже, поровней.
Но все же, если руку
на сердце положа,
не стоит эта штука
ни одного бомжа.
8 января 1998.
* * *
Я человек двадцатого столетья,
двадцатого от Рождества Христа,
Которому я, впрочем, не чета:
не смог ни жить, как Он, ни умереть я.
Сравнения и святотатства нет,
другую мысль вложу в стихотворенье:
плевал я на любые измеренья -
не может жить во времени поэт.
Я блудный сын, ушедший в никуда
из дома, края, государства, века
и даже из себя как человека,
хотя и возвращаюсь иногда
в свое пространство и в свою эпоху.
Но, Боже мой, как скучно в них и плохо! -
А надо ждать до Страшного суда.
24 февраля 2000.
* * *
Бог зла не создавал.
Но в мире правит зло.
Так из каких начал
оно произошло?
Бог создал даже тьму,
и значит - тьма не зло.
Со светом же Ему
не сразу повезло.
Ведь ангел Люцифер,
ответственный за свет,
отверг - другим в пример -
Его авторитет.
Возникли нелады
среди небесных сил.
Но утренний звезды
мятежник не гасил.
Приказано - беречь,
и он ее берег
и успевал зажечь,
как заповедал Бог.
Зло возжигает свет?
Нет, это не к добру.
Но миллионы лет
светает поутру!
9 ноября 2000.
ВЫБОР
Уйти в монастырь и спастись?
Остаться в миру, не спасясь?
Там - возленебесная высь,
здесь - низкожитейская грязь.
Конечно, уйти в монастырь,
отвергнуть грехи бытия,
читать вечерами Псалтирь,
читать по утрам Жития,
отречься от воли своей,
принять послушания путь
и до искупительных дней
с него ни на шаг не свернуть.
Конечно, остаться в миру,
барахтаться в грешном быту,
пить вечером, петь поутру,
пахать и стоять на посту,
принять не по воле своей
рабочий и воинский путь,
с кровавых и хлебных полей
ни шагу назад не шагнуть.
18 января 2001.
IV
Любовь не отменяет быта,
его забот и суеты,
но без любви от глаз сокрыты
его нездешние черты.
Одна любовь, ничто иное,
преображает сумрак дня
в существованье неземное,
в сиянье высшего огня.
Так в храме озаряют свечи
и оживляют скорбный лик,
так сквозь обыденные речи
звучит Божественный язык.
14 июля 2001.
ТВЕРСКОЙ БУЛЬВАР
Это мы на фотоснимке,
разве ты не узнаешь?
Мы, идущие в обнимку,
как гуляет молодежь.
По бульвару по Тверскому -
слева церковь, справа ТАСС -
мы идем, едва знакомы,
обнимаясь в первый раз.
Это мы, и несомненно
мы друг в друга влюблены,
фотоаппаратом "Смена"
смутно запечатлены.
Странно: это мы с тобою,
представляешь? - ты и я -
были связаны судьбою
там, в начале бытия.
А за кадром, а за пленкой,
за проявкою ночной
я с другой дружу девчонкой,
ты гуляешь не со мной.
Пожелтевшая бумага
под названьем унибром.
Это мы. Вперед ни шагу -
мы споткнемся на втором.
24 июля 1998.
* * *
Ей было двадцать. Или восемнадцать.
Я, кажется, любил ее сестру,
которая умела целоваться.
И если я был я, то я не вру.
В том и вопрос: они и я - мы были?
Нет, я придумать этого не мог.
Входная дверь. Прохладный запах пыли.
Потрескавшийся старый потолок.
И мебель тоже в трещинах, чужая,
коричневая. Кожа и орех.
Опять сестра целует, провожая,
взасос, со стоном, жарко. Это грех.
Ведь я любил другую. То есть верил,
что я другую, младшую люблю.
От внутренней и до наружной двери
мы шли, как в шторм идут по кораблю.
Но с кем и кто? Все дело только в этом.
Ну что вы. Я не путаю сестер.
Длиннющий коридор скрипел паркетом.
Со старшей был излишен разговор.
Я младшую любил. Она в кудряшках.
Ее глаза наивны и тихи.
Она читала твердо, без бумажки
мои же мне, наверное, стихи.
И если я был я, то мы лежали
за ширмою, в кровати, допоздна.
Затем меня до двери провожали…
Да нет, не обе. Старшая. Одна.
Обшарпанная лестничная клетка,
где лампочка на шестьдесят свечей,
чужая кошка, лифтовая сетка
и я, ошеломленный и ничей.
В том лете ничего не позабыто,
а лето длилось долго, до зимы.
Смотрю в окно и содрогаюсь: мы-то
в те годы были мы или не мы?
9 января 1994.
ВЕСНА В САМАРЕ
Бывшемилая, улыбнись,
мужики - они все гады.
Петр Кошель
Весенний грязный лед на тротуаре.
И не утопишься - на Волге тоже лед.
Да ничего не надо нам в Самаре,
нас тут никто не любит и не ждет.
Поэты, лирики, какие же мы гады.
Стихи читали... Про кого, кому?
Да ничего в Самаре нам не надо,
а мы здесь - так и вовсе ни к чему.
И стыдно жить, и трудно утопиться,
поскольку лед не тронулся пока.
Да ничего в Самаре не случится,
мы завтра улетим наверняка.
В Москву, в Москву! А лучше б в город Варну,
или в Софию, где она жила...
Ах, Господи, как на душе самарно!
Так значит, бывшемилая? Дела...
12 апреля 1997.
ЛЮБОВЬ И СТИХИ
Чем сильнее любовь, тем слабее стихи.
Не придумана формула эта,
из которой выводятся даже грехи
в личной жизни большого поэта.
Но при этом обратного правила нет.
И стихи - просто облако дыма,
если в них не сверкает божественный свет
Той, Которая невыразима.
3 ноября 2000.
ПОСЛЕ ДОЖДЯ
Я вышел после долгого дождя
из дома на прогулку. Это было
под вечер. И, к аллее подходя,
я вспомнил, что она меня любила.
Тяжелые сырые облака
над голыми ветвями проплывали.
А я любил ее? Издалека,
в ненастье жизни кажется - едва ли.
Мне было с ней легко. Я не жалел
ее души влюбленной, да и тела,
переступая, может быть, предел.
А впрочем, с нею не было предела.
Вот и аллея. Два десятка лип,
подлесок беспородный, три березы.
Быть мужем и женой мы не смогли б:
она совсем не понимала прозы.
Зато мы с ней гуляли под дождем
и мокрыми губами целовались,
без рассуждений шли, куда идем,
без осуждений в полночь расставались.
Какие дни, какие вечера!
Мне самому они казались внове.
Но я уже предчувствовал: пора
ей зреть для прозаической любови.
И был такой же час после дождя,
последний час разлуки в мире этом,
о чем она не знала, уходя
и оглянувшись под фонарным светом.
Она, конечно, замужем давно,
и дети есть, и дача, и квартира.
…Я вышел из аллеи. Как темно.
Как низко облака плывут. Как сыро…
9 апреля 1995.
* * *
Хорошо, что снег бывает,
что, внезапно поваля,
милосердно покрывает
оголенные поля.
Хорошо, что мы седеем:
как иначе разглядим,
что душою холодеем,
что не пара молодым?
Хорошо, что в мире вечном
так значима белизна:
безусловна, безупречна,
бесконечно холодна.
10 ноября 1996.
* * *
Она куда-то улетала.
Надолго. Или навсегда.
Напротив аэровокзала
я провожал ее тогда.
Скамейка, сквер, стена бетона.
Бог знает, что там, за стеной…
Высокомерно, непреклонно
прощалась женщина со мной.
С улыбкою напоминала:
пусть мы ровесники, но я
и знал и видел слишком мало,
а у нее уже семья.
Затем серьезно говорила,
что я талантлив и умен,
и что она б меня любила,
когда б я меньше был влюблен.
Потом с неясною тревогой
спросила: отчего молчу
и, может быть, перед дорогой
поцеловать ее хочу?
Затем умолкла, застонала
и опустилась на скамью.
И руку вдруг поцеловала
неблагодарную мою.
30 января 1997.
НАЦЕЯ
Нацея - Летняя девушка (япон.)
Печали не скрыл на лице я,
когда познакомились мы
и странное имя Нацея
сверкнуло средь русской зимы.
Прошли по вокзальному снегу,
промчались железным путем
и остановились с разбега
на дальнем перроне пустом.
Тропинка споткнулась о дачу,
где нас ожидали друзья.
Да мне ль привыкать к неудачам! -
но что-то привыкнуть нельзя.
Опять опоздал лет на двадцать,
а также на несколько дней,
когда с ней успел повстречаться
один из московских парней.
Он скромно отходит в сторонку,
уверенный и молодой,
японскую эту девчонку
пока оставляя со мной.
А мне и смешно и тоскливо,
и я говорю не шутя:
- Нацея, вы очень красивы,
Нацея, вы просто дитя.
Она улыбается смутно,
по-русски она ни гу-гу,
ей тоже сейчас неуютно
на северном нашем снегу.
С ней вместе на дачном крыльце я
сбиваю с подошв этот снег...
- Хреновое дело, Нацея,
японский ты мой человек.
7 января 1997.
* * *
Счастливые романы
забыты, словно сны.
Несчастные романы
горят в душе, как раны,
до поздней седины.
Пускай не все забыты,
пускай не все горят:
у бытия и быта
событий общий ряд.
На счастье и на горе
любовь и жизнь сама
делимы лишь, как море
на штили и шторма.
И все же неудачи
весомее удач,
и памятнее плача
нет ничего, хоть плачь.
24 января 2000.
* * *
Плещется Черное море,
мутный рокочет прибой.
Поздняя осень. И вскоре
я распрощаюсь с тобой.
Ты не виновна нисколько.
Впрочем, тебе я солгу.
Позднею осенью скользко
на штормовом берегу.
Дымное солнце коснулось
дальней холодной волны.
Если бы ты оглянулась,
я бы не вынес вины.
Некуда плыть нам по морю,
нет нам вдоль моря пути.
Поздняя осень. И вскоре
даже следов не найти.
1 мая 2001.
В ПОСЛЕДНИХ ЧИСЛАХ ДЕКАБРЯ
В последних числах декабря
душа безверием страдает.
Ничто не пропадает зря,
однако все же пропадает.
Перечисленья ни к чему,
не существует исключений.
В минувших днях я не пойму
их истинных предназначений.
А в них ведь и любовь была,
и не одна, не две. Пропали.
Война и прочие дела
воспоминаниями стали.
Так дело в памяти? Не в ней.
Запоминания случайны,
в них разве что слегка видней
бесследных пропаданий тайны.
Так оправдание - в следах?
Попахивает низким бытом.
В слезах спасение, в слезах
о прожитом, о позабытом.
18 января 2001.
* * *
Дурил с рогаткой в детстве раннем,
стрелял по людям на войне
в любимом мной Афганистане
и в нелюбимой мной Чечне.
Но я не воин. Пусть ворону
и воробьев пяток убил, -
с людьми я самообороны
границу не переходил.
А вот с предательствами хуже.
Боюсь, что предавал не раз
своих друзей, своих подружек,
да и твою любовь не спас.
Об этом думаю и плачу,
об этом - ни о чем другом.
Как мало без тебя я значу!
Как стыдно быть твоим врагом...
27 февраля 2000.
V
Военного оркестра медь -
и та звучит порою ложно.
Красиво можно умереть.
Убить красиво невозможно.
2 ноября 2000.
ПОРА, СЛАВЯНЕ
Нас окружили в Бамиане.
Не оторваться от земли.
Комбат сказал: "Пора, славяне".
И мы поднялись и пошли.
И даже раненые встали,
и мертвые глядели вслед.
Мы окружение прорвали,
пройдя сквозь тот и этот свет.
Потом за павшими вернулись,
их положили на лафет
и на Россию оглянулись.
Пора, славяне. Смерти нет.
3 февраля 1996.
ВСТРЕЧА НА КАБУЛЬСКОМ БАЗАРЕ
В микрорайоне на краю Кабула,
где проживали русские спецы
и местное партийное начальство,
располагался маленький базар -
чуть менее крикливый, чем другие,
слегка почище, с ценами повыше
и с патрулем правительственных войск,
который тоже что-то продавал.
Да, я любил кабульские базары,
хотя свободных денег не имел
и покупал там только сувениры
и водку, разумеется. Не в деньгах
тогда в Афганистане было счастье,
поскольку шла как будто бы война:
та странная война, когда базары,
мечети, кишлаки и города
близ наших гарнизонов жили в мире.
Войска ушли - Кабула больше нет,
Герата нет, Газни, Джелалабада:
афганцы сами разгромили их,
воюя меж собой. Но я отвлекся.
Итак, я шел меж кипами дубленок
и свитеров из белой козьей шерсти,
вдоль колоннады видео- и просто
магнитофонов, пирамид бутылок
и груд американских сигарет;
шел, улыбаясь воздуху Кабула -
его разреженной пьянящей чистоте,
похожей на индийские мотивы,
звучавшие повсюду в те года.
И вдруг услышал: "Папа-мама нету".
И снова, ближе: "Папа-мама нету".
Мальчишка - лет, пожалуй, десяти -
в лохмотьях пиджака на голом теле,
в солдатской шапке с красною звездой,
в галошах, перевязанных веревкой,
по-русски эту фразу говорил.
В Афганистане подавать нельзя,
особенно мальчишкам: набегут
десятка два окрестных попрошаек,
обступят, закричат, передерутся
между собой, устроят ад кромешный,
пока патруль афганский не увидит
и оплеух им всем не надаёт.
Но парень в шапке с красною звездою
как будто ничего и не просил, -
лишь говорил, что "папа-мама нету",
сцепив при этом руки за спиной.
Я пригляделся: над его плечами -
худыми, угловатыми - другие
виднелись плечи, а за головою
девчоночья клонилась голова.
Кого он нёс? Наверное, сестру;
она его так нежно обнимала
и расставляла крохотные локти,
их упирая в плечи брата, чтобы
не уставали руки у него.
Мы разминулись. Я остановился
и, поглядев им вслед, увидел руки,
которыми мальчишка за спиною
держал сестру. Не дай вам в жизни Бог
подобное увидеть и запомнить.
Большие, потемневшие насквозь
от многолетней черновой работы,
в буграх, мозолях, трещинах, рубцах -
не детские, а старческие руки.
Я торопливо сумку расстегнул,
где оставалось несколько бумажек
афганских денег; молнию заело,
бутылка водки пробкой угодила
в кольцо гранаты (я её носил
на всякий случай: в плен кому охота?)…
Короче говоря, они ушли -
брат и сестра. Я их найти пытался
и не сумел.
...Давно всё это было.
Я многое простил державе и себе, -
но не свою заминку на базаре
и не позорный вывод наших войск.
Ноябрь 1996.
РАЗГОВОР С АВТОМАТОМ
Я видел это под Гератом,
я слышал это на войне:
боец о чем-то с автоматом
беседовал наедине.
Он гладил ствол, цевьё и ложе,
подствольник, магазин, затвор…
И разговор я слышал тоже,
но то был личный разговор.
Передавать его не вправе,
скажу лишь: говорил солдат
о маме, девушке, заставе,
стоящей на пути в Герат.
Порой, как будто без причины,
звенела дужка на ремне.
Так настоящие мужчины
беседуют наедине.
13 февраля 1998.
РАБАТИ-МИРЗА
Ослепли и приборы, и глаза,
снег рушится подорванной стеною.
Гвардейский полк прощается с войною
на перевале Рабати-Мирза.
Броневики в занос бьют передком,
грузовики дымят за ними следом.
Еще для нас исход войны не ведом,
итог потерь афганских незнаком.
Со скрежетом прицеп съезжает вбок
и падает, загородив дорогу.
Майор взбешен: "Я их убью, ей-богу!"
Кого убьет - об этом знает Бог.
Колонна снова жмет на тормоза
и снова пробивается сквозь вьюгу.
И мы, слепцы, кричим "Живем!" друг другу
на перевале Рабати-Мирза.
9 января 1997.
* * *
Боевую славу не унизили,
честно получали ордена...
5-я гвардейская дивизия,
первая афганская война.
Отслужили в битвах службу ратную,
от которой холодно в груди,
и прошли дорогою обратною
от Гиришка и до Торгунди.
Есть патроны, есть солярка в дизеле,
есть еще Отчизна за мостом...
...5-ю гвардейскую дивизию
похоронят в Кушке, под Крестом.
9 января 1997.
ПЕСНЯ
Посвящается 345-му парашютно-десантному
полку, первым вошедшему в Афганистан,
расформированному в Абхазии 1 мая 1998 года.
Обнимись с друзьями боевыми,
фронтовик поймет фронтовика.
Мы навек остались рядовыми
345-го полка.
Как мы были молоды в Баграме!
Как свистели пули у виска!
Как сверкало пламя, словно знамя
345-го полка!
От Саланга и до Бамиана
лезли мы по тропам в облака
сквозь рассветы алые, как раны
345-го полка.
Павшие поймут однополчане:
мы сегодня выпили слегка, -
слишком много горя за плечами
345-го полка.
Ну а тех, кто предали нас ныне,
нас и все десантные войска, -
мы их не простим уже, во имя
345-го полка.
Воевали в дальних заграницах,
и в Москву придем наверняка -
как в освобожденную столицу
345-го полка!
1 марта 1998.
* * *
Памяти Ф.Б.Г.
Отвоевали по два года.
В сердцах тоска. В глазах туман.
Пора домой. Послушай, Федор,
не улетай на Бамиан.
А вдруг напутала разведка,
а вдруг опять неточен план?
С тобою видимся мы редко.
Не улетай на Бамиан.
Ведь я же знаю все, что будет
на десять горьких лет вперед.
Тебя в России позабудет
твоя жена и твой народ.
И над заброшенной могилой,
чуть различимой сквозь бурьян,
просить я буду: - Федор, милый,
не улетай на Бамиан.
4-5 декабря 1995.
* * *
По дороге в Дубоссары
пили кислое вино,
пели песни под гитару,
глядя в пыльное окно.
Было зелени не много -
ряд желтеющих кустов.
И пуста была дорога
до сторожевых постов.
Между глыбами бетона
выходили покурить
и с дорожным батальоном
о войне поговорить.
Автоматы в изоленте,
гимнастерки давних лет.
- Да какие документы!
Разве пару сигарет...
Возле будки самодельной
открывались до конца:
- Оставайтесь! Вы б нам спели,
мы б вам налили винца.
- Нет, мы едем в Дубоссары.
- А, понятно, на коньяк.
Ну тогда включайте фары -
сразу видно, что не враг.
Отдавали честь с обочин
и махали нам вдогон.
Был тираспольским, рабочим
тот охранный батальон.
За бойцов, за их здоровье
поднимали мы тосты,
проезжая Приднестровье,
где кусты, посты, кресты.
11 июля 1994.
* * *
В Бендерском пустом ресторане
с наружной стеклянной стеной
сижу я, и как на экране,
жизнь движется передо мной.
Давненько я не был в Бендерах -
лет восемь, с прошедшей войны,
которые прожил на нервах,
натянутых пуще струны.
Отвык от спокойного быта,
простых и радушных людей,
от кинотеатров открытых
и выметенных площадей.
А раньше здесь падали мины,
автобус разбитый горел,
и был нескончаемо длинным
тот первый короткий обстрел.
И памятник Пушкину помню,
простреленный кем-то насквозь.
И хоть вспоминать нелегко мне, -
и страх свой я помню, и злость.
Теперь вместо страха и злости
я впитываю тишину,
приехав как будто бы в гости
в родную до боли страну.
Рубли поменял на купоны,
зашел в ресторан городской,
любуюсь на мир заоконный,
борюсь с непонятной тоской.
Прекрасно, что здесь не стреляют,
приятно, что нет суеты.
Но вдруг о войне забывают
и не расставляют посты?..
16 ноября 2000.
ВОЕННО-КАВКАЗСКИЙ РОМАНС
Здесь на войне, в горной стране
вспомнился мне сад при луне.
В этом саду в давнем году
ты меня ждешь, я тебя жду.
Горы в огне, кровь на броне,
словно во сне жизнь на войне,
всё на песке, на волоске, -
если б не сад там, вдалеке.
Взрыв пережду, смерть обойду,
в этом аду не пропаду,
только бы мне здесь, на войне
не позабыть сад при луне.
25 февраля 1996.
* * *
Не видно трехцветных знамен
над пыльными броневиками.
Здесь даже московский ОМОН
вернулся под красное знамя.
Попробуй сказать "господа" -
ответят не пулей, так матом.
Здесь снова в почете звезда,
как в майские дни в сорок пятом.
Не греческий, с перьями, герб
на танке своем обгорелом,
а с молотом скрещенный серп
рисуют механики мелом.
Политики - малой, большой -
в том нет. Но в бою отчего-то
рабоче-крестьянской душой
кривить никому не охота.
10 апреля 1995.
РУССКИЙ МЕДВЕДЬ
После стакана на обеде
диспетчер подобрел душой.
- Ищите "Белого медведя",
он вам поможет, он большой.
Нашли, спросили командира -
возьмет гражданских? Он сказал:
- "Медведь" я или голубь мира?
Я вертолет или вокзал?
Но с окончанием погрузки
убитых, раненых, больных,
добавил: - Это не по-русски,
беру на борт всех остальных.
Мы втиснулись и полетели
с войны, из Грозного в Моздок.
Диспетчер прав: и в самом деле
"Медведь" нам здорово помог.
Прощаясь, командир был хмурым:
- Дожить бы только до Москвы,
и там я сразу стану бурым,
красно-коричневым. А вы?..
10 апреля 1995.
БОЙЦЫ
Это было на прошлой чеченской войне.
Почему мне запомнилось это?
Двое русских мальчишек лежат на спине,
сняв зеленые бронежилеты.
А земля в прошлогодней траве холодна
и воронками щедро изрыта.
Неприятная в мире стояла весна
с точки зрения боя и быта.
Впрочем, днем не бывало особой стрельбы,
разве что непутевая мина
прилетит, шелестя, из чеченской трубы
и разроет весеннюю глину.
Я смотрел из машины на этих ребят,
я отвык на войне удивляться.
Спят, наверное. Нет, шевельнулись, не спят;
снова замерли, не шевелятся.
И тогда догадался, почувствовал я,
как смертельно солдаты устали
даже не от бессонного здесь бытия -
от землянок, окопов и стали.
Потому и легли на сырую траву,
скинув тяжкие бронежилеты,
потому и глядят в небеса, в синеву
еще с этого, с этого света.
16 февраля 2000.
ВЕРНЕМСЯ
Мы смерти тоже не боялись,
но как не выполнить приказ?
И мы ушли, а вы остались,
остались умирать за нас.
Просить прощения не вправе,
мы видим в яви и во сне,
как мы уходим, вас оставив
на поругание в Чечне.
Прощенья нет, но мы клянемся:
когда опомнятся верхи,
мы к вам вернемся, мы вернемся,
чтоб нашей кровью смыть грехи.
И в грозный день последней битвы
вы с нами встанете в строю,
своим явленьем и молитвой
прощая Родину свою.
3 мая 2000.
2000
Сумерки, снег, вертолет,
зарево дальнего боя.
Вот и двухтысячный год
стал нам судьбою.
Думал, что не доживу
или вконец постарею.
Дизель poкoчет во рву,
бьет по Шали батарея.
Как повторяется жизнь!
Путаюсь, честное слово,
кто перед взлетом: "Держись!" -
крикнул мне снова?
15 февраля 2000.
СУД
Вас в Чечне не убивали
из засад средь бела дня,
вы там даже не бывали.
Что ж вы судите меня?
Вам самим хотя бы в малом
тамошнем побыть бою,
пусть не раненым - усталым
встать в разреженном строю.
Вы смеетесь: мол, куда ж нам,
дескать, учишь нас, а сам…
…Я молчу о рукопашном -
не желаю даже вам.
1 мая 2001.
ПРИЦЕЛ
Какая по счету война?
Четвертая… или шестая…
Давненько взлетела она,
моя вертолетная стая.
В далеком афганском краю,
в Абхазии и Приднестровье
прикармливал стаю свою
я кровью своей и любовью.
Вновь в иллюминаторах тьма
с короткими вспышками боя,
где трассеры - строки письма,
написанного судьбою.
Шали, Гудермес, Ханкала,
предгорье, долина, речушка,
след в небе - ракета прошла,
всплеск света - ударила пушка.
Рисую полетный маршрут,
смотрю на батальные сцены.
Когда же в прицеле мелькнут
кремлевские черные стены?
16 февраля 2000.
* * *
Ну что ж, пора, товарищ капитан.
Мы Родину и смерть не выбираем.
Мы под звездой прошли Афганистан,
мы на крестах России умираем.
Мы сыновья загадочной страны,
мы как чужие в собственной Отчизне.
И пусть мы ей сегодня не нужны,
но без нее и нам не надо жизни.
Нет красных звезд на полосах знамен,
но наша кровь не изменила цвета, -
еще он будет в мире воскрешен,
хотя пока мы гибнем не за это.
Ну что ж, товарищ капитан, пора,
ведь мы ни жизнь, ни смерть не выбираем:
мы за Державу гибнем под "ура",
мы за эпоху молча умираем.
1 мая 2000.
РУКА НА ПЛЕЧЕ
Прицельная ли пуля,
случайный ли разрыв, -
в Орле, Рязани, Туле
он вечно будет жив.
На улице широкой,
на площади большой
он встанет одиноко
с простреленной душой.
Его друзья солдаты
к нему придут не раз,
чтоб вспомнить, как когда-то
он их от смерти спас.
Нальют в стаканы водки
и, выпрямившись в рост,
произнесут короткий
армейский третий тост.
И русские березы
зашелестят слышней,
И будут литься слезы
у выживших парней.
И брат, что стал навечно
гранитно-молодым,
на дрогнувшие плечи
опустит руки им.
24 января 2000.
* * *
Где Полярный белый круг
в лед закован синий,
где я рос под песни вьюг, -
там моя Россия.
Где в приволжской стороне
дремлет лес красивый,
где любовь пришла ко мне, -
там моя Россия.
Где мы южные хребты
кровью оросили,
где мы всходим на кресты, -
там моя Россия.
Где сиянье Божьих звезд
остается в силе,
где теперь мой вечный пост, -
там моя Россия.
30 апреля 2000.
ПЕСЕНКА КАПИТАНА
Вот и весь служебный рост:
на погонах восемь звезд,
а хожу все годы
в командирах взвода.
Я, меняя округа,
бил условного врага.
Но с годами чаще
враг был настоящий.
Я в Абхазии бывал,
в Приднестровье воевал,
я верхом на танке
ездил по Таганке.
Я стоял на рубеже,
спал со вшами в блиндаже,
я копал окопы
посреди Европы.
Мне давала ордена
удивленная страна:
умный, мол, ворует,
а дурак - воюет.
Я не робок и не слаб,
я отнюдь не против баб,
но с моим окладом
им меня не надо.
Я под вечер или в ночь
выпить водочки не прочь:
это тоже дело,
если нет обстрела.
В общем, я такой, как вы
из Тамбова ли, Москвы, -
разве что контужен
и никому не нужен…
4 мая 2000.
* * *
Нет правды на войне, но нет ее и в мире.
Благодаря чужой бессмертной лире
сказал я эту фразу. Жаль, она
одним предлогом правды лишена.
В войне нет правды, - эта мысль точнее:
ведь миру мир, конечно же, роднее.
И все же правда открывалась мне
не в мирных буднях, - чаще на войне.
Там всё острее: цвет, и вкус, и запах,
там сходятся в душе Восток и Запад,
любовь и ненависть, безверье и мечта…
И жизнь твоя прекрасна и проста
лишь на войне, перед зерцалом Смерти.
Не верите? Война идет. Проверьте.
28 февраля 2000.
VI
Сочинитель рифмованных строк,
не нашел я заветного слова,
ничего я придумать не смог,
чтобы в жизни нам встретиться снова.
Не в поэзии, а наяву
мы близки были - некуда ближе...
Неужели я жизнь проживу
и тебя никогда не увижу?
7 января 1997.
* * *
Пусть многое позабываю
в любви нашей нероковой...
Мы едем в полночном трамвае,
сверкает гроза над Москвой.
По окнам сбегают потоки,
не видно домов и машин.
Мы молоды и одиноки
и мы никуда не спешим.
И вдруг озаряются лица
небесным огнем из окна,
и гром сотрясает столицу,
и сердце пронзает вина.
И вижу, как будто впервые -
во всем виновата гроза, -
от страха и счастья хмельные,
забытые мною глаза…
29 апреля 1998.
ОРКЕСТР
Был некий праздник на ВДНХа.
Плясали танцевальные ансамбли,
гремели бубны и звенели сабли,
с помостов пыль слетала и труха.
Центральный обогнули павильон,
пошли левее и еще левее.
Я показать тебе хотел аллею,
где не был со студенческих времен.
Все дальше праздник, тише голоса,
все меньше встречных, все теплей на сердце.
И вдруг забор, и маленькая дверца,
ведущая, конечно, в чудеса.
Открыли и вошли. Внизу эстрада,
вверх от нее пустынные скамьи.
Опять воспоминания мои
не справились с пространством. И не надо.
Ты благодарна и удивлена,
твои глаза туманятся опасно.
Как ты еще наивна, как прекрасна!
Как будет велика моя вина...
Почти соприкасаются уста.
А я смотрю с невольною улыбкой,
как музыканты - с арфою, со скрипкой -
садятся на концертные места.
Не видя, что творится за плечом,
ты тянешься, ты недоумеваешь...
Я знаю то, что ты еще не знаешь.
Хотя оркестр тут вовсе не при чем.
25 января 1996.
* * *
Площадь Белорусского вокзала.
Конная милиция. Зима.
Шапочка, которую связала
перед Новым годом ты сама.
Вдалеке гудят автомобили.
Рядышком гуляют москвичи.
И над всей Москвою в снежной пыли
плещутся прожекторов лучи.
Отношенья выяснены, вроде,
можно и попраздновать слегка:
вдруг поцеловаться при народе,
тронуть милицейского конька.
Можно улыбаться, обниматься,
горьких слов уже не говоря,
и на веки вечные расстаться,
словно до начала января.
13 апреля 1998.
* * *
В Останкино ливень и ветер; шумит Шереметевский парк;
пруды, как моря, покрываются рябью и пеной;
на стройке над рвом теплотрассы вздымается пар
и, смешанный с ливнем, несется на блочную стену.
Видна телебашня на сотую часть высоты -
бетонные лапы и черные арки меж ними...
От ВДНХа приближаешься медленно ты
в трамвае, сквозь ливень плетущемся вслед за другими.
А я никуда без тебя не хочу уходить,
стою на краю новостройки, правее подъезда.
На то он и ливень, чтоб с неба безудержно лить,
на то он и ветер, чтоб в парке шуметь бесполезно.
Мне хочется видеть, как ты возникаешь вдали,
как ты торопливо идешь по настеленным доскам,
как зонтик цветной отрывает тебя от земли,
как ветер играет одеждой твоей и прической.
О, Господи, как ты прекрасна и как молода!
О, Господи, как молода ты была и прекрасна!
...В Останкино солнце; в прудах неподвижна вода;
и стройка молчит, и листва. Да и с жизнью всё ясно…
1 февраля 1997.
ТРЕТЬЯ ОСЕНЬ
Галдят грачи, кричат визгливо галки,
сбиваясь в стаи, пробуя крыло,
и вновь садятся - им еще тепло -
на городские мусорные свалки.
Вторая половина октября.
Предзимнее волнение природы.
Дожди со снегом. Тусклые восходы.
И дымная вечерняя заря.
Все мысли - о любви.
Она прошла,
увяла, как листва, и облетела,
уже бесстрастно обнажая тело,
которое от взглядов берегла,
но не от ласк…
Я осени боюсь,
ведь мы расстались осенью, - давнишней,
не нынешней. Так повелел Всевышний,
которому я все-таки молюсь.
Я пережил три лета, три зимы
и три весны. Осталась третья осень.
Хрустит листва. Заиндевела озимь.
Летают птицы. Стелятся дымы.
11 ноября 1996.
* * *
Петь и любить сердце устало
и не болит стародавней виной.
Разве б она счастлива стала
рядом со мною, рядом со мной?
Не подойду, не потревожу,
призраком счастья не оживлю.
Разве мы с ней были похожи,
разве ее я нынче люблю…
Снова октябрь, месяц печали,
воздух прозрачен и дали пусты.
Разве вся жизнь - та, что в начале
нашей любви, нашей мечты?
Остановлюсь, остолбенею,
взгляда от прошлого не оторву.
Разве я знал, встретившись с нею,
что я расстанусь с ней наяву?
Октябрь 1990.
РОМАНС
Горькое счастье, сладкая мука,
жаркие ласки, времени бег.
Вечной бывает только разлука,
вечной любви не бывало вовек.
Не уходи, оглянись от порога.
Как горяча она, как молода!
Вечной бывает только тревога,
вечной любви ты не знал никогда.
Глупо роптать, поздно плакать от боли,
от безвозвратности встреч и разлук.
Вечной бывает только неволя,
вечной любви не бывало, мой друг.
Ей от тебя было нужно так мало.
Остановись, приласкай, погляди.
Вечной любви на Земле не бывало.
Значит, она еще вся впереди.
Август 1991.
* * *
Безумные ночи... Какие там ночи! -
часы, иногда вечера.
А были чисты они или порочны -
сказать не настала пора.
Нет, слов не боюсь. Надоело бояться.
Молчание хуже вдвойне,
когда перед смертью придется остаться
с несказанным наедине.
А просто для нашей бессрочной разлуки
ни слов не найду, ни причин,
и лишь повторяю прощальные звуки:
"Зачем ты меня приручил?"
30 января 1997.
* * *
Я знаю, мы встретимся в жизни иной.
Зачем же склоняешься ты надо мной,
когда я смертельно болею
и жить не хочу и не смею?
Да, это случается не наяву,
да, сам я тебя перед смертью зову,
любуясь тобой, как воочью
безумною первою ночью.
Но в жизни и смерти случайного нет.
Ты слышала зов, ты явилась в ответ
своей незаконной любовью,
незримыми плотью и кровью.
Вот-вот остановится сердце в груди.
Я жить не хочу, я прошу: уходи.
Не в тесной московской квартире -
в небесном мы встретимся мире.
Но ты прижимаешься крепче ко мне -
в квартире, в больнице, на дальней войне.
И шаг между жизнью и небытием
не в силах я сделать с тобою вдвоем.
31 октября 1998.
БАБОЧКА
Не красив, не богат, и не молод уже,
и в квартире моей на восьмом этаже
этой ночью совсем не тепло.
Для чего ты стучишься в стекло?
Облетает листва. Скоро выпадет снег.
Я, наверное, самый пустой человек,
и в последние дни октября
жизнь мне кажется прожитой зря.
Нынче холодно в доме и лампа тускла,
вообще беспросветные в жизни дела.
Если даже влетишь ты в окно,
будет грустно нам, будет темно.
Для чего же так долго - и час, и другой -
ты в стекло ударяешься грудью тугой,
и с надломленных крыльев стекает пыльца,
как слеза с дорогого лица?..
14 октября 1999.
ОСТАНКИНО
Опомнимся, очнемся
и в запоздалый срок
в Останкино вернемся,
как на родной порог.
Проедем на трамвае
до старого пруда,
где, впрочем, я бываю
и нынче иногда.
Потом пройдем оттуда
до парковых ворот...
И маленькое чудо
в душе произойдет.
Как будто годы эти
шли не вперед, а вспять,
и ничего на свете
не нужно повторять.
Еще мы не знакомы,
еще не влюблены,
сидим - ты с мамой дома,
я - около жены.
Сейчас откроем двери,
на улицу шагнем,
не ведая, не веря,
что жизнь перевернем.
Вот здесь мы и столкнулись -
у парковых ворот,
и оба оглянулись
в тот сумасшедший год.
И все, что было позже,
как тут не суесловь,
отчаянно похоже
на вечную любовь.
Но жизнь, что мы однажды
перевернули враз, -
как и бывает с каждым,
перевернула нас.
Нельзя не улыбнуться
на этакий cюжет...
Но страшно не очнуться
хотя б на склоне лет.
25 февраля 2000.
* * *
Есть любовь, о которой с годами
вспоминаешь легко и светло,
даже если в ней, как в мелодраме,
много странного произошло.
Есть любовь, позабытая вскоре,
хоть была непростою она
и штормила, как зимнее море, -
да утихла морская волна.
Есть любовь, о которой не хочешь
вспоминать и не можешь забыть,
о которой с надеждой бормочешь,
что приснилась она, может быть.
Но ведь было и некое чувство,
что неясным казалось сперва, -
неподвластное даже искусству,
не вмещающееся в слова.
Вспоминаю Её, забываю,
то молчу о Heй, то бормочу,
но в Чечне и в инфарктном трамвае
лишь к Её припадаю плечу.
Не почувствует, не обернется,
не узнает, что снова спасла.
Если что-то любовью зовется,
значит, это любовь и была.
28 февраля 2000.
* * *
Навек расставшись, думаю о ней
и ничего уже не понимаю.
Как много дней прошло, как много дней…
И всё больна душа глухонемая, -
застонет, встрепенется, промычит
бессвязные, обиженные звуки
и снова удивленно замолчит,
когда в ответ я вскидываю руки.
Не понимаю. Небесам грублю:
во мне земного не было расчета,
ведь знал же, что ее не разлюблю
и что она не влюбится в кого-то.
Тогда - во имя Бога? Разве Бог
не есть любовь? Ах, да, семья и дети…
И ничего не понял я на свете.
И никому на свете не помог.
5 января 1997.
* * *
Октябрь двухтысячного года.
Погибший "Курск", война в Чечне
и вырождение народа.
…Ты вспоминаешь обо мне?
Как странно быть живым поэтом.
Поэтом, но ещё живым.
Но я сегодня не об этом,
давай о нас поговорим.
Друг друга мы не понимали.
А кто друг друга понимал?
И не сближались наши дали,
когда тебя я обнимал.
Перед твоею красотою -
а ты прекрасна, видит Бог, -
как пред иконою святою
молиться я еще не мог.
Любил трепещущее тело,
глаза в тумане и огне.
Не в этом суть, не в этом дело.
…Ты вспоминаешь обо мне?
А знаешь, ты меня спасала -
и на войне, и без войны,
когда незримо обнимала
и явь переводила в сны.
Смирялась боль перед тобою
и время обращалось вспять
в госпиталях, на поле боя,
в похмелье, на войне опять.
Октябрь двухтысячного года.
Я должен всем - семье, стране.
И ни надежды, ни исхода.
...Ты вспоминаешь обо мне?
30-31 октября 2000.
* * *
В день последний двадцатого века,
подойдя ненароком к окну,
я увидел внизу человека -
не лицо, а фигуру одну.
Падал снег, заметая дорогу.
И за снежной завесою мне
показался знакомым немного
смутный образ, мелькнувший в окне.
Я к стеклу прислонился плотнее,
на мгновенье увидев опять
ту, кого мне на свете роднее
и любимей уже не сыскать.
И не мог я сказать домочадцам,
почему всё стою у окна.
Ведь она приходила прощаться,
приходила прощаться она.
30 июля 2001.
VII
Любите глубокие думы,
не бойтесь их темного дна.
Пускай средь житейского шума
на сердце стоит тишина.
Вы кажетесь людям угрюмы,
сутулится ваша спина.
Любите глубокие думы,
пускай недовольна жена.
Не в палубу - в днище и трюмы
стучится морская волна.
Любите глубокие думы,
ведь жизнь, между прочим, одна.
5 ноября 2000.
* * *
На рубеже тысячелетий,
по тленным пажитям бродя,
в земле отеческой не встретил
я ни пророка, ни вождя.
Глаголы гордости и лести
с неправедных слетали уст,
наветные звучали вести,
и шумный мир казался пуст.
В законе сени и писаний
ослабший взор не различал
ни предыдущих окончаний,
ни подступающих начал.
И даже воинские рати,
сверкая жалами штыков,
преображались на закате
в мерцанье демонских полков.
И возлюбивши век притворный,
привременный и роковой,
я в небосвод смотрелся черный
над вскинутою головой.
Но многокрылы, многоочи,
с небесным хлебом во устах,
незримы в наступившей ночи
молчали звезды на постах.
9 июля 1994.
РУССКИЕ
Дует ветер с Востока, и мы наклонились на Запад.
Дунет западный ветер, наклонимся мы на Восток.
Мы стоим средь равнин, мы вдыхаем пронзительный запах
чужеземных миров, выдыхая смертельный восторг.
Ни судьбы, ни пристанища, ни бытия, ни традиций -
ничего не храним, и не служим земному пути.
Если вырваны с корнем, - сметаем чужие границы,
ветер стихнет, - врагам позволяем свои перейти.
Мы - душа человечества, мы не имеем предела
для падений и взлетов, порывов любви и тоски,
и в назначенный век, вылетая из мертвого тела,
снова одушевляем бесплодные материки.
26 июля 1998.
ВЕЛЕСОВА КНИГА
На самом востоке, близ рая,
небесным огнем озарен,
стою, одиноко взирая
на славу прошедших времен.
Взрываются пеплом вулканы.
Сползают на юг ледники.
Рождаются из океана
и тонут материки.
Великие битвы грохочут.
Высокие боги грозят.
Святые поэты пророчат.
Любимые женщины спят…
28 сентября 1997.
НОЧЬ НА МАЛАХОВОМ КУРГАНЕ
На Малаховом кургане
провести решил я ночь.
Не по дури, не по пьяни, -
чтоб душе своей помочь.
Поздним вечером приехал
на троллейбусе пустом.
Я свободен, мне не к спеху,
я посплю и под крестом.
На Центральную аллею
по ступеням восхожу.
Одинок - и не жалею,
сам себе принадлежу.
Средь аллеи - знаменитый,
чуть не скрученный в спираль,
раненый, но не убитый
шелестит листвой миндаль.
Слева - памятник совместный
россиянам и врагу.
Я к нему, признаться честно,
все привыкнуть не могу.
Справа - памятник новее:
летчикам другой войны.
Бастион и батарея
впереди вдали видны...
Впрочем, хватит описаний,
ведь не очерк, не роман -
стих пишу. Вы лучше сами
приезжайте на Курган.
Душу вылечить мне нужно,
ради этого я здесь!
Мне в России стало душно, -
что больнее в жизни есть?
Над аллеею платаны
машут вялою листвой.
Может, из Афганистана
зря вернулся я живой?
Дали бы посмертно орден,
ну и пенсию семье.
Молодой, красивый, гордый
я б лежал сейчас в земле.
И губителей Отчизны,
демократов записных
не видал бы я при жизни,
я в гробу бы видел их!..
Тоже, в общем-то, не выход.
Злобой горю не помочь.
На Кургане ночью тихо.
Надо вслушиваться в ночь.
С Бастиона долетает
шорох Вечного огня.
Но молчит земля святая
под ногами у меня.
Ведь курган Малахов тоже
был захвачен, и не раз.
Ты карал Россию, Боже,
Ты опять караешь нас.
А земля и небо святы,
неповинны пред Тобой,
как и павшие солдаты,
пусть не выигравшие бой.
Что же - стать землей и небом?
Не осилю, не решусь.
Я поэт и воин. Мне бы
постоять в бою за Русь.
Но однако с Божьей карой
сила сладить не вольна.
Нет, беда пришла недаром -
знать, душа была темна.
На Малаховом кургане
я в себя смотрю честней:
сколько зла и сколько дряни
я в душе скопил своей!
Впрочем, это снова проза
и газетные клише.
Но к утру - вполне серьезно -
посветлело на душе…
26 февраля 1996.
ОКТЯБРЬ
Октябрь. Восстания, расстрелы,
последняя любовь, дожди…
Тебе до них какое дело?
Твоя забота впереди.
Придут декабрьские стужи,
кровавые замерзнут лужи,
смирится выживший народ
с очередной из несвобод.
Весна похмельем обернется.
Народ воспрянет и напьется
из лужи, где растает кровь, -
и летом протрезвеет вновь.
А там - октябрь. И всё вернется:
дожди, восстания, любовь.
5 октября 1999.
ДЕНЬ ГНЕВА
Пока это песни и даже напевы,
пока это просто стихи...
Но я его вижу - День русского гнева,
день кары за ваши грехи.
И мы не святые, и мы виноваты,
но мы искупили вину
в семнадцатом, в тридцать седьмом, в сорок пятом,
когда воскрешали страну.
Вам не затемнить эти грозные были
туманом нерусских имен.
А впрочем, мы тоже их не позабыли,
и список вам будет зачтен.
Мы вам подставляли ланиты и плечи,
смиряясь, прощая, любя.
А вы наслаждались, Россию калеча,
и - приговорили себя.
В дворцах местечковых, в развратных столицах,
в экранах, в газетах, в Кремле, -
от Божьего гнева нигде вам не скрыться
на русской смиренной земле.
16 апреля 2000.
СЕМЕНОВСКАЯ ЦЕРКОВЬ
Деревни пустынны до слез,
в колодцах оборваны цепи.
Лишь светится зелень берез
на крыше Семеновской церкви.
Корням не хватает земли,
но веткам и листьям привольно
средь неба, куда мы сошли,
ступив из окна колокольни.
Какой здесь, однако, уют:
цветут васильки и ромашки,
а с краю малину клюют
церковно-небесные пташки.
Понятное дело, что нам
судьбе умиляться не надо,
поскольку заброшенный храм -
не лучшая сердцу отрада.
К тому же печалит до слез
безлюдье внизу. Но на крыше,
средь зарослей, ясно всерьез,
что так предначертано свыше.
14 июля 2001.
* * *
Узкая речка, широкое поле,
дальний изогнутый лес
и одинокий костер мой. А более
не ожидаю чудес.
Ни поселянина и ни туриста
нет в этой дивной глуши.
Тихо в окрестностях, тихо и чисто,
даже не слышу души.
Мне человечество не надоело:
завтра я весла возьму,
и по течению бренное тело
выгребет снова к нему.
Спросят приятели: - Ловится ль рыба?
- Ловится рыба, - скажу.
Спросят: - Доволен? - Отвечу: - Спасибо,
очень доволен, - скажу.
Женщина встретится, спросит сурово:
- Ты позабыл про меня?
- Нет, - я отвечу. - Даю тебе слово:
просто сидел у огня.
Из-под кладбищенского обелиска
выйдет навстречу отец,
спросит: - Ты был далеко или близко?
- Рядом с тобою, отец.
25 декабря 2000.
* * *
Чистят снег за оградою детского сада
жестяною лопатой, скребущей по льду.
Мне описывать быт и природу не надо,
но без них я для вечности слов не найду.
Для чего мы живем, почему умираем,
что случается после с бессмертной душой?
Есть ли мир, именуемый адом и раем,
вечный мир после жизни такой небольшой?
Чистят снег за окном жестяною лопатой.
Вспоминается детство - прозрачность и звук...
Бог страдал на кресте, без вины виноватый, -
почему мы страшимся заслуженных мук?
Разве счастье - в отсутствии боли и горя,
в равномерном движеньи по гладкой судьбе
и в притворном незнании о приговоре,
в миг рожденья объявленном свыше тебе?
Чистят снег за оградою детского сада.
Между прочим, он чист. Все условны слова.
Мне о вечности думать сегодня не надо.
Чистят снег. И под ним зеленеет трава.
16 января 1995.
* * *
В командировке на Землю
я не скрываю лица,
но ничего не приемлю,
кроме войны и отца.
С неба ли, из подземелья,
Господом ли, Сатаной
послан я, - местом и целью
не поделились со мной.
Горько мне и одиноко.
Умер отец у меня.
Долго ль до крайнего срока?
Долго ль до Судного дня?
А человечеству мнится,
что его поступь верна,
разве что вдруг приключится
очередная война.
И в оживлении неком
хоть перед смертью, хоть раз
вспомнит, что был человеком
кто-то из падших, из вас.
30 октября 2000.
* * *
На перекрестках юных лет
в селе, в столице,
чтоб разглядеть высокий свет,
смотри на лица.
Под старость, позабыв навек,
где был, где не был,
чтоб кончить жизнь как человек, -
смотри на небо.
От низких взглядов удержись
и в смертной скорби:
смотри наверх, смотри на жизнь,
смотри на корни!
30 июля 2001.
КОСТРЫ
На берегу у переката,
на чистой речке Осетре
бродили мы, не виноваты,
что ночи долги в сентябре.
И на краю крутого яра
в горячем зареве костра
под чью-то дальнюю гитару
мы целовались до утра.
Река текла, вода шумела,
звенела тонкая струна.
Два сердца, две души, два тела
и лишь мелодия одна.
И от Зарайска до Матыры,
от Городны до Берхино,
от неба до земного мира
всё счастье было нам дано.
В огне потрескивали сучья,
взлетали искры над костром,
и звезды падали беззвучно
в далеком семьдесят втором.
Но вот Осетр и четверть века
по перекатам протекли.
И мы с тобой на нашу реку,
как в давней юности, пришли.
Еще костер в ночи дымится,
еще гитары дребезжат,
еще Москва и Луховицы
частично нам принадлежат.
Еще влюбляться наудачу
способны мы, как в те года…
Стоят во Власьево две дачи.
Мы здесь бываем иногда.
2 ноября 1998.
* * *
Редкий закат в столице:
весь горизонт в крови.
Вот оно и садится,
солнце моей любви.
Где-то под Красногорском
(как я его не спас?)
за бугорком-пригорком
скрылось оно из глаз.
Что же со мною будет
в этой ночном краю?
Кто в темноте полюбит
темную жизнь мою?
25 февраля 2000.
* * *
На границе с Кореей... А вы и не знали,
что Россия граничит с Кореей? Я тоже
почему-то об этом не думал, не знал.
С превеликим трудом мы сюда добрались из Хасана
на военном "уазике", жадно глотающем пыль
всеми щелями в дверцах и выцветшим старым брезентом,
и, счастливые, вышли на берег Японского моря.
Слева - пост пограничников, справа - Корея,
впереди - океан, называй его сколько угодно
хоть заливом, хоть морем, хоть лужею; он - океан.
Над пологим прибоем летают огромные чайки,
и песок простирается метров на сто пятьдесят
от зеленой воды до ближайших прибрежных деревьев,
и белеют вокруг створки раковин с чайное блюдце,
и дымит синевою далекий, как смерть, горизонт…
26 декабря 1995.
ХОРОШИЙ ЧЕЛОВЕК
Памяти Виктора Орешникова
Кто лучше из людей, кто хуже -
давно не сравниваю я.
Все не безгрешны мы. К тому же
зависимы от бытия.
Спортсмен, солдат, студент, учитель, -
я ничего не позабыл? -
он был провинциальный житель,
хороший человек он был.
Детей завидев, улыбался,
а вот семьи не уберег,
поскольку в общем-то спивался
и умер потому не в срок.
Как объяснить, что он - хороший?
Ведь жизнь - она из мелочей.
Он был мой друг в счастливом прошлом,
теперь он в сущности ничей.
Речь не о нем. - 0 смысле жизни,
непостигаемом вовек,
о смутном времени в Отчизне...
Он был хороший человек.
15 июля 2001.
* * *
Белые дни снегопада,
призрачный миг новизны.
Плакать о прошлом не надо,
это не снимет вины.
Всё, что засыпано снегом,
перезимует без бед.
Снег посылается небом,
в нем наказания нет.
Надо, чтоб скрылись из виду
глина, трава и следы,
чтобы утихли обиды
вплоть до весенней воды.
Надо засыпать порошей,
надо от взглядов спасти,
чтобы не думать о прошлом,
чтобы с ума не сойти.
25 декабря 2000.
ДОРОЖНОЕ
Мы с тобой потихоньку вздохнули,
подъезжая на поезде к Туле.
А когда подъезжали к Рязани,
мы с тобой заливались слезами.
Дыбом волосы на голове, -
это мы подъезжаем к Москве.
30 октября 1998.
* * *
Пнул Пегаса, выгнал Музу,
лиру вдребезги разбил.
Я Советского Союза
из-за вас не сохранил!
Конным спортом занимался,
недоуздками звеня,
и без Родины остался
за Троянского коня.
Возлюбил одну девицу,
а потом и не одну,
радовался: сладко спится, -
и проспал свою Страну.
Под аккорды-переборы
пел, не чуя рук и ног.
Думал: песней сдвину горы,
а Отчизну не сберег.
Ты не обижайся, лошадь,
ты, гитара, не грусти,
и с тобой, моей хорошей,
Муза, расстаюсь, прости.
Надо б с вами подобрее
за давнишние труды…
Но поймите: я зверею,
коль с Державой нелады!
18 января 2001.
ВЕК ЛЮБВИ
Душа моя, не привыкай к разладу.
Погасла новогодняя звезда,
и в темноте времен открылся взгляду
век покаяния, терпения, труда.
Грехов своих я не преуменьшаю.
Душа моя, смиряйся и грусти.
Но и гордись, стихами воскрешая
святую память Русского пути.
Душа моя, я знаю: ты устала.
И все-таки хоть строчкой доживи,
когда на Русь придет, как ты мечтала,
век утешения, прощения, любви.
23 января 2001.
* * *
Исчезнуть, как древние греки…
А разве бывает иначе?
И странное слово навеки
действительно что-нибудь значит?
Ведь существовали этруски
еще до Эллады и Рима…
…С улыбкою, с песней, по-русски
уйдем, если необходимо.
Останется что-то в искусстве,
в науке, в ремеслах отчасти.
И - неповторимое - в чувстве,
в душе, в предвкушении счастья...
8 января 1997.
* * *
Бродил и я в стихиях мира,
и вдруг настигла тишина
в углу трехкомнатной квартиры
у запыленного окна.
С трудом припоминаю годы
веселой юности моей,
ее бессонные восходы,
чередованье шумных дней.
Потом любовь. Одна, вторая,
быть может третья, - позабыл,
хотя влюблялся не играя,
в сердечных клятвах честным был.
Потом война прогрохотала,
потом еще одна война,
потом страной быть перестала
с ума сошедшая страна.
Пытаюсь вспомнить бой в Афгане,
пытаюсь вспомнить бой в Чечне...
В сегодняшнем дыму-тумане
они не различимы мне.
Так для чего в стихиях мира
я, напрягая слух и взор,
искал любовь, свергал кумира,
спускался с покоренных гор?
Неужто тленной оболочкой,
земной изнанкой бытия,
как прозаическою строчкой,
увлекся и наказан я?
Что у меня осталось в жизни?
Свой угол, пыльное окно
и все-таки любовь к Отчизне,
пусть сумасшедшей, все равно.
15 июля 2001.
БРОДИЛ И Я В СТИХИЯХ МИРА 1
I 1
В пурпурном плаще полководца, 1
ВТОРАЯ СМУТА 1
Сначала приходит строка… 2
ПАМЯТИ ПЕТРА ПАЛАМАРЧУКА 3
ГЛЕБ ГОРЫШИН 3
Или мы в горькие впали грехи? 4
ЛЕРМОНТОВ 5
Не сочиняйте строчек, 5
ПОПРАВКА 6
Есть Держава - придет и Державин. 6
II 7
Под монументами Европы, 7
НАД ЗАПАДНЫМ БУГОМ 8
Одна Богородица не проглядела... 9
Погибал в бою неравном, 9
СОЛДАТЫ ВЕЛИКОЙ ВОЙНЫ 10
Верить в себя перестали мы. 11
ГОСПОДАМ ОФИЦЕРАМ 11
* * * 12
Рожденный не для мира, 13
ПРОЩАНИЕ С ФЛОТОМ 13
ЗА УГОЛОК 14
Любовь сохранил, а страну не сберег. 15
ПИСЬМО 16
ПЛЕННИКИ ЧЕСТИ 16
За тусклой завесою быта 17
ОБОЛГАННЫЕ ЛЬВЫ 18
III 19
Надо жить. Хорошо или плохо 19
ПРОРОЧЕСТВО 20
СЛУЧАЙ В ВИФАНИИ 21
ПУТЬ 22
ПАСХАЛЬНАЯ НОЧЬ 23
Восстановили храмы 23
Я человек двадцатого столетья, 24
Бог зла не создавал. 24
ВЫБОР 25
IV 26
Любовь не отменяет быта, 26
ТВЕРСКОЙ БУЛЬВАР 27
Ей было двадцать. Или восемнадцать. 27
ВЕСНА В САМАРЕ 28
ЛЮБОВЬ И СТИХИ 29
ПОСЛЕ ДОЖДЯ 29
Хорошо, что снег бывает, 30
Она куда-то улетала. 31
НАЦЕЯ 32
Счастливые романы 33
Плещется Черное море, 33
В ПОСЛЕДНИХ ЧИСЛАХ ДЕКАБРЯ 34
Дурил с рогаткой в детстве раннем, 35
V 35
Военного оркестра медь - 35
ПОРА, СЛАВЯНЕ 36
ВСТРЕЧА НА КАБУЛЬСКОМ БАЗАРЕ 36
РАЗГОВОР С АВТОМАТОМ 38
РАБАТИ-МИРЗА 39
Боевую славу не унизили, 39
ПЕСНЯ 40
Отвоевали по два года. 41
По дороге в Дубоссары 41
В Бендерском пустом ресторане 42
ВОЕННО-КАВКАЗСКИЙ РОМАНС 43
Не видно трехцветных знамен 44
РУССКИЙ МЕДВЕДЬ 44
БОЙЦЫ 45
ВЕРНЕМСЯ 46
2000 46
СУД 47
ПРИЦЕЛ 47
Ну что ж, пора, товарищ капитан. 48
РУКА НА ПЛЕЧЕ 48
Где Полярный белый круг 49
ПЕСЕНКА КАПИТАНА 50
Нет правды на войне, но нет ее и в мире. 51
VI 51
Сочинитель рифмованных строк, 51
Пусть многое позабываю 52
ОРКЕСТР 52
Площадь Белорусского вокзала. 53
В Останкино ливень и ветер; шумит Шереметевский парк; 54
ТРЕТЬЯ ОСЕНЬ 54
Петь и любить сердце устало 55
РОМАНС 56
Безумные ночи... Какие там ночи! - 56
Я знаю, мы встретимся в жизни иной. 57
БАБОЧКА 57
ОСТАНКИНО 58
Есть любовь, о которой с годами 59
Навек расставшись, думаю о ней 60
Октябрь двухтысячного года. 60
В день последний двадцатого века, 61
VII 62
Любите глубокие думы, 62
На рубеже тысячелетий, 62
РУССКИЕ 63
ВЕЛЕСОВА КНИГА 64
НОЧЬ НА МАЛАХОВОМ КУРГАНЕ 64
ОКТЯБРЬ 66
ДЕНЬ ГНЕВА 67
СЕМЕНОВСКАЯ ЦЕРКОВЬ 67
Узкая речка, широкое поле, 68
Чистят снег за оградою детского сада 69
В командировке на Землю 70
На перекрестках юных лет 70
КОСТРЫ 71
Редкий закат в столице: 72
На границе с Кореей... А вы и не знали, 72
ХОРОШИЙ ЧЕЛОВЕК 73
Белые дни снегопада, 73
ДОРОЖНОЕ 74
Пнул Пегаса, выгнал Музу, 74
ВЕК ЛЮБВИ 75
Исчезнуть, как древние греки… 75
Бродил и я в стихиях мира, 76