Вернуться в раздел "Книги"     На главную страницу

Виктор Верстаков
А что нам терять, кроме чести

 * * *

События и лица – они придут потом. 
История творится за письменным столом.

Сначала было Слово, его сказал Господь. 
Духовные основы преобразили плоть.

Восстания, невзгоды, смирение, война –
последствия и всходы духовного зерна.

Не трогайте поэта, покуда он творит. 
Быть может, он за это вас не приговорит.

Но мне опять не спится, в сомнениях дрожу: 
История творился, а что я ей скажу?


7 марта 2014

САЛТЫКОВКА

Деревянный домик в Подмосковье, 
ветхая ограда, скудный сад. 
Вот где повстречался я с любовью 
сорок с лишним лет тому назад.

Девочка, студенточка, тихоня. 
Старенький разложенный диван. 
И прощала даже Баба Тоня –
здешняя хозяйка – наш роман.

Вдалеке гудели электрички, 
песенки играл магнитофон, 
я курил, бросая на пол спички, –
я неосторожно был влюблен.

Первая жестокая свобода,
над желанным телом злая власть.
Видно, повелела нам природа
во грехе прекраснейшем пропасть.

И пропали – поженились вскоре, 
получили комнату в Москве. 
...Банки там сушились на заборе. 
Яблоки лежали на траве.


11 марта 2014
* * *

С тобой говорю у воды, у огня. 
Ты слышишь меня? Ты помнишь меня?

Я так одинок над рекой у костра. 
Давно мне к тебе возвратиться пора.

Бледнеет закат, неподвижна вода.
Неужто не встретимся мы никогда?

Родные, седые – ведь мы старики –
сидели б с тобою сейчас у реки.

А может, в московской квартире твоей 
вдвоем согревались теплом батарей,

смотрели б, как пляшет огонь голубой 
на телеэкране, над нашей судьбой.

И снова б расстались – уже на века, –
как пламя с костром, как с водою река.


10 марта 2014
ПЕРЕФОРМИРОВКА

Возле города Орла 
полк в боях сгорел дотла. 
Командир убит, а танки –
их печальные останки –
головешками в золе 
раскидало по земле.

Из людей – десятка два 
выжили едва-едва, 
повезло им, что успели 
выскочить, пока горели 
бензобаки и движки 
и снарядные лотки.

А когда огонь остыл,
выживших послали в тыл,
чтоб на сборном пункте в Туле
подлечились, отдохнули
и вернулись бы опять
в новых танках воевать.

Переформировка. Так
называли этот шаг
с фронта в тыл, затем обратно.
Мой отец неоднократно
совершал его, когда
брал на танках города.

Ну а в Туле есть вокзал, 
сохранился даже зал,
где отец мой не однажды 
заливал тоску и жажду
самогоном и вином 
в ресторанчике хмельном.

Я недавно там сидел, 
в те же окна я глядел, 
и бежал мороз по коже: 
все знакомо, все похоже, 
словно тыловым винцом 
отпивался здесь с отцом.

А потом чеченский фронт;
черт бы с ним, да вдруг ремонт
учинили на вокзале
с перепланировкой в зале…
Ничего не узнаю.
Без отца впервые пью.

18 февраля 2014
ГОРОЖАНЕ

Последним парадом проходим, солдаты Державы. 
За нами идут мародеры в разгульном строю. 
Да, мы потеряли и доблесть, и веру, и право 
погибнуть за родину в честном жестоком бою.

У русского воинства не было права всесильней, 
чем выйти на ратное поле и там умереть, 
чтоб светлая память о нас, возлетев над Россией, 
Полярной звездой оставалась навеки гореть.

Из окон кричат: – Оглянитесь, идут мародеры, 
пускай вам дадут генералы команду “Кругом!” –
Для русского воинства не было горше позора, 
чем гибнуть в сражении с дрянью в бою городском.

– Разбейте, – кричат, – мародерскую эту колонну, 
мы сами призвали ее, но наглеет она, 
простите за то, что плевали мы в ваши знамена, 
срывали погоны, осмеивали ордена. –

Пускай не простим, но команду “Кругом!” мы исполним. 
Бегут мародеры. Но жители снова кричат: 
– Шагайте, убийцы. Когда-нибудь мы вам припомним 
всю вашу жестокость и этот кровавый парад.


12 февраля 2014
ПОКОЛЕНИЕ

Перепечатаю стихи –
далекой юности грехи 
и удивлюсь: да я ли это 
изображал судьбу поэта, 
писал про неземную страсть, 
поругивал земную власть, 
и прочее в подобном роде, 
хотя и складно, в рифму вроде.

Но сверстники меня читали,
поэтом истинным считали
и пели песенки мои
(друг другу, не в кругу семьи).

Мы все тогда читали, пели, 
и думали, что в самом деле 
святую истину найдем, 
отцов и дедов превзойдем.

Особой дурости тут нету, 
мы в молодости сплошь поэты
и поголовно влюблены 
в свои мечтания и сны.

А поколенье оказалось
(как и стихи) такая малость, 
такая дрянь в конце концов 
пред поколением отцов.


12 февраля 2014

* * * 

Давай посидим на диванчике, 
ведь скоро последний звонок. 
Мы все в этой жизни обманщики, 
ничем я тебе не помог.

Собравшись в дорогу небесную, 
такой излучаешь ты свет, 
что женщиною неизвестною 
мне стала на тысячу лет.

Хотя почему же на тысячу? 
Я в рай на свиданье зайду 
и, может, прощение вымучу...
Дают ли прощенье в аду?


12 февраля 2014


О ГОЛУБЫХ

– Ты это брось – сказал я купоросу. 
А купорос – он, братцы, голубой.
– Я гомосексуальные вопросы
не собираюсь обсуждать с тобой.

Обиделся и оскорбился медный 
со школьных лет знакомый купорос: 
мол, он не голубой, он сине-бледный, 
а женщины какие? вот вопрос.

Да, женщины, конечно, не подарок, 
особенно из нынешних времен, 
цвет их раскраски нестерпимо ярок, 
хотя и тоже неопределен.

– Так почему не обсудить вопросы? –
обрадовался сине-голубой.
– Ты химикат, – сказал я купоросу, –
а женщина останется судьбой.


31 января 2014


* * * 

Два боя – переформировка, 
одно сраженье – нет полка. 
И повторять уже неловко,
как гибли русские войска

на той войне неповторимой, 
Великой, страшной, мировой, 
когда из пламени и дыма 
немногие пришли домой.

Отец вернулся, пусть изранен, 
контужен, в танке обожжен... 
Тому, что я бывал в Афгане, 
не придавал значенья он.

А мне хотелось поделиться 
и оправдаться, почему
мне тоже по ночам не спится, 
как после той войны ему.

Он морщился и уклонялся 
от разговоров о войне.
Конечно, с ним я не равнялся, 
но было чуть обидно мне.

- Ведь я не сравниваю, батя.
- Вот и не нужно говорить
о том, что не поймешь. …А кстати: 
ты многовато стал курить.


12 января 2014


* * * 

Пройти дорогу до конца,
ни разу не предав отца,
особенно в конце пути,
когда уже устал идти,
и мир вокруг тебя безумен,
непредсказуем, странен, шумен,
с американским вытием
и приблатненным бытием,-
где радуются подлецы
и плачут в небе их отцы.


12 февраля 2014
* * * 

Мы любим поющих с надрывом, 
идущих в потемках судьбы,
которым все видится лживым,
мерещатся всюду гробы.

Чем горестней песня поэта 
и чем громогласней она, 
тем искренней кажется спета 
и даже глухому слышна.

С пристрастием этим не спорю, 
перечить толпе не берусь,
хотя есть негромкое горе 
и вовсе безмолвная грусть.

А если расширить пространство 
и к вечности в душу залезть, –
там царствует моцартианство
и Пушкина светлая весть.


31 января 2014


* * * 

В небольшом, текстильном, тихом 
среднерусском городке 
я стихи читал ткачихам
и катался на катке.

Бытием была, не бытом 
жизнь в те юные года. 
Я мечтал, что знаменитым 
загляну еще сюда.

Обязательно с женою, 
раскрасавицей такой, 
что поклонится стеною 
Дом культуры городской.

Как ни странно, это сбылось –
и известность, и жена,
пусть стена не поклонилась, 
так на то она стена.

Но отцовская могила,
материнская потом 
зачеркнули все, что было 
в сердце глупом и пустом.

Приезжаю боязливо 
и на кладбище бреду. 
“Были живы. Были живы”, – 
повторяю на ходу.


31 января 2014
ГОЛОС

“Узнаю́ я их по голосам…”
Впрочем, песня будет не о птичках.
…Я порою путаюсь и сам
в их манерах, внешности, привычках.

С виду – среднерусский человек, 
по манерам – мирный горожанин. 
Пятна на лице и тяжесть век –
даже этим он еще не странен.

Сталина не любит, ну и что ж, 
мы порой грузин не любим тоже. 
Да, частенько он бывает вхож, 
куда люди русские не вхожи.

Коридоры власти нам тюрьма, 
а ему заветная отрада, 
нам привычны посох и сума,
а ему дворцов и денег надо.

Ничего особенного нет,
нации ведь разные на свете,
и перечислением примет
не определишь, где те, где эти.

Но услышишь голос, и в момент 
ощущаешь, как он презирает
даже тех, кому вдруг комплимент
произносит, голосом играя.

Влажно, терпеливо, свысока 
голос тот в эфирах всей России 
словно бы вещает сквозь века, 
как рабам властительный мессия.

Друг на друга голосом похож, 
зря народец пляшет от удачи: 
мысли изреченные есть ложь, 
но неизреченные – тем паче.


30 января 2014
УСТЬИНСКИЙ МОСТ

В шинелях, пригнанных по росту,
в мир излучая красоту, 
идем по Устьинскому мо́сту 
(а может бить, и по мосту́).

Мы распоясались немного, 
поскольку не должны войска 
держать, как говорится, ногу,
с мостов не спустятся пока.

Ведь по закону резонанса, 
который выявлен давно,
теоретически есть шансы, 
обрушив мост, пойти на дно.

Зачем нам дно? Мы на подъеме 
судьбы военной и людской,
у нас подруги в каждом доме, 
нам Кремль сияет за рекой.

Какие на погонах канты 
и пушки, Господи прости! 
Любимцы времени, курсанты, 
уже ракетчики почти.

Мы на мосту, назад ни шагу. 
Но всё получится не так: 
никто не выполнит присягу, 
не защитит отцовский флаг.


29 января 2014


* * * 

О деревьях, о цветах, о птицах, 
о дожде, о снеге, о луне, 
о невозвратимых женских лицах, 
о реке, журчащей в тишине, –
я не знаю, по какой причине 
и какому правилу подстатъ, 
мне читать не хочется отныне 
и вдвойне не хочется писать.

Да, прекрасна вечная природа, 
и любовь земная хороша. 
Но все больше мучит год от года 
то, что именуется душа.

Говорят, она дается многим, 
даже всем дается, говорят. 
Почему же на земной дороге 
бездуховней люди – все подряд?

Неодушевленные предметы – 
разве это идеал пути?
Но сживаем души мы со свету 
собственные, Господи прости.


29 января 2014

* * * 

Над куполами Николо-Угрешской обители 
черные птицы порывистой стаей летят.
Не помогли нам небесные наши хранители, 
в разные стороны ангелы наши глядят.

Как хороша колокольня, отдельно стоящая, 
храм белокаменнный, купол над ним золотой. 
Нас осенила когда-то любовь настоящая, 
так и не став бестелесной любовью святой.

А по углам купола́ голубые со звездами, 
а под стеной протекает родная река. 
Наши прозрения были земными и поздними, 
не возлетели, как ангелы и облака.

Вот и осталась лишь стая порывисто-быстрая 
черных, крикливых, летающих попусту птиц, 
да куполов на закате сияние чистое, 
да богомольцы, у храма упавшие ниц.


26 января 2014
ПОСТМОДЕРНИСТЫ

Куда ни плюнь – постмодернисты, 
для них стихи – шаляй-валяй, 
а сами на руку нечисты, 
таким карман не подставляй.

Не украдут, так обругают, 
что все, мол, гады и рвачи, 
они одни стихи стругают 
и обжигают кирпичи.

Постмодернизм. Хоть слово дико, 
но им ласкает слух оно. 
А вот поди у них спроси-ка, 
что в слове том заключено?

Посмотрят, как на идиота, 
достойного духовных клизм. 
Они слыхали от кого-то 
про этот, блин, постмодернизм.

На них прозрение напало, 
зачем им термин понимать! 
Вот и ваяют что попало, 
но в основном: … …


18 января 2014

ПОСЛЕДНИЙ ПОЕЗД

Брел по незнакомой темени, 
на платформу угодил,
от которой в скором времени 
местный поезд отходил.

“Поезд следует до станции...”
И заскрежетала дверь. 
Направленье и дистанция 
неизвестны мне теперь.

Поезд следует, я следую, 
не расслышав на беду 
станцию, откуда еду я, 
станцию, где я сойду.

Полночь, пустота вагонная, 
поезд мчится, но куда? – 
не подскажет заоконная 
одинокая звезда.

Вот платформа полутемная
громыхнула. Тишина.
Да, страна у нас огромная,
очень странная страна.

Так и жизнь. Одни сомнения: 
правильно ли ты живешь? 
Знать хотя бы направление, 
срок и место, где сойдешь.


18 января 2014

ПРОЩАЛЬНЫЙ МАРШ

Говорю: – Здоро́во,
Ирка Топорова,
ты чего поешь, 
ты куда идешь?

– Догадайся сам уж,
милый-дорогой.
А иду я замуж, 
взял меня другой.

– Не спеши, дуреха, 
замуж не ходи.
Без тебя мне плохо, 
годик подожди.

– Подожду я годик, 
да потом опять
ты уйдешь в походик –
сколько снова ждать?

– Нет войны в Афгане, 
и Чечня тиха.
Для чего заране 
ожидать греха?

– Я не ожидаю –
замуж выхожу, 
песенку рыдаю, 
на тебя гляжу.


17 января 2014

ЛАТИНСКИЙ КВАРТАЛ

Живем в Ленинграде, в “Латинском квартале” – 
на улице Серпуховской, 
здесь издавна койки студентам сдавали; 
в Париже квартал есть такой.

Отец поступил в Академию тыла, 
подвальную комнату снял, 
которую мать называла могила, 
а старший мой брат одобрял.

Там были такие дворы проходные, 
такие глухие места, 
такие сараи, такие пивные, 
что даже Москве не чета. 

Отец и в могиле учился ночами, 
отличником стал, но грустил: 
ведь он же танкист, ведь война за плечами, 
а медики выслали в тыл.

Ну, ранен, горел, ну немного контужен, 
но разве же он тыловик? 
И был Ленинград ему вовсе не нужен –
он к танковым боксам привык.

Ни мама, ни брат его не понимали,
а я, потому что был мал,
вдруг сам разлюбил столь мне милый вначале
жестокий Латинский квартал.


17 января 2014
РАЗГОВОР С ЖИЗНЬЮ

В Тверской глуши, которая когда-то 
пятиной Новгородскою была, 
я улыбаюсь жизни виновато, 
творя сиюминутные дела.

В избе прибраться, нарубить дровишек, 
с источника водицу принести, 
из печки согрести золы излишек, 
в сарай и баню прокопать пути.

В деревне дел хватает и зимою, 
тем более когда ты одинок, 
когда вокруг безлюдие немое
и ни один не стелется дымок.

Обогреваю древнюю пятину,
про современность напрочь позабыв.
– Чему ты улыбаешься, детина?
– Тому, что ты прошла, а я все жив.


17 января 2014

АРМЕЙСКИЙ РОМАН

Она в музее краеведческом,
а я в военном городке...
В кино встречались летним вечером,
зимой встречались на катке.

Держа прилюдно расстояние, 
наедине с ума сходя,
не отменяли мы свидания 
из-за мороза и дождя.

Неинтересная история, 
недолгим будет разговор.
В другую часть уехал вскоре я, 
она в музее до сих пор.

Конечно, были письма длинные 
и телефонные звонки, 
ее рыданья беспричинные 
и приступы моей тоски.

С десяток лет в краю отеческом 
я почему-то не бывал, 
и о музее краеведческом 
неотвратимо забывал.

Потом услышал от приятеля: 
она уж замужем давно. 
Не долюбили мы, не спятили, 
не доиграли мы кино.


16 января 2014


НА ВЕЛИКОЙ ВОЙНЕ

Спаси, Господь, от зимней службы, 
ночевок на снегу, 
заиндевевшего оружья 
и маршей сквозь пургу.

Броня в морозы не спасала: 
так холодна была, 
что кожу с пальцев отрывала, 
насквозь ладони жгла.

Отец рассказывал, что ночью 
они из танка – прочь, 
солярку заливали в бочку 
и жались к ней всю ночь.

Или под днище танка лезли 
и возле костерка 
дымились в копоти железной, 
не рассветет пока.

А рассветет – тогда в атаку, 
сминая все подряд. 
В бою согреются, однако. 
Или совсем сгорят.


16 января 2014

ИКОНКА

Мама в ту пору была медсестрой
в госпитале фронтовом. 
Песенки раненым пела порой, 
если попросят о том.

Как молода была, как хороша,
пусть не ахти голосок, 
слушали раненые чуть дыша, 
боль подзабыв на часок.

Мама всю жизнь вспоминала бойца 
с малой иконкой в руке, 
не убирал он ее от лица, 
прятал слезу на щеке.

– Утром я вновь на дежурство пришла, 
всё образок он держал.
“Нина, иконка меня не спасла”, – 
мне перед смертью сказал.

Непредсказуемы Божьи пути, 
неугасима война.
– Мама, – твержу я сквозь годы, – прости. – 
Держит иконку она.


16 января 2014

ТОВАРИЩИ ОФИЦЕРЫ

Господи Боже, на что мы похожи, 
как мы слабы и смешны. 
Вроде бы не виноваты, а все же 
сдали страну без войны.

Да, мы не трусили в Афганистане, 
не отступили в Чечне,
но прогорели на телеэкране 
в грязном эфирном огне.

С чем обратимся, отцы-командиры,
к бывшим родимым полкам? 
Что, покидая земные квартиры,
скажем фронтовикам?

Армии, дескать, не место на сцене 
переворотов дурных…
Господи, не обвини нас в измене –
честных, наивных, смешных.


16 января 2014

* * * 

Душа разбита, как горшок, 
и клея нету. 
Не выпить ли на посошок 
и – прочь со света?

На что ни глянь,
чего ни тронь, – 
все надоело.
Ну разве что в печи огонь,
святое дело.

Не слышу го́лоса с небес,
судьбы не слышу.
Был кот в избе, и тот исчез,
остались мыши.

Была подруга у меня, 
ушла подруга. 
Сижу с мышами у огня, 
спиваюсь с круга.

Неужто я зазря прошел 
моря и сушу?
Огонь и спирт – всё, что нашел, 
чем склеить душу.


15 января 2014

* * * 

На черта́ мне прогнозы погоды, 
наплевать мне на мир за окном.
В эти поздние главные годы 
я живу в измереньи ином.

Будет дождик – ну что же, промокнешь, 
будет холод космический – что ж, 
ветер вышибет двери и окна –
заколотишь, завесишь, заткнешь.

Это все суета и телесность. 
Есть одна непреложность – душа,
постигающая неизвестность, 
никуда на земле не спеша.


15 января 2014

* * * 

Я писал о том, что близко веку, 
я распахнут настежь не бывал, 
“Лирика другого человека”, 
как Твардовский это называл.

Про войну писал – одну, другую, 
про людей в работе и в бою, 
погружался в душу дорогую, 
близкую, но все же не свою.

Век прошел, а с ним тысячелетье, 
мир не изменился ни на грош. 
Творчество – не смысл, а междометья: 
охнешь, ахнешь, всхлипнешь, позовешь.


15 января 2014
* * * 

Проезжаю ли автобусом 
или пешим прохожу, – 
словно пальцами по глобусу 
в ослеплении вожу.

Безграничное уменьшено,
в утлый шар превращено.
Где тот город, где та женщина,
где неспящее окно?

Или впрямь была безделицей 
неземная наша страсть, 
коль не помнится, не верится
и обратно не попасть?

Ни пощады, ни прощения, 
всё объято тишиной, – 
лишь нелепое вращение 
глобуса передо мной.


7 января 2014


ВЫБОР

Есть еще лодка – стальное дно –
и деревянный домик, 
крепкий табак, зелено́ вино, 
ну и блокнотный томик.

Что еще надо отставнику
службы и литературы,
чтобы развеять печаль-тоску,
не застрелиться сдуру?

Я бы влюбился, но в шестьдесят 
это довольно странно, 
и без того на плечах висят 
горестные романы.

Иди же в очередную войну 
броситься, как в могилу, 
чтобы в бою искупить вину 
перед страной постылой?

Есть еще выбор. Но страх берет: 
если навек усну я,
вдруг никогда не прочтет народ
книжечку записную?


6 января 2014

БОРЬБА

А вот пойду и окунусь 
всё в ту же реку.
- Чем занимаешься? - Борюсь 
за человека.

Деревня, глухомань, изба 
вдали от века.
- Что в жизни главное? - Борьба 
за человека.

Я постарел, я не в себе, 
почти калека.
- В чем счастье бытия? - В борьбе 
за человека.

Изба-читальня, как в гробу 
библиотека.
- Про что читаешь? - Про борьбу 
за человека.

- Ну вот заладил: всё борьба, 
в борьбе, борьбою...
А в чем бессмертная судьба?
- В борьбе с собою.

4 октября 2013
ПОСТ

Затихли ветра космодрома, 
разрывы боев и страстей. 
Я снова в деревне, я дома 
на стыке лесных областей.

Вон там новгородские дали, 
а это тверская земля. 
Здесь предки мои обитали, 
здесь ныне избушка моя.

Давно воевать неохота 
и стыдно влюбляться, хотя 
мне снится девятая рота 
и женщина – злое дитя.

Ракетное видится пламя, 
взлетающее в небеса, 
и слышатся вдруг за лесами 
погибших друзей голоса.

Вернуться для страсти, для мести 
в сражения и суету?.. 
Потеряно все, кроме чести 
и права стоять на посту.

1 октября 2013


    * * *

Друзья сидят в тюрьме 
за непокорность духа. 
Страна лежит в дерьме, 
как пьяная старуха.

А я дремлю в избе, 
в безлюдной деревеньке, 
как будто бы в судьбе 
закончились ступеньки.

Подняться б на чердак, 
сойти к окну в подвале,
откуда мы атак 
немало отбивали.

Но я в избе дремлю
один и безоружен, 
я родину люблю, 
я родине не нужен.

Пропах вином народ 
и смотрит телеящик, 
он биться не пойдет, 
свободу не обрящет.

Зачем она ему, 
обкуренному веком?
Мне стыдно самому 
быть русским человеком.

И я в избе дремлю, 
но это только с виду, -
я Господа молю, 
я не прощу обиды.

1 октября 2013

     * * *


Надо делать добро. Это я понимаю. 
Что такое добро? Это я не пойму. 
Вот я труса простил, вот его обнимаю, 
вот пытаюсь стать добрым к врагу своему.

Но былая вражда ведь не с печки свалилась, 
если честно я жил, воевал и любил. 
Враг друзей убивал. И скажите на милость: 
в доброте своей правильно я поступил?

Надо делать добро, чтобы зло не обидеть, 
трудно в мире живется несчастному злу!
Надо доброе делать и светлое видеть, 
надо тихо сидеть в деревенском углу.

Буду делать добро. Откопаю ружьишко 
и поправлю прицел, чтоб в делах повезло. 
Вот река, вот стена, вот столичная вышка, 
где взывает к добру победившее зло.

30 сентября 2013


* * *

Постарел, освобождаюсь,
вольным воздухом дышу. 
Слава Богу, не влюбляюсь, 
не мечтаю, не пишу.

Что же делаю? Вникаю 
в Божью волю и дела, 
а судьбу не упрекаю –
справедливою была.

Пил, стихи писал, влюблялся, 
упоительно мечтал. 
Жаль, что грешным не остался, 
жалко, что святым не стал.

Старенький, обыкновенный, 
промотавший божий век, 
промелькнувший во вселенной 
среднерусский человек.

Не обидно мне, что средний,
хоть величия хотел.
Страшно мне: а вдруг последний
над Россией я летел?

30 сентября 2013

    * * *

Над собою не заплачу, 
пропадай, моя судьба.
Нет ни денег, ни удачи, 
только ветхая изба.

На границе новгородской, 
на краю земли тверской 
полон я святой, сиротской, 
деревенскою тоской.

На родник хожу по воду, 
печку русскую топлю, 
жду у озера погоды, 
рыбу с лодочки ловлю.

Вы завидуете, что ли? 
Приезжайте посмотреть, 
как прекрасно в чистом поле 
помнить, верить, умереть.

29 сентября 2013


ЛУННЫЕ СТАРТЫ

Тяжелый грохот космодрома, 
его ревущие огни
не понаслышке мне знакомы, 
не забываются они.

В степи пыхтели мотовозы, 
перевозя служивый люд, 
и на классическую прозу 
там походили быт и труд.

А водка пахла керосином –
вдохнешь, зажмуришься и пьешь, 
а нет ее – от магазина 
в степь, пригорюнившись, идешь

смотреть весною на тюльпаны,
на вьюгу дикую зимой,
на караван из Казахстана,
на ход истории самой,

на стометровые опоры 
ракет, направленных к Луне, 
которые погибнут скоро 
в ревущем стартовом огне.

28 сентября 2013

ТИМУР

Я был в его команде –
последней, боевой –
в Кабуле и Шинданде, 
на дачах под Москвой.

Уже не хулиганы 
грозили, не шпана, 
с высот Афганистана 
спускалась к нам война.

Надели портупеи, 
отправились в полки, 
среди огня воспели 
советские штыки.

За что на дачах сдуру, 
переходя на мат, 
друзья кляли Тимура, 
и песни, и солдат.

Он был родня по крови 
тем дачникам пустым, 
хотя в бою и слове 
не подчинялся им.

Он уступил им сына, 
Егорку-слабака, 
но все же не покинул 
команду и войска.

Мы были вне законов, 
хоть с виду на коне. 
И сам Борис Миронов 
простил ту службу мне.

27 сентября 2013


БРОДЯГИ

Я пошел за народ сражаться, 
а народ пошел в магазин, 
чтобы водки купить, нажраться, 
спеть про ветер про баргузин.

Эх, бродяга к прилавку подходит, 
ух, бродяга бутылку берет, 
ох, унылую песню заводит, 
ах, о родине что-то поет.

Я сражаюсь, назад ни шагу, 
потому что за мной страна 
и поющий с утра бродяга, 
слов не знающий ни хрена.

Эх, бродяга Байкал переехал, 
ох, навстречу родимая мать,
ух, а дальше совсем не до смеха, 
аж мотива не может поймать.

Отсражался я, отвалялся 
в опаленных чужих полях. 
И бродяга ко мне являлся 
в медсанбатах и госпиталях.

Эх, народ наш давно уж в могиле 
ох, засыпанный тарой лежит, 
ах, бродяга мне в Нижнем Тагиле 
так поет – даже голос дрожит.

23 сентября 2013

* * *

Ни ветра, ни дождя, ни снегопада, 
ни отклонения ртутного столба, 
ни засухи, ни смерча и ни града, 
а дело наше все-таки труба.

Тоска одолевает беспричинно, 
в душе и сердце бродит суета, 
и даже лампа светит, как лучина, - 
горит, не освещая ни черта.

И рыба не клюет вторые сутки, 
и птицы не летают, не поют, 
и мужики, отставив прибаутки, 
в трагическом молчанье водку пьют.

История не знала этой дури, 
спокойно жил и вешался народ 
по случаю геомагнитной бури, 
как эту дурь потомок назовет.

Мы вымрем, как один, по всей планете 
за сотню тысяч лет, за полчаса, 
когда светило, вставши на рассвете, 
магнитные изменит полюса.

Не в том беда, что вымрем поголовно, 
а в том, что от невидимых причин –
от названных и познанных условно 
дурных геомагнитных величин.

23 сентября 2013

ОТСТАВКА

Поднимаю железную лодку 
и по берегу переношу, 
пью стаканами горькую водку, 
никотиновой гарью дышу.

В чем же старость моя? Непонятно. 
Да неужто в одной седине 
или в том, что порой неприятно 
вспоминать о любви и войне?

Позабыть бы добро мне и худо 
и зажить бы с начала, с листа. 
Все равно молодым я не буду, 
не пойму в прожитом ни черта.

Греховодно судьбу доживаю, 
скорой смерти по-своему рад. 
Про войну и любовь забываю –
отставной овдовевший солдат.

22 сентября 2013

ЗАКОН

Мы свалились не с пьедестала 
и тем более не с небес. 
Но высокое перестало
вызывать у нас интерес.

Возвращаемся ли в природу, 
обживаемся ли в аду, -
восхваляем свою свободу, 
цепью брякая на ходу.

А на небе, на пьедестале, 
на невидимой высоте 
мы любили и мы мечтали 
стать собратьями во Христе.

И достукались, долюбили, 
умилили синедрион: 
нас распяли и опустили 
с благодатных высот в закон.

21 сентября 2013

* * * 

Лодку мою завалило листвой 
и по бортам затянуло травой, 
цепкой травою подводной, 
старой, упрямой, холодной.

Я оттолкнулся веслом, как шестом, 
я оказался в пространстве пустом, 
где не страшны листопады 
и травяные преграды.

Озеро, море, река, океан.
Вот мой кораблик, вот я, капитан,
но не пятнадцатилетний,
что с каждым годом заметней.

Позднего плаванья я не боюсь,
старого возраста я не стыжусь. 
Плюнул на дальние страны 
и на сердечные раны.

Пусть это озеро не велико, 
у берегов оно не глубоко, -
в центре такие провалы, 
что не покажется мало!

Вечером я возвращаюсь домой –
к заводи с мертвой опавшей листвой
и с деревенькой прибрежной –
старенькой, брошенной, нежной.

20 сентября 2013

ДИАЛЕКТИЧЕСКИЙ ИДЕАЛИЗМ

Еще огонь в крови 
не угасает, вроде. 
Мечтаю о любви, 
мечтаю о свободе!

Сказал судьбе: прости. 
Махнул на жизнь рукою. 
Но хочется пути 
и хочется покоя.

Я не люблю войну, 
хоть мир еще поганей. 
Вновь слышу тишину 
и бой в Афганистане.

А в жизни робким был, 
давать боялся сдачи. 
Удачи позабыл, 
запомнил неудачи.

И все трудней понять, 
как могут уживаться 
желанье зарыдать 
с желаньем рассмеяться.

19 сентября 2013

СЕКРЕТИК

Секретик делается просто: 
берется яркая деталь, 
которую согласно росту 
и возрасту должно быть жаль.

К примеру, стеклышко цветное, 
колечко, сломанная брошь, 
ну, в общем, что-нибудь родное, 
с которым радостней живешь.

Затем в бумажку и тряпицу, 
не хуже яркостью ничуть, 
столь драгоценную вещицу 
необходимо завернуть.

И закопать, - куда угодно, 
но обязательно тайком, 
вид сохраняя принародно, 
что с местом этим не знаком.

А люди ничего не знают. 
Как скучно им на свете жить! 
Как мало люди понимают, 
чем можно счастье заслужить!

Горды собой, стоят в сторонке 
и на мальчишек свысока, 
таинственно глядят девчонки, 
еще счастливые пока.

18 сентября 2013

  * * *

Полковник ловит рыбу, 
полковник водку пьет. 
Он либо счастлив, либо 
проклятья веку шлет.

Ну, с веком-то все ясно, 
а счастлив почему?
Да окунь распрекрасный 
попался вдруг ему.

Горбатый, полосатый, 
почти на полкило. 
Полковнику когда-то 
еще не так везло.

Был награжден и ранен, 
и не сгорел в огне 
в Анголе и Афгане, 
в Ираке и Чечне. 

Попал под сокращенье, 
переведен в запас. 
Но мироощущенье 
военное он спас.

С утра такую щуку 
он вытащил – беда! 
И сон вчера был в руку: 
Кабул, дворец, звезда.

18 сентября 2013


* * *

Да здравствуют те, кто читает стихи –
не вслух, не гостям, не с эстрады, 
а наедине, как творятся грехи, 
которые видеть не надо.

С экрана компьютера или с листа, 
особенной разницы нету, 
читайте стихи. И пускай суета 
без вас погуляет по свету.

Еще нацелуетесь с тем или той, 
которые сердцу любезны. 
Грешите пока с неземной красотой, 
любите словесные бездны.

Свершается главное наедине
не с плотью чужой, не с эпохой…
Да здравствуют те, кто в родной стороне
читает – и пишет – неплохо!

18 сентября 2013
ДЕРЕВЕНСКАЯ НОЧЬ

Как ливень поливает, 
со всех сторон летит! 
Как ветер завывает! 
Как память не простит…

Зато мурлычет кошка 
над крысою в сенях, 
ведь я за лень немножко 
ругал ее на днях.

Вот и поймала крысу –
поэзия, ау! –
Ни вымысла, ни смысла, 
но правда наяву.

А память не прощает, 
а ливень льет и льет, 
а кошка всё вещает, 
а ветер всё поет.

16 сентября 2013



НЕМОТА

Жизнь говорит: не пей, 
бабами не увлекайся, 
выбрось табак-репей, 
в церковь сходи, покайся.

В церковь-то я схожу, 
выстою литургию, 
на исповеди расскажу 
грехи свои дорогие.

Правильно заживу, 
трезвый и некурящий, 
с женщиной наяву 
даже не говорящий.

Замкнутся мои уста, 
душу храня и тело. 
Безгрешна лишь немота. 
В этом-то все и дело.

16 сентября 2013





   * * * 

Круглое плохо горит, 
круглое в стройке непрочно. 
Кто кругло живет и творит –
круглый дурак, это точно.

Жизнь округлила меня, 
в детстве был угловатый. 
Негоден стал для огня 
и для постройки хаты.

Судьбина толкает в печь, 
в стройку литературы, 
в округлые мысли и речь, 
в объятия круглой дуры.

А все-таки я горю, 
хотя разгораюсь плохо, 
и все-таки я творю, 
хотя и кругла эпоха.

14 сентября 2013

ВЕРНОСТЬ

Поэты – люди нехорошие. 
Как ни крути, как ни взгляни, 
они болтливые и пошлые, 
и не умеют пить они.

И с женщинами обращаются, 
как, извините, со скотом, 
хотя те бабы превращаются 
в богинь поэзии потом.

А самое, пожалуй, скверное, 
что про войну они поют, 
но под огнем встают не первые, 
порою вовсе не встают.

Не то чтоб сволочи отменные 
или трусливые лгуны, 
а попросту со всей вселенною –
и только с ней! – обручены.

14 сентября 2013
“ПРИМА”

Закурю я солдатскую “Приму”, 
вспомню армию, службу, войну –
то, что строчками невыразимо, 
что мне критики ставят в вину.

- Человек не рожден для убийства, - 
говорят они. - Плюнь и забудь. - 
Для чего ж он рожден? Для витийства, 
для словес, разрывающих грудь?

Но людей разрывает не слово, 
а снарядная сталь и свинец, 
это с осени сорок второго 
понял и передал мне отец.

Нет, порой и слова разрывают, 
если в них обнажается связь 
с тем, кого на войне убивают…
Вот и “Прима” моя порвалась.

14 сентября 2013

ПОДРУГА ХУДОЖНИКА

Она шипела по-змеиному
и ненавидела его, 
смеялась над его картинами, 
не понимая ничего.

А он ее любил отчаянно, 
она ему была нужна, 
он говорил слова печальные, 
его не слушала она.

Потом она его покинула, 
и он до гроба на холсты 
переносил ее змеиные, 
ее бессмертные черты.

14 сентября 2013



ПРЕДЗИМЬЕ

Еще гудят ночные трактора, 
бросая свет на скифские курганы. 
Кончается рабочая пора, 
спускаются морозные туманы.

А на рассвете мечутся грачи, 
пронзительно кричат, сбиваясь в стаи. 
Сидя у печки, слушай и молчи, 
беспомощно во времени летая.

Вот мальчик в гарнизонном городке, 
вот юноша в студенческой общаге,
вот взрослый муж в афганском далеке, 
а вот старик на предпоследнем шаге.

Все это ты – и мальчик, и старик, 
всё жизнь твоя – и школа, и обстрелы. 
Не верится? Переходи на крик, 
облетывай предзимние пределы.

13 сентября 2013

ГОСТИ

Приехали гости на тракторе 
в глухую деревню мою. 
Попили, попели, поплакали, 
теперь я им тоже пою.

Для песен они и приехали, 
а я поджидал их тайком. 
Недаром с Эдитою Пьехою 
я был в Ленинграде знаком.

В окрестных деревнях не водится 
баянов, гитар и певцов, 
а хочется похороводиться, 
поплакать в конце-то концов.

И хоть одиночное пение 
давно уж мне горло дерет, 
я знаю, что через мгновение 
подхватит, заплачет народ.

13 сентября 2013

 
* * *

Если долго на небо смотреть
поздней осенью, вечером поздним,
можно вдруг на земле умереть
и воскреснуть в пространстве межзвездном.

Ведь оттуда слетела душа 
в мое бренное тело земное 
и туда она рвется, спеша 
возвратиться в сиянье родное.

Плохо жил я на грешной земле, 
и сражался, и верил я плохо, 
заплутавший в добре и во зле 
и в любви до последнего вздоха.

Отлетела она в небеса,
та любовь. И душа моя следом.
До полуночи четверть часа.
А с полуночи путь мой неведом.

6 сентября 2013
ОЧЕРЕДНАЯ ЛЮБОВЬ

И все-таки это предательство –
очередная любовь. 
Но мы говорим: обстоятельства, 
но мы говорим: плоть и кровь.

И даже на сердце ссылаемся, 
что, мол, не прикажешь себе, 
ведь не самовольно влюбляемся, - 
по сердцу, по вечной судьбе.

Христовым ученьем завещано 
любить до скончания лет 
всех ближних. Единственной женщины, 
сверхближней, в учении нет.

Сверхближний мужчина, единственный, 
присутствует: Сам Иисус. 
Еще упомянут таинственный 
супружеский брачный союз.

Союз этот необязателен,
достойнее жить одному...
И мы как предатель с предателем,
обнявшись, уходим во тьму.

6 сентября 2013

А ВЫ ГОВОРИТЕ ПРО СЧАСТЬЕ 

Как туча по небу несется, 
как рвется на части она! 
Никто на земле не спасется, 
но в небе все та же война.

Там снова душе одиноко,
там ветры земным не чета,
там нет ни пространства, ни срока –
лишь холод, полет, маета.

Под северным ветром, под южным, 
восточным ли, западным ли 
несется дорогой недужной 
душа по орбите Земли.

Ее разрывает на части, 
колотит о фронт грозовой. 
А вы говорите про счастье 
про вечное над головой.

5 сентября 2013


СЕЛЬСКИЕ ВИДЫ

        И осуждающие взоры 
Спокойных загорелых баб.
                  А. Ахматова

Вокруг бушуют страсти 
такие, что ого! 
Вы в городах и части 
не ведали того.

В покое пребывают, 
не выражают мук, -
вдруг мужа убивают 
и вешаются вдруг.

Стреляются в сарае 
и топятся в реке.
В страстишки не играя, 
висят на волоске.

Здесь в драках даже косы 
и топоры в ходу. 
Здесь вечные вопросы 
и чувства на виду.

Влюбился – все в округе 
об этом говорят,
и сыновья в испуге
с крылечка вслед глядят.

Жена в глухую полночь
соорудит петлю.
- Пускай узнает, сволочь,
Как я его люблю.

Повесится сама ли, 
задушит ли его, -
случайные детали.
Но страсти – ого-го!

4 сентября 2013


* * *

Он был рожден до Рождества Христова, 
о чем наука ставила вопрос
и подтвердили нынче богословы. 
Но кто же он? Он Иисус Христос.

Обманчивы библейские заветы, 
вернее – приблизительны они. 
Не вычислить по ним Господни лета, 
не говорю про месяцы и дни.

Был Иисус как человек постарше, 
как Бог был прежде вечности рожден, 
привал земной устроивший на марше
из непостижных далей и времен.

Ну а когда он подошел к привалу, – 
чем занимался три десятка лет? 
История об этом умолчала,  
евангелия не дали ответ.

Земной привал окончился сурово, 
хоть дата подозрительна опять. 
Он был рожден до Рождества Христова. 
Все прочее нам тоже не понять.

28 августа 2013

* * *

Любимой женщине я счастья не принес, 
а с нелюбимой поступил жестоко. 
Поэтому и постарел до срока, 
устав от суеты и женских слез.

Не написал я главную строку, 
случайную строку не переправил.
Великую войну я не прославил,
устав от малых на своем веку.

Пожизненного друга не нашел, 
а временных имел излишне много. 
И на земле не отыскал я Бога, 
хотя и шел к Нему, хотя и шел.

26 августа 2013


* * *  

Солдатовы, Орловы, Соколовы
и Вьюгины. Вот кем населены 
деревни Па́рьево, Бирюльки и Хальково 
глухой тверской медвежьей стороны.

Медведевых не водится в округе, 
хотя медведи бродят по лесам, 
и рыси есть. И по ночам в испуге 
мы здесь внимаем волчим голосам.

Еще у нас озера, и курганы, 
и валуны – не сдвинуть, не обнять, 
морозы в сорок градусов, туманы, 
за коими России не видать.

А где она, Россия? Неужели 
в злом Питере, в захваченной Москве, 
на Северном Кавказе, на панели, 
в футболе на искусственной траве?

Вдруг сквозь туман проклюнется, и снова 
в небытие нерусское падет. 
Солдатовы, Орловы, Соколовы 
и Вьюгины – вот весь ее народ.

26 августа 2013




* * * 

В нашей деревне ночная гроза, 
мечутся в окнах зарницы 
и освещают в избе образа –
древнееврейские лица.

Странную веру на Русь занесло
с далей Иерусалима,
не расточается ветхое зло,
правда неисповедима.

Что нам за дело до чуждой земли, 
до пастухов и пророков! 
Впрочем, без них бы мы не обрели 
ветхозаветных пороков.

Будет Христос, будет новый завет, 
будет Израиль небесный. 
Будет гроза и безжизненный свет 
над стороною безвестной.

23 августа 2013
* * * 

Почему, вспоминая любимых
навеки ушедших людей,
мы глядим в небеса. Почему?
Ведь мы жили вот здесь, на земле,
и они похоронены здесь.
В этом тайна, которую я не пойму,
в этом тайна высокая есть.

Да, конечно, душа
вылетает из тела. Куда?
Почему в небеса? Разве там она
прежде жила?
Разве там обнималась
с моею влюбленной душой?
Или просто любили друг друга
одни лишь тела
в этой жизни земной, небольшой?

Над могилой склоняюсь,
но взгляд поднимается ввысь,
в небеса, где лучи
прорываются сквозь облака.
Неужели земля – это смерть,
а пустыня небес – это жизнь?
Ради смерти одной
мы на землю сошли свысока?

Да, спустились, чтоб встретиться, 
чтобы влюбиться
в коротком пути
по незнамой, изрытой могилами
страшной земле
и вернуться на небо,
где нас еще можно найти,
если долго смотреть
сквозь морозный узор на стекле.

6 августа 2013

ЧУЖАЯ

Она мечтает об Израиле, 
он ей желанней, чем Париж. 
А прочие мечты растаяли, 
в ней русскости не углядишь.

Но ведь и я люблю Германию –
пускай враждебна, но мила. 
И счастлив был в Афганистане я, 
хотя война тогда была.

Девчонка роду не еврейского, 
во мне германства ни на грош. 
Чужда ей вера иудейская, 
я в лютеранскую не вхож.

Как мы любились в годы славные, 
как целовались у Кремля! 
Была любовь у нас, но главное 
была любимая земля.

Россия, Русь, Страна Советская –
мы не твердили этих слов, 
но зарождалась к ним недетская, 
почти телесная любовь.

Разъехались, забыли прошлое, 
поуспокоились в пути, 
и землю новую, хорошую
вдруг захотелось обрести.

Друг другу по письму отправили –
таких, что пишут до зари. 
Она мечтает об Израиле. 
Я о деревне близ Твери.

5 августа 2013



* * * 

Потеряно все, кроме чести. 
Испытано все, кроме смерти. 
Не слышно божественной вести, 
пируют иуды и черти.

Бывало в истории это, 
и даже в России бывало. 
Тогда умолкали поэты, 
а следом и жизнь умолкала.

Но мне наплевать на эпоху, 
о милости не умоляю. 
Пишу я, наверное, плохо. 
Зато я неплохо стреляю.

2 августа 2013

* * * 

Какая высокая нынче трава. 
Какое дождливое лето. 
В тетрадке моей отсырели слова, 
зачем их писал до рассвета?

Покроются плесенью, перегниют, 
никто их вовек не узнает. 
Поганое лето. Но птицы поют 
и весело в небе летают.

Им сверху виднее...

2 августа 2013

* * *

- Как хорошо! – говорила она 
и улыбалась застенчиво.
Так у меня умирала жена, 
непостижимая женщина.
И говорила: - А ты не грусти 
и не сиди, как привязанный. – 
Но не давала мне произнести 
то, что меж нами не сказано.

- Если б ты знала, как сильно люблю, 
как благодарен... - Но тотчас же:
- Милый, прости, я немного посплю, 
очень устала, и ночь уже. – 

Я до сих пор ни черта не пойму, 
все было так переменчиво. 
Я никогда уже не обниму 
столь неизвестную женщину.

24 июля 2013




ФЕДЯ

Умер Игорь по прозвищу Федя. 
Это в наших краях не впервой: 
как тебя именуют соседи 
редко слышишь покуда живой.

Работящий, хмельной и веселый, 
не знавал он высоких словес, 
не окончил он среднюю школу 
и к девчатам под юбки не лез.

Но дрова порубить – это Федя, 
но траву покосить – снова он. 
На раздолбанном велосипеде 
вездесущим был, как почтальон.

Мог в два счета сарайчик поправить, 
немудреную печку сложить. 
Но нельзя было Федю заставить 
без вина хоть недельку прожить.

Выпьет, сядет на травку в тенечек, 
а потом и уснет где сидел. 
Иногда, кстати, “Синий платочек” 
перед сном он вполголоса пел.

Не терпел он житейских законов, 
не боялся в судьбе ничего. 
Игорь Викторович Ларионов. 
Впрочем, Федею звали его.

24 июля 2013

* * * 

Что мне привиделось нынче в избе? 
Старая сажа искрится в трубе, 
кошка гуляет сама по себе, 
спит воробей за окном на столбе.

Экая невидаль, экая даль! 
Но почему-то полцарства не жаль 
ради вот этой случайной избы, 
обжитой мной на задворках судьбы.

Не деревенский и не городской, 
долго искал я приют и покой 
в отчем краю, в заграничной краю, 
в службе подземной и горном бою.

В дружбе искал и, конечно, в любви, 
в Спасах искал – на Бору, на Крови, 
в мире мирском и в надмирной борьбе, 
в тихих слезах, в автоматной пальбе.

Дело не в том, чтобы скрыться в избу, 
перехитрить времена и судьбу, –
скоро ведь в Путь собираться пора, 
а в небесах ни кола, ни двора.

15 июля 2013


* * * 

Вот я снова сижу у огня, 
вот я снова на лодке плыву. 
Вспоминай в небесах про меня, 
не сердись, что я долго живу.

Наша встреча, быть может, близка, 
я живу ради этого дня. 
На Земле только ночь да река.
Вспоминай в небесах про меня.

14 июля 2013




ОТКРЫТИЕ

А я кем был в семнадцать лет? 
Так, начинающий поэт, 
студент в московском институте, 
да, в общем-то, никто по сути. 
И откровенно говоря, 
меня тогда любили зря.

С годами стал я интересней –
и поэтическою песней, 
и знаниями, и войной, 
и накопившейся виной...

Нет в мире страсти беспредметней, 
чем к деве семнадцатилетней.

3 февраля 2012



ПИЦУНДА

Сижу на берегу морском 
у самого припая, 
играю с галькой и песком –
в руках пересыпаю.

Невероятная зима, 
нездешняя погода, 
от холодов сошли с ума
растения и воды.

Прибоя нет, он усмирен 
полоской льда-припая. 
Природа впала в смертный сон. 
Я тоже засыпаю.

И вижу здешние края 
давнишним буйным летом. 
С Вадимом Кожиновым я 
сидел на месте этом.

23 января 2012


АРТИСТ

В окрестных деревнях и селах 
немало мужиков веселых 
и невеселых мужиков, 
философов и простаков – 
то молчаливых, то речистых…
Но не осталось баянистов, 
за исключеньем одного. 
Жаль, нет баяна у него.

Он мой сосед. Частенько спьяну 
в избе поёт он без баяна 
и, обращаясь к небесам, 
кричит: – А здесь по голосам, 
а здесь я по басам ударю, 
а здесь опять аккорды шпарю! – 
являя поднятой рукой, 
какой тут бас, аккорд какой.

Но небеса не отвечают, 
баян ему не обещают, 
поскольку, что ни говори, 
а он уже угробил три – 
расколотил, расколошматил, 
разматерил, расконопатил, 
и пролил океаны слёз, 
когда в овраг обломки нёс.

Я не вступаю у соседа 
в его высокую беседу, 
да он меня и позабыл: 
он только что с баяном был 
и пообщался с небесами – 
с басами их и голосами, 
каких не слышал белый свет, 
каких в земных аккордах нет. 

21 января 2012


РУССКИЙ ВОПРОС

Бросил пить Иван-дурак 
и покинул поле боя, 
он теперь трехцветный флаг
поднимает над избою.

Смотрит телесериал, 
слушает программу “Вести”, 
даже проголосовал 
с избирателями вместе.

Не буянит, не кричит, 
занят самообороной: 
выйдет в поле и молчит 
или каркает вороной.

Говорю ему: - Дурак, 
выздоравливай скорее. 
Видишь: наступает враг, 
мало нас на батарее. –

Отвечает: - Не могу, 
я без водки не сражаюсь, 
я единство берегу, 
внутренне преображаюсь. –

Вдруг руками замахал,
закартавил окаянно...
Кто-то что-нибудь слыхал 
про непьющего Ивана?

9 января 2012

* * *

Не пишется. А это значит, 
что и не дышится почти, 
и путь, который сдуру начат, –
прообраз крестного пути.

Прощай, Мария Магдалина, 
прости меня, Мария-мать. 
Отныне странника и сына 
вам не придется обнимать.

Разорваны земные узы, 
свершились Божии дела. 
Вон и заплаканная Муза 
к евангелистам побрела.

24 октября 2011



* * *

Иисус Христос любил вино. 
В Евангелии это 
записано и скреплено 
развитием сюжета.

Во что Он воду обращал? 
Что пил Он на вечери? 
Чем причащаться завещал 
неколебимым в вере?

А если б, упаси Господь, 
Он предпочел куренье 
или жевал, взбодряя плоть, 
побеги и коренья?

Что б изменилось? Ничего.
Курили бы, жевали,
и страшной правды про Него
по-прежнему не знали.

23 октября 2011




ПОРА, СЛАВЯНЕ


* * * 

Нас окружили в Бамиане. 
Не оторваться от земли. 
Комбат сказал: “Пора, славяне”.
И мы поднялись и пошли.

И даже раненые встали,
и мертвые глядели вслед.
Мы окружение прорвали, 
пройдя сквозь тот и этот свет.

Потом за павшими вернулись, 
их положили на лафет 
и на Россию оглянулись. 
Пора, славяне. Смерти нет.

3 февраля 1996

ПЕСНЯ

Посвящается 345-му парашютно-десантному 
полку, первым воевавшему в Афганистане, 
расформированному в Абхазии 1 мая 1998 года.

Обнимись с друзьями боевыми,
фронтовик поймет фронтовика.
Мы навек остались рядовыми
345-го полка.

Как мы были молоды в Баграме!
Как свистели пули у виска!
Как сверкало пламя, словно знамя
345-го полка!

От Саланга и до Бамиана
лезли мы по тропам в облака
сквозь рассветы алые, как раны 
345-го полка.

Павшие поймут однополчане:
мы сегодня выпили слегка, – 
слишком много горя за плечами 
345-го полка.

Ну а тех, кто предали нас ныне,
нас и все десантные войска, – 
мы их не простим уже, во имя
345-го полка.

Воевали в дальних заграницах,
и в Москву придем наверняка – 
как в освобожденную столицу 
345-го полка! 

1 марта 1998

* * * 

Пришел на могилу отца
над медленной русской рекою.
Дешевого выпил винца.
К плите прислонился щекою.

Услышал: “Ты жив ли, сынок?”
Подумал: почудилось, ветер. 
И только в назначенный срок – 
в бою, перед смертью – ответил. 

29 февраля 2000




* * * 

Зачем же ты, глупая, плачешь во сне
и видишь нерусские лица?
Пока я воюю в далекой Чечне,
с тобой ничего не случится.

Беда не придет в наш родной городок,
я это тебе обещаю.
За слезы твои, за измятый платок
я здесь никого не прощаю.

А после войны я друзей созову 
и свадьбу с тобою сыграю
и целую жизнь на земле проживу.
За это я здесь умираю.

24 января 2000

* * * 

Ведь это сердце, а не фляжка,
и не вода течет, а кровь.
Спасай, десантная тельняшка,
дай силы, женская любовь.

В чужой земле, в нерусском небе
война следила день за днем,
как на солдатском горьком хлебе
мы выживали под огнем.

Атаки, рейды и подрывы,
стук пулеметов и сердец.
Но мы с тобой остались живы,
но мы вернулись наконец.

А если снова станет тяжко,
и нас война догонит вновь, -
спасай, последняя тельняшка,
дай силы, первая любовь.

19 октября 2001
ТАНКИСТ

22 июля 1923 года
родился мой отец –
будущий танкист Великой войны,
а в детстве голубятник и шалопай,
кем и положено было быть в ту эпоху
простому русскому парню
из провинциального города Вятки.
Впрочем, Вятка тогда
называлась странным именем Киров,
а имя отца тоже было странным
для советского времени: Глеб.
Родители звали его Глебушкой,
братья – Глебкой,
на войне его звали “товарищ лейтенант”
или “эй, танкист”,
или – в госпиталях – “раненый Верстаков”.
Я звал его папулей.
Мы любили вечерами гулять по военным городкам
на Украине, в Германии, в Шуе,
где, кстати, он был досрочно уволен в запас
неизвестно за что
(хотя с благодарностью и ценным подарком),
как это зачастую случается в невоюющей армии.
Отец к той поре отвык от жизни без службы,
поэтому заболел и через несколько лет умер.
...В день моей свадьбы отец, крепко выпив,
несколько раз повторил:
“Лишь бы ты не увидел войны”.
А я до сих пор не могу ему ничего ответить,
потому что бестолковые войны, 
которые я все же увидел, 
никак не сравнимы с его Великой войной. 
Да и его Страну я не сохранил. 

22 июля 2002 

* * *

Порвались былые связи,
далеки сегодня вы:
друг – на Северном Кавказе,
ты – на севере Москвы.

У тебя кругом заботы
и по службе, и в быту,
и давненько неохота
быть у смуты на посту.

Надоело рвать рубахи
на груди в дурной войне
в Приднестровье, Карабахе,
Белом доме и Чечне.

Ты в завязке и отказе,
как в столице говорят.
Только друг-то на Кавказе.
Только русских жаль ребят.

25 декабря 2002

* * *

Высокое небо Кабула,
базарный жаровенный дым.
Зрачок автоматного дула
над правым плечом молодым.

Смесь желтого с острою синью – 
вот преобладающий цвет.
Я только вчера из России,
мне двадцать с копейками лет.

Поэтому и по базару
еще с автоматом хожу,
на медно-чеканную тару
в немом восхищенье гляжу.

А выше – резьба минарета,
над нею – гора Асмаи…
Не думал, что вспомнится это, 
когда позабылись бои.

27 декабря 2002
СЫН 
      
Безработная ткачиха, 
непутёвая чувиха, 
выпьет водки — и жива
загулявшая вдова. 

В городских дешёвых барах 
плачет или голосит, 
мужиков смущает старых, 
на плечах у них висит. 

Не нальют — заматерится, 
стукнут — слёзы будут литься, 
поцелуют — рот утрёт, 
песню новую споёт: 

“Я на фабрике служила, 
я уделывала ткань. 
Изорвала себе жилы, 
то ли баба, то ли рвань”. 

А над речкою Аргуном, 
где стоит десантный взвод, 
паренёк бренчит по струнам, 
тоже песенку поёт: 

“Я вернусь к тебе, родная, 
ты заплачешь у окна. 
Ты спасла меня, я знаю, 
любишь ты меня одна. 

На солдатскую получку 
я цветов тебе куплю. 
Нет тебя на свете лучше, 
мама, я тебя люблю!”

3 августа 2003
 * * * 

Вороны каркали всю ночь, 
качая за дорогой ветки. 
Мы не могли уже помочь 
ушедшей затемно разведке.

Окружена в глухом лесу, 
наверно, мечется по лесу, 
держа кинжалы на весу,-
там ни к чему АКМСы*.

Поднять стрельбу, рвануться к ней –
разведка не простит нам это, 
хоть мы и ляжем рядом с ней 
навечно, а не до рассвета.

Вот мы и курим на броне, 
спокойствие изображая. 
Есть кровь на мне, есть кровь на мне, 
и если бы одна чужая...

7 декабря 2004

* Автомат Калашникова модернизированный складывающийся.

* * *
 
В жёлтых окнах казарм отражается Время: 
не бывало в истории мирного дня. 
Возвращаюсь к армейской исписанной теме, – 
ах, любовь и природа, простите меня! 
      
Босиком по песку, в сапогах по бетону 
век за веком шагает военный народ, 
ведь должны быть стройны на плацу батальоны, 
хоть в казарму с войны ни один не придёт. 
      
В шкурах через плечо, в латах, куртках, шинелях, 
с булавою, мечом, автоматом в руках, 
в пыльных бурях Афгана, в российских метелях 
мы сражались в бессмертных погибших полках. 
      
Наши крики страшны, наши лица усталы, 
наши руки в крови, наши души в аду. 
И потомки с обшарпанного пьедестала 
сбросят наши греховные крест и звезду. 

2 февраля 2004



* * *

Державы нет, а мы еще воюем, 
надежды нет, а мы еще поем 
и женщину продажную целуем, — 
а где мы непродажную найдем?

Бог в отпуску, но мы идем к причастью, 
разогнан полк, но мы стоим в строю 
и не впадаем в страсти и мордасти, —
а как нам быть в безвыходном бою?

Нам нету дна, но и покрышки тоже, 
нам гнить с хвоста, коль голова в кустах. 
Нам даже в ад не угодить, похоже, —
оставшимся в России на постах.

17 февраля 2004

САПЕР

Спирту бы сейчас, хоть браги, 
самокрутку табака... 
“Сплав науки и отваги, 
Инженерные войска!”

Далеко, в Афганистане, 
духами окружены, 
на горе Санги-дуздане 
коротаем ночь войны.

Пулевые рикошеты 
утомительно визжат. 
А в России сигареты 
рядом с водкою лежат...

Но саперу-лейтенанту 
не до смеха, не до сна. 
Поутру его таланты 
пригодятся нам сполна.

И поет он, грея руки 
не над миною пока: 
“Сплав отваги и науки, 
Инженерные войска!”

9 декабря 2004
ВОЙНУШКА
 
 В ущельях Гиндукуша, 
 счет потерявши дням,
 простреленную душу 
 влачил он но камням.

 И призрак появился,
 когда не мог он встать.
 – Зачем ты так напился? –
 спросила горько мать.

 Жена в одежде вдовьей 
 сошла к нему во мгле.
 – Целуешься до крови 
 ты с кем в чужой земле? – 

 Близка его кончина.
 Темнеет небосклон.
 В последнем свете сына 
 успел увидеть он.

 Держа ружье-игрушку,
 сын крикнул из огня:
 – Ты почему в войнушку
 играешь без меня?

6 февраля 2006

* * * 

Как быстро забывается война,
большая или малая, любая.
Я третий тост – в молчании, до дна – 
и сам порою выпить забываю.

Так было, есть и будет после нас,
все правильно и все необъяснимо. 
…Зачем же разорвался тот фугас, 
и пуля та не пролетела мимо?..

21 июня 2006

ПОЛКОВНИК

Ларисе Барановой-Гонченко

Ничего, что я песню спою, 
одиночество ваше нарушу? 
Это было в афганском краю 
за высоким хребтом Гиндукуша.

Русский парень, пехотный боец 
потерялся в предместьях Герата. 
Не нашли его, и наконец 
объявили погибшим солдата.

Нет, он выжил. Был ранен, пленен, 
перешел в иноземную веру, 
позабыв, что рождением он
православный и сын офицера.

А когда выходили войска 
по предгорьям напротив Герата, 
доносился к ним издалека 
русский голос чужого солдата.

Он в динамик грозил, что Аллах 
покарает неверных в дороге, 
что погибнут в афганских горах 
и колонны, и русские боги.

Доложили об этом в Кабул, 
из Кабула полковник приехал, 
встал на гребне и горько вздохнул, 
услыхав дальний голос и эхо.

И сказал: “Это Ванька, мой сын. 
Я родил его, я и в ответе”.
И отправился в горы один, 
и вернулся один на рассвете.

Передал номерной автомат 
командиру походной колонны 
и сказал, что предатель-солдат 
похоронен у Южного склона.

А себе он оставил чалму
с пистолетною смертною раной:
“Не нужна она больше ему, 
обойдется она без Ивана”.

Я с полковником горькую пью 
за погибших в горах Гиндукуша. 
- Ничего, что я песню спою, 
одиночество Ваше нарушу?

7 марта 2009

КОСМОЛОГИЯ РУССКОГО ДУХА

Памяти Э.Ильенкова

1.
Земля устанет и остынет 
в неведомый далекий век, 
и навсегда ее покинет 
взлетевший в космос человек.

Отыщет юную планету, 
где изобилен кислород, 
когда ж состарится и эта, –
к другой отправится в полет.

Но всю Галактику освоя, 
поймет, что некуда идти, 
что излучение живое 
уже не встретится в пути.

И должен он, во имя Бога 
свершая выбор роковой, 
не длить посмертную дорогу, 
а вспыхнуть вечностью живой.

Ведь для того и создан Разум, 
чтоб охладевшие миры 
взорвать по Божьему приказу 
для новой жизненной игры.

Родятся звезды и планеты, 
на них возникнет человек,
который вновь взорвет всё это, 
чтоб не прервался Божий век.

2.
Нет, не боялся страшных вопросов –
он под огнем к ним привык –
Эвальд Ильенков, русский философ, 
артиллерист-фронтовик.

Грозно косою махала Старуха, 
ей человек – трава. 
Воин писал “Космологию духа”, 
главные в жизни слова.

Пересказал бы я их без витийства, 
но упростить не смог 
взлет его мысли – и самоубийство 
после написанных строк.
15 марта 2009
ПОСЛЕДНИЙ БОЙ

Добывает на свалке объедки, 
спит в тряпье у картонной стены 
командир батальона разведки 
величайшей на свете войны.

Дети предали, внуки забыли. 
Может быть, он и сам виноват, 
что не принял российские были 
и нередко сбивался на мат.

Но зато у него есть щеночек 
и друзья – городские бомжи,
он  поет  им про  синий платочек,
он щенка обучает: “Служи!”

А еще телевизоров много
и приемников тоже полно –
все поломанные, слава Богу, 
в них плеваться не запрещено.

Он себя не считает пропащим, 
бросил пить и не злится уже, 
чтоб во времени ненастоящем 
на случайном не пасть рубеже.

Окружили – на фронте и это 
с батальоном бывало не раз.
Он дождется салютной ракеты 
и отдаст на атаку приказ.

Нет преграды советским героям! 
Вновь он молод, прекрасен, жесток.
И бегут за ним сомкнутым строем 
городские бомжи и щенок.

19 марта 2009
“МОСКВА”

Я жил тогда в погибшей роте. 
Она бродила по войне 
и на Кунарском повороте 
случайно повстречалась мне.

О ней угрюмо поминали 
в политотделах и штабах: 
зазря, мол, роту потеряли, 
домой отправили в гробах.

А рота выжила. Частично. 
Слегка пополнена была. 
И на войне я видел лично 
ее посмертные дела.

В окрестностях Асадабада 
она рвалась из боя в бой, 
ей поквитаться было надо 
с войной, врагами и судьбой.

Однажды на горушке низкой 
вздремнула рота, видя сны, 
но загремел динамик близкий: 
- Сдавайтесь, вы окружены!-

Признаться, я струхнул немного, 
но командир сказал, смеясь: 
- Нас не узнали, слава Богу, 
не зря мы отключали связь. -

Враги не пережили ночи.
А рота до сих пор жива,
храня в России, между прочим, 
погибший позывной: “Москва”. 

2 апреля 2009

МИНЕРАЛЬНЫЕ ВОДЫ ЛАГИДЗЕ

Что за странная надпись на гильзе 
в осетинском сожженном селе: 
“Минеральные воды Лагидзе” –
нацарапано, как на стекле.

Да, я помню проспект Руставели,
и Мтацминду над ним, и Куру,
и друзей, с кем в духанах шумели,
отпиваясь водой поутру –
этой самой водой минеральной
из бутылей, висящих вверх дном
в тихой лавочке, что на центральный
на проспект выходила окном.

А какие там были сиропы –
вкуса меда и цвета зари. 
Это вам, господа, не Европа, 
это Грузия, черт побери!

Разве мы не любили друг друга, 
наших предков и наших святых, 
разве не исполняли по кругу 
строк и песен наивно простых?

Только странно близ новой границы, 
под огнем опасаясь привстать, 
“Минеральные воды Лагидзе” 
на задымленной гильзе читать.

27 августа 2009
НАТАША

Война забывается, словно не наша, 
а вовсе чужая была.
Но вспомнилась нынче дворняжка Наташа, 
что в Афганистане жила.

Она провожала, ждала и встречала 
колонны Шинданд – Кандагар. 
И был удивителен нам поначалу 
собачий провидческий дар.

Гудели, дымили, дрожали машины, 
готовые тронуться в путь. 
Наташка металась, Наташка спешила 
знакомые руки лизнуть.

И вдруг у какого-нибудь бензовоза 
садилась в дыму и в пыли 
и громко скулила, и чистые слезы 
из глаз ее мутных текли.

Нет хуже дороги, чем до Кандагара: 
засады, фугасы, стрельба, 
сгоревшие тенты, разбитые фары 
и взрыв бензовоза – судьба.

В Шинданде Наташка еще до заставы 
встречала колонну, и вновь 
скулила и плакать не переставала, 
что не обманула любовь.

16 сентября 2010

ПЕРЕД БОЕМ

Вечер, всплески Вечного огня, 
шорох листьев, мраморные плиты. 
Есть еще надежда у меня, 
что и мы не будем позабыты.

Дальний наш потомок в некий год,
девушке назначивший свиданье, 
к лазерным скульптурам подойдет, 
сокращая время ожиданья.

Встанем, как живые, перед ним –
верю в достижения науки! –
Даже, может быть, заговорим 
и протянем огненные руки.

С чудесами этими знаком, 
он ответит на рукопожатье, 
впрочем, глядя в сторону тайком: 
не мелькнет ли дорогое платье?

Я готов хоть нынче умереть, 
чтоб увидеть их перед собою... 
Но сначала нужно дотерпеть 
до исхода завтрашнего боя.

30 января 2011

* * * 

С какою злобой о войне 
твердят невоевавшие, 
непобывавшие в огне, 
в окопы непопавшие.

Для них солдаты – солдатня,
а генералы – вороны.
Они плюют средь бела дня
во фронтовую сторону:
там, дескать, дурость, кровь и грязь,
людское вырождение...

Ну что ж, придется, возвратясь, 
стрелять на упреждение.

13 февраля 2011


* * * 

Вот империи и нету. 
Ошалевший от свобод
разбрелся по белу свету 
русский некогда народ.

Были империалисты, 
стали граждане Земли –
проститутки и таксисты, 
нефтяные короли.

А причины-предпосылки 
не понятны, хоть убей. 
Даже не сданы бутылки, 
ключ не вынут из дверей.

14 февраля 2011
* * * 

А все же есть и первый снег, 
и первый теплый дождь, 
и синева июльских рек, 
и желтых листьев дрожь, 

и облака, что ввысь летят 
на солнечном ветру, 
и благодарный женский взгляд 
с подушки поутру.

Есть повторенья бытия 
и даже новизна. 
И есть – во снах – страна моя,
Советская страна. 

15 декабря 2002


* * *

Ваши умные беседы 
надоели донельзя. 
Я в провинцию уеду. 
До свидания, друзья.

Там спиваются попроще 
однокашники мои. 
Есть ещё поля и рощи 
и, простите, соловьи.

Есть река, пруды, озёра,
чтобы с удочкой сидеть,
есть такие косогоры –
опрокинется медведь.

Есть заброшенные сёла,
городские пустыри,
обезлюдевшие школы,
людные монастыри.

Есть голодные подруги: 
накорми и пожалей. 
Есть и я – стою в испуге 
перед родиной своей.

5 июня 2003

* * *

Первыми погибли, как ни странно, 
тренеры мои и физруки, –
силачи, романтики, титаны, 
далеко ещё не старики.

С нами, непутёвой детворою,
и уроки проводя, и дни, 
не считали жизнь они игрою, 
в справедливость верили они.

Заросли травою стадионы, 
проданы спортзалы под склады, 
жизнь – и та как будто вне закона 
в годы необъявленной беды.

Русские по крови и по духу, 
славившие честные бои, 
первыми не вынесли разруху 
физруки и тренеры мои.

Погрустнели, запили, устали 
связывать прогнившие концы. 
Не согнулись – ведь они из стали, 
а сломались верные бойцы.

11 июня 2003

В ШУЕ

Вроде такое же небо,
но любоваться нет сил.
- Дяденька, дайте мне хлеба, –
мальчик вчера попросил.

Года, пожалуй, четыре 
было на вид малышу. 
Господи, что в этом мире
я для себя попрошу?

Разве грехов отпущенье
что-то изменит в судьбе, 
коль за Россию отмщенье 
передоверю Тебе?

2 сентября 2003
В ГОРОДСКОЙ БИБЛИОТЕКЕ

Какие худенькие дети 
в библиотеке городской, –
но эти плечи, шейки эти, 
но этот локон над щекой...

Студентки местного педвуза 
с литературою на “ты”. 
Какая бледненькая Муза, 
какие тонкие черты.

Да, я пишу литературу –
не здесь, конечно, не сейчас, 
да, я засматриваюсь сдуру 
на тех, кого в бою не спас.

Учите, девочки, науки,
пишите умный реферат. 
На ваши плечики и руки 
простите мой повинный взгляд.

15 декабря 2003
ПРИМОРЬЕ

Два города безлюдных видел я, 
в двух городах бродил я одиноко: 
сначала в Припяти, где взорвалась АЭС, 
затем в Приморье, где вблизи границы 
дивизия стояла русских войск.

Разрушенные города не в счет, -
в Афгании, Чечне, Таджикистане 
порой опустошались города 
бомбежками и уличной стрельбою, 
из них живые уходили прочь, 
а мертвые лежали на руинах. 
И это было страшно, черт возьми, 
но не страшней, чем просто поле боя, 
где санитары не прошли еще, 
тем паче похоронные команды.

А в Припяти – ни трупов, ни руин,
лишь блок АЭС еще вдали дымился,
разрушенный от крыши как-то вкось; 
я на него с высокого балкона 
восьмиэтажки новенькой смотрел. 
Потом зашел в большой кинотеатр –
подобных и в Москве не очень много; 
пустынный зал меня не поразил, 
но поразила яркая афиша 
на кассовой стене: мол, завтра фильм. 
Не будет никогда здесь кинофильма.

В Приморье на холмистом берегу
границами сходились три державы: 
Китай, Корея и СССР, -
поэтому здесь в оные года 
дивизию поставили на страже 
и выстроили город для нее. 
Он был пониже Припяти. (А кстати, 
Чернобыль просто маленький поселок 
от атомной той станции вблизи,
а для рабочих выстроен был город).

Дивизионный город был скромней: 
дома пятиэтажные, не выше,
поуже улицы, тесней кинотеатр,
зато была огромной площадь в центре,
где в праздники парадом шли полки.

Мне грустно жить в больной моей стране, 
я много повидал картин печальных, 
включая город Припять без людей… 
И все же лишь в Приморье я заплакал: 
еще вчера здесь Армия стояла, 
еще недавно Родина была.

19 февраля 2004

* * *

Я видел будущее мира, 
я был телесно в нем рожден. 
Меня ли испугают дыры 
в материи земных времен!

Свалилась в прошлое эпоха, 
пошла вразнос, пошла ко дну, 
что для меня, увы, неплохо: 
я понял мира глубину.

А впрочем, и пространство тоже 
материи времен сродни, 
и глубина в нем не похожа 
на глубину в былые дни.

Вот и проваливаюсь в дыры, 
тону, барахтаюсь, плыву... 
Я видел будущее мира, 
я помню русскую Москву.

12 декабря 2004

* * *

Снова чуждые народы 
повстречались средь Земли, 
проливая кровь, как воду, –
и забвенье обрели.

Лишь в междоусобных битвах 
братья гибнут не зазря. 
Помяните нас в молитвах
на Седьмое ноября.

29 января 2006
ПОСЛЕДНИЙ

Выпил водки, всплакнул под баян, 
у крылечка погладил деревья 
и ушел на сарматский курган 
за околицу мертвой деревни.

Он лежит средь курганной травы, 
намокая росой и слезами, 
и не в силах поднять головы 
с устремленными в небо глазами.

“Бог, – он шепчет, – Ты слышишь? Спаси”. 
Бог нагнулся к нему и услышал. 
И последний мужик на Руси 
в небо из окружения вышел.

8 февраля 2006



* * *

Вот уйду, а никто не заплачет. 
Напишу, а никто не прочтет. 
Впрочем, редко бывает иначе 
с тем, кто в смутное время живет.

Надоело мне смутное время! 
Или сам я ему надоел. 
Угораздило ж вместе со всеми 
оказаться – живым – не у дел.

Ну, садовый участок, квартира
(я ведь новую не получу),
честь семьи, отставного мундира –
эти хлопоты мне по плечу.

А в окно погляжу – где держава?
А пойду на войну – где полки?.. 
Вы не плачьте: имеете право. 
Но прочтите две первых строки.

17 июля 2007
* * * 

Осенью, вечером, в Шуе 
улицей грязной иду, 
и никуда не спешу я, 
и ничего я не жду.

Впрочем, увидел мальчонку 
явно детсадовских лет, 
брючки на нем, рубашонка –
холодновато одет.

Из-за чужого забора 
лампочка в сорок свечей 
нас осветила в ту пору.
- Мальчик, ты чей?
- Я ничей.

Мы с ним покушали в баре, 
я ему денежку дал. 
Самостоятельный парень, 
он в перекуре удрал.

Да, я напился в тот вечер, 
слезы текли, как ручьи. 
Впрочем, и крыть-то нам нечем: 
русские мы с ним. Ничьи.

1 октября 2007

* * *

Я ее не спасу, проститутку. 
Да она и не просит спасти. 
Отчего же так странно и жутко 
перекрещены наши пути?

Перед этой продажной девицей 
я ни в чем не виновен, ни в чем!.. 
Не спасти, так хотя бы напиться 
и заплакать, коснувшись плечом.

 14 октября 2007
ДЕРЕВНЯ 

Снегом улица заметена, 
ездоку не добраться и пешему. 
И такая вокруг тишина, 
словно птицы – и те перевешаны.

Света нет, не вещает Москва 
ни короткой волною, ни длинною, 
только в печке сырые дрова 
иногда прошипят по-змеиному.

Ближе к лету в столицу вернусь, 
задохнусь ее дымною серою. 
Обезлюдела русская Русь. 
А в нерусскую Русь я не верую.

1 апреля 2009
ПРАВЕДНИК

Прокопчёный, как будто из ада,
постучался в избу поутру.
– Виктор Глебович, выпить бы надо,
а не то, понимаешь, умру. –

Я достал кой-какие закуски 
и рюмашки поставил на стол.
– Дай стаканы, а то не по-русски,
извини, что незваный пришел. –

– А чего ты такой закопчёный?
– Да возился с мотором всю ночь, 
аж в дыму задохнулся. А чё нам, 
выпьем водочки – горести прочь. –

Он сидел в телогрейке и кепке 
деревенский святой тракторист, 
и стаканчик в руке его крепкой
был безгрешен, наивен, и чист.

Выпил, корочку хлеба понюхал, 
со скамьи поднялся тяжело.
– Я еще покажу им разруху! 
Отлегло от души, отлегло. –

9 октября 2009
* * *

Убийца комаров и мошек 
с улыбкой вялой на лице 
в трусах сатиновых в горошек 
сижу в деревне на крыльце.

В избе одолевают мухи, 
их не задушишь, не убьешь, 
по “Маяку” хохмят старухи 
и золотая молодежь.

Дождаться метеопрогноза, 
рвануть гранатное кольцо... 
Ну и вернуться под березу 
на одинокое крыльцо.

Вчера давление упало 
и завтра снова упадет, 
ползут циклоны, как попало, 
попало – задом наперед.

Возьму обрез, в Москву поеду, 
на площадь Красную явлюсь, 
скажу: – Вставайте, дармоеды, 
освободим Святую Русь! –

Но разбегутся дармоеды, 
крутя рукою у виска, 
как на параде в День Победы 
чужие бегали войска. 

Мне жалко комаров и мошек, 
порою и людишек жаль... 
Вот и сижу – трусы в горошек, –
смотрю в предгрозовую даль.

3 июня 2010

ВЕТХАЯ ИСТОРИЯ

Посмотрел в окно, а там затмение, 
на телеэкране тоже тьма. 
Русские бездарности и гении 
сходят с иудейского ума.

Экие мы вдруг ветхозаветные 
в пошлую эпоху новизны, 
блудники и блудницы бездетные 
вавилонско-русской стороны.

Вновь о камня черепа расколоты, 
вновь дымится опустевший дом. 
Зря свои мечи, серпы и молоты 
посдавали мы в металлолом.

Ветхая жестокая история
в лицах повторяется опять.
...В плен их брать, конечно же, не стоило.
И вдвойне не стоило спасать.

12 июня 2010
* * *

Земля погибнет в двадцать первом веке. 
Не каркаю, а с болью говорю.
Я вижу их – отравленные реки
и радиоактивную зарю.

Война ли, астероид ли, – не важно. 
Скорей всего, без видимых причин 
лишится человечество однажды 
своих земных телесных величин.

Еще от взгляда прячется разруха, 
еще стоят деревья и дома, 
но мир отравлен оскуденьем духа 
и преизбытком гордого ума.

А думалось, что ум не убивает,
что выживет Земля и без души,
что вне прогресса счастья не бывает, 
что все приобретенья хороши.

24 августа 2010
* * *

В подполе, на чердаке, 
по стене наружной 
бродит кто-то налегке 
мне совсем не нужный.

То шуршит, а то трещит, 
то грохочет жестью, 
то пищит, что сообщит 
важное известье.

На дворе холодный дождь,
чем и злы, похоже,
птичий вождь, мышиный вождь 
и кошачий тоже.

Мышь крылечко прогрызет, 
кот в дыру нагадит, 
ворон клювом долбанет... 
Русь и с ними сладит.

30 сентября 2010
К ЧУЖИМ

Русские уходят из Москвы. 
Что же, и такое с нами было. 
Пусть об этом позабыли вы, 
но Россия это не забыла.

Вскоре снова запалим дома, 
подорвем мосты, сады изрубим. 
Пусть решит история сама: 
любим мы столицу или губим.

Без Москвы Россия проживет. 
Ну а вас Смоленская дорога 
снова за границу уведет. 
Впрочем, вас останется не много.

17 января 2011
* * * 

Окончив суету земную, 
я робко начал жизнь иную –
без упований и страстей 
и политических вестей.

В деревне с именем Бирюльки 
сбиваю по весне сосульки,
картошку ем, рублю дрова,
пишу заветные олова.

Без радио, без интернета, 
без электрического света –
во тьме живу, хоть провода 
и оживают иногда.

Зато есть озеро и поле, 
а главное покой и воля, 
о коих говорил поэт 
тому назад две сотни лет.

Его убили на дуэли. 
А я умру в своей постели 
или на озере умру, 
рыбача в лодке поутру.

Ну а пока живу не плохо, 
вот разве что кляну эпоху,
себя, друзей, однополчан,
страну отдавших сволочам.

23 января 2011

* * * 

Ни огонька на рейде Севастополя, 
ржавеют в Морзаводе корабли. 
Мы Черноморский русский флот прохлопали, 
и вместе с ним шестую часть Земли.

Английский блюз плывет над Графской пристанью,
американский рок гремит в ответ,
в бинокли и прицелы смотрит пристально
от Минной стенки натовский корвет.

Я виски пью в театре драматическом, 
здесь даже водки русской не дают, 
а за окошком с неба звезды вычеркнул 
над Панорамой праздничный салют.

Гуляют Украина и Америка, 
бутылки бьют о камень мостовых. 
Россия уплыла с родного берега, 
без боя сдав и мертвых, и живых.

Ну что ж, вернемся под березы во поле, 
очистим в небе русскую звезду, –
она еще послужит в Севастополе 
в две тысячи каком-нибудь году.

24 января 2011

* * *

Правда не в ненависти и не в силе. 
Пусть вы у цели почти, – 
кости обглоданной вами России 
встанут у вас на пути.

И не помогут оружье и злато 
вам на погостах земли, 
где вас, иуды, спасли мы когда-то 
от европейской петли.

29 января 2011
МЫ И ОНИ

Боялись атомной войны, 
ракетный щит ковали, 
покуда сукины сыны 
на кухнях завывали.

Шестидесятники, щенки, 
питавшиеся кровью 
насквозь прокушенной руки, 
протянутой с любовью.

Россия им была чужда, 
они другой породы, 
шестиконечная звезда 
манила их сквозь годы.

А мы? Мы слушали их вой 
и утешали даже, 
свои ракеты под Москвой 
еще держа на страже.

Щенки наглели и росли, 
на нас со злобой глядя, 
одну шестую часть Земли 
гнилой слюной загадя.

И воют по ночам в Кремле, 
грозя нам, что к рассвету
сгрызут на стартовом столе 
последнюю ракету.

3 февраля 2011
ВАГАНЬКОВО

Памяти Юрия Казакова

К ней не расчищены дорожки. 
Метелями занесена, 
на схеме около сторожки 
не обозначена она.

И пробираясь по сугробам,
протискиваясь меж оград, 
я думаю с невольной злобой 
о людях, что вдали шумят.

Им и на кладбище кумиры –
актеры, барды, трепачи, 
на чьи последние квартиры 
дорог протоптаны лучи.

Господь воздаст и тем и этим –
ушедшим и пришедшим к ним. 
...Он тихо жил на белом свете, 
высоким гением храним.

9 февраля 2011

ВНУКИ

Дети стали взрослеть рановато. 
Вот играют и даже кричат, –
но внезапно глядят виновато 
и совсем не по-детски молчат.

Это я замечаю по внуку, 
по друзьям его лет десяти. 
Тут не скука, а взрослая мука, 
тут предопределенье почти.

Начинаешь дурачиться с ними, 
но они не смеются в ответ. 
Вспоминаю – мы были другими 
на рассвете мальчишеских лет.

Почему? Потому ли, что знали, 
что любимы родною страной, 
что голодными будем едва ли, 
что не встретимся с глупой войной?

И про деньги мы не говорили,
как они – в десять лет – говорят.
Мы над миром прекрасным парили, 
внуки в темную бездну летят.

12 февраля 2011

* * * 

Не дают с утра покоя, 
лезут в душу и в окно.
-  Это что у вас такое 
и зачем у вас оно?

- Это, – говорят – свобода, 
это рынок и права,
чтоб у русского народа 
не болела голова. –

Неужели опохмелку 
прямо на дом принесли? 
Ну, попал я в переделку 
посреди родной земли.

Дверь открыл, достал гранату, 
бросил, дверь закрыл опять.
- Я не пью с утра, ребята, 
если не с кем выпивать.

15 февраля 2011


ПЫЛЬ

На улице Вихрева дом угловой,
и старый балкон над моей головой,
и утренним солнышком освещена
стоит на балконе чужая жена.

Послушайте, это не песня, а быль.
Проедет машина – поднимется пыль,
и женщина снова, как в памятный год,
из жизни моей и с балкона уйдет.

Конечно, я сам был во всем виноват,
конечно, нельзя возвратиться назад.
Но как мы посмели, но как мы смогли
расстаться с любовью в случайной пыли?

Пора здесь дорогу перегородить,
и мне бы пора перестать приходить
на улицу Вихрева к дому тому,
где я ни себя, ни ее не пойму.

4 мая 2000

* * *

И откуда взялась та подкова
на пустом каменистом дворе?
Это было в селе Маклаково,
в Александровском монастыре. 

Не по возрасту верить в приметы,
не по чину мечтать о любви.
Догорает Господнее лето,
угасает волненье в крови.

Отчего же прерывисты речи,
и подковка забыта в руке?
Почему содрогаются плечи 
и сползает слеза по щеке?

И до старости сердце готово
вспоминать, как на поздней заре 
мы прощались в селе Маклаково,
в Александровском монастыре.

11, 28 ноября 2002

НЕНОВЫЙ АРБАТ

Она ни в чем не виновата,
и я ни в чем не виноват.
Идем по Новому Арбату, 
горит огнем ночной Арбат.

Да, мы касаемся плечами, 
мы так болтаем про любовь,
что под фонарными лучами 
уже краснеет наша кровь.

Ах, если бы остановиться, 
поцеловаться на виду,
чтоб нас поздравила столица
в две тысячи втором году.

Но ждут меня жена и дети, 
и папа с мамой ждут ее.
Мы не хозяева на свете,
мы не арбатское жулье. 

Так почему же, для чего же
она так смотрит на меня, 
что вдруг покалывает кожу 
виденье завтрашнего дня?

15 декабря 2002

ЧЕСТНАЯ НЕЖНОСТЬ

Те скамеечки в парках и скверах,
на бульварах и в темных дворах,
те свиданья на всхлипах, на нервах,
наводившие сладостный страх...

Это было похоже на ссоры,
это ссорами было почти,
если б не благодарные взоры
и не сдавленный шепот: “Прости”.

Это было на самом пределе, 
это было жестоко порой, 
это было еще в самом деле 
честной нежностью, а не игрой.

20 февраля 2003

* * *

Слетелись ворон к ворону, 
черно от воронья. 
А я смотрю в ту сторону, 
где женщина моя.

Быть может, смерть обещана 
мне в завтрашнем бою. 
А я смотрю на женщину, 
на женщину мою.

Не сладко и не солоно 
питаюсь и живу. 
А посмотрю в ту сторону, 
и счастлив наяву.

– Вояка, деревенщина, –
себе я говорю. 
А все-таки на женщину 
любимую смотрю.

Пора вернуться ворону 
в заморские края. 
Я не отдам ту сторону, 
где женщина моя.

21 февраля 2003
ВЫЛЕТ МОШКАРЫ

Мошка вылетела в мае.
Я влюбленных понимаю: 
каждый парень с сигареткой, 
каждая девчонка с веткой.

Никотин, конечно, вредный, 
зелень тоже плохо рвать, 
но без них как сможет, бедный, 
он – ее – поцеловать?

Городок провинциальный, 
поздний вечер танцевальный, 
комара и мошкара 
до рассвета, до утра.

Я иду, стучу в ладоши, 
я без дыма, я хороший, –
жаль, не нужен никому, 
даже веку своему.

Да и постарел, пожалуй... 
Помнишь, как она дрожала 
с позабытою в руке 
веткой в этом городке?

Правда, был уже июнь... 
Плюнь.

28 мая 2003
В ЕЕ КВАРТИРЕ

А дом еще не заселен, 
и лифт еще не ходит, 
и настроение район 
унылое наводит.

Канавы, груды кирпича,
строительные краны... 
На подоконнике свеча –
уже темнеет рано.

И через два десятка лет, 
припомнив, что же было 
той ночью? – вспоминаю свет: 
как свечечка светила.

28 мая 2003
СКАМЕЙКА

Под липами школьной аллеи 
скамеечка в землю вросла. 
О юности я не жалею, –
спасибо за то, что была.

Знакомые инициалы 
лишь ощупью вспомнились вновь. 
Как долго скамья сохраняла 
забытую нами любовь...

3 июня 2003
* * *

На пыльных бульварах московских 
и на подмосковных перронах, 
под сводами башен кремлевских, 
в подземных электровагонах 
проходит она меж скамеек, 
сезонку она покупает, 
смущает бойцов Мавзолея, 
на плиты перрона ступает. 
Я вижу ее. Пусть и редко, 
но я ее вижу, как прежде, 
сквозь стекла витрин и сквозь ветки, 
сквозь чьи-то зонты и одежды. 
Тогда я бегу по бульвару, 
выпрыгиваю из вагона, 
толкаю невинные пары, 
врываюсь в кремлевские звоны, 
хватаю бесплотную руку, 
оправдываюсь, умоляю... 
И как обозвать эту муку, -
не знаю.

31 июля 2003

* * *

Вспоминаю случайные встречи... 
Неслучайными были они; 
даже косноязычные речи 
ничего не губили в те дни.

Вот увидел и замер в испуге:
неужели и вправду она? 
Пусть шумят и друзья, и подруги, –
неземная в душе тишина.

Всё сбывается с первого взгляда, 
всё понятно с улыбки в ответ. 
Объясняться словами не надо, 
объяснения этому нет.

А ссутулил, расправил ли плечи, 
что вы оба с ней произнесли, –
не имеет значенья для встречи 
посреди неслучайной Земли.

5 сентября 2003
ПОСЛЕДНЯЯ НАДЕЖДА

В провинции встретил Надежду. 
И тронули сердце мое 
фигура ее и одежда, 
лицо и характер ее.

Да мало ли девушек стройных, 
умеющих шить и кроить, 
красивых, упрямых, спокойных 
случалось мне зря полюбить!

И разница возрастов тоже 
успех не сулила в любви: 
мурашки бежали по коже 
от юных гормонов в крови.

В день первый мы просто болтали, 
затем разругались шутя. 
Я знаю, что эти детали
забудутся годы спустя. 

В день третий о сонные вежды 
споткнулся мой вспыхнувший взор…
И нет ни малейшей надежды 
на эту Надежду с тех пор.

15 декабря 2003
* * *

Сердца ли нет у меня, 
с памятью ли незадача? – 
Утром Татьянина дня 
я не грущу и не плачу.

Я без тебя не погиб, 
ты без меня не пропала. 
Давний роман не смогли б 
перелистать мы с начала.

Дети, супруги, года – 
сколько препятствий на страже! 
В жизни земной никогда 
мы не увидимся даже.

И никого не виня – 
ведь не бывает иначе – 
в полночь Татьянина дня 
я потихонечку плачу.

25 января 2004
* * *

Она бесконечно чужая. 
Зачем я ее провожаю? 
По грязному шуйскому льду 
бессмысленно с нею бреду.

У пятиэтажного дома
до боли все будет знакомо:
ее вопросительный взгляд,
и мой поцелуй невпопад,
ее неподвижные плечи,
вопрос мой о завтрашней встрече,
окно на втором этаже,
где мама мелькнула уже…

И это зовется любовью? 
За это вот платится кровью –  
своей ли, того паренька, 
что к нам не подходит пока?

Тогда почему перед нею – 
от злости, пускай, – но краснею, 
и возле подъезда она 
медлительна так и бледна?

3 февраля 2004
ВЗГЛЯД

Монастырь святого Саввы 
на Сторожевом холме. 
Позолоченные главы 
в ранней зимней полутьме.

Реставрация собора
и царицыных палат,
мат рабочих, пенье хора,
ангельский усталый взгляд.

С головою наклоненной 
и опущенной к плечу, 
ангел милый, утомленный,-
я помочь тебе хочу.

Буду искупать печали, 
причиненные тебе, 
стану тем, кем был в начале 
в ангельской твоей судьбе...

7 апреля 2004

* * * 

Однажды на Старом Арбате,
напротив журнала “Москва”
мелькнуло знакомое платье
пятном, различимым едва.

И стены домов покачнулись,
и встал тротуар на дыбы,
и горько тебе улыбнулись 
глаза беспощадной судьбы.

Ты выйдешь в большие поэты,
живым через войны пройдешь, - 
а все-таки платьице это 
и душу свою не вернешь.

17 февраля 2005

ПТИЦА

Завелась непутевая птаха 
на балконе моем по весне. 
Подлетает без всякого страха 
и садится вплотную ко мне.

Я курю или книгу читаю, 
птица смотрит и песни поет. 
И напрасно шумливая стая 
возвратиться подругу зовет.

Ни пшено и ни хлебные крошки 
не волнуют ее, хоть убей, –
лишь смолкает, пока на окошке 
не склюет их чета голубей.

Вот опять мы одни на балконе, 
и опять распевает она, 
светит солнце ли на небосклоне 
или плавает в тучах луна.

Не пугал и не трогал я птицу, 
но однажды спросил, почему 
она рядом со мною садится 
и поет только мне одному.

И вспорхнула она, и взлетела, 
и пропала в закатном огне, 
лишь послышалось мне: “Я хотела, 
чтоб ты вспомнил опять обо мне”.

8 февраля 2006
ЛАШКОВСКОЕ ОЗЕРО

Да разве мне тебя не жалко, 
любви погубленной не жаль!.. 
Но эта зимняя рыбалка, 
озерная тверская даль,

но эти сосны, эти ели
на заметенных берегах,
но эти талые купели
от крайней лунки в двух шагах,

но этот ветер – дух свободы
и безразличия к судьбе,
и марево из дымохода
в моей незапертой избе…

В нее вернусь я на закате, 
и снова печку затоплю, 
и выпью водки, и некстати
припомню, что тебя гублю,

и буду охать, материться, 
бить по колену кулаком, 
и на рекордную плотвицу, 
увы, поглядывать тайком.

4 марта 2006

* * *

Большая Ордынка и Устьинский мост, 
туман над Москвою-рекою, 
и в утреннем солнце сияние звезд 
над грозным кремлевским покоем.

А я в сапогах и в шинели с ремнем, 
солдатик великой державы, 
в казарму свою возвращаюсь тайком –
от Балчуга вниз и направо.

Там в темном дворе, где сарай у стены, 
я с крыши запрыгну в окошко, 
разденусь и выставлю для старшины 
напротив кровати сапожки.

Я Внутренний грубо нарушил устав
и Дисциплинарный в придачу,
с прекрасной студенткой минуты не спав
на ветхой приятельской даче. 

Вошел старшина, скоро крикнут: “Подъем!” 
Ну вот и финал самохода. 
...Давненько сияния нет над Кремлем, 
а губы доныне пылают огнем –
тем, семьдесят первого года.

24 июня 2006
* * *

Был дождь со снегом в праздник Покрова. 
Листва была сыра, а крыши белы. 
Мы говорили глупые слова 
и в лужи попадали то и дело.

Она умна, красива, молода –
зачем я ей? Да и она мне тоже... 
Пройдет октябрь, наступят холода. 
Ну а пока гуляем иногда, 
снег на ресницах, на щеках вода, – 
на дождевую, впрочем, не похожа.

14 октября 2007

ЭЛЕГИЯ

На меня шипят поленья, 
выдыхая серый дым. 
Ни любви, ни вдохновенья, –
просто времяпровожденье,
как положено седым.

Взял гитару – не поется, 
водку выставил – не пьется, 
закурил – совсем в дыму, 
позвонил – она смеется; 
с кем она сейчас гуляет? –
я завидую ему.

 Одинокий, мудрый, старый,
с печкой, водкой и гитарой 
полон я в глуши тверской 
прозаической тоской.

Впрочем, есть еще рыбалка, 
но и рыбу стало жалко: 
отпускаю окуней, 
как подумаю о ней.

Ведь и рыба пахнет кровью, 
пусть ловил ее с любовью, –
что ж о людях говорить! 
Выпить, что ли? Покурить...

17 августа 2009
В ПАРИЖЕ

Мы познакомились в Париже, 
и вдруг, без горечи и зла, 
“А я Россию ненавижу” 
она в ответ произнесла.

В кафе “Ротонда” на Монмартре 
мы пили виски и крюшон, 
и мир, как будто бы в театре, 
был затемнен и приглушен.

Богема, торгаши, туристы, 
дымя французским табаком,
нетерпеливо и нечисто 
взирали на нее тайком.

Ну что ж, она была прекрасна, 
и молода, и холодна, 
такие женщины опасны 
и беспощадны, как война.

“Да, вышла замуж за араба,
зато уехала в Париж.
Я русская, но я не баба. 
Чего с презрением глядишь?”

Перевести бы мне на шутку 
наш неуместный разговор, 
и ту родную проститутку 
не вспоминать бы до сих пор.

Она Россию ненавидит.
И всё ж в отеле, при свече, 
покуда нас никто не видит, 
рыдает на моем плече.

15 октября 2009

ДОСУЖАЯ МЫСЛЬ

Пусть это мысли досужие, 
пусть не поэзия, но: 
женщины любят оружие, 
их возбуждает оно.

Вальтеры и парабеллумы 
в узких ладошках держа, 
разом становятся смелыми, 
воинской страстью дрожа.

В тире, на стрельбище, во поле, 
не попадая в мишень, 
как они ножками топали! – 
хочешь, уздечку надень.

Это, конечно, эротика,
в этом поэзии нет.
…Как он дымился у ротика –
выстреливший пистолет!

26 мая 2010
ОДИНОЧЕСТВО

“А у меня умирает собака...” 
Плачущий голос. Далекий. Родной. 
Долго она собиралась, однако, 
поговорить и поплакать со мной.

Что ей скажу? Тишина в телефоне. 
Сколько же лет нашей вечной любви? 
Вот и судьба уже вся на ладони –
Богу хоть завтра ее предъяви.

Времени нет на высокие страсти, 
низкие страсти давно не к лицу, 
скоро в чистилищной воинской части 
строиться мне на небесном плацу.

А у нее умирает собака!.. 
Господи Боже, прости нам грехи. 
Как же она одинока, однако, 
как же дела мои в мире плохи.

18 января 2011
АЛЛЕГОРИЯ

Всем тайнам свойственна утечка. 
Так и со мной произошло. 
Есть в избах маленькая печка, 
она-то и дает тепло.

Большая – русская – огромна, 
раскинулась на треть избы, 
она работает как домна 
по выплавке людской судьбы.

Накормит, высушит одежды,
уложит спать, навеет сны,
вернет здоровье и надежды
средь лета, осени, весны.

Зимой она еще нужнее, 
но ей тепла не уберечь, 
коль не растопишь рядом с нею 
вторую – маленькую – печь.

В разгар вселенского мороза 
за полчаса раскалена 
зимы внезапные угрозы 
отводит именно она.

Пусть к вечеру опять остынет, 
едва согрев судьбу и кровь.
А все ж в душе твоей не сгинет 
ее недолгая любовь.

18 января 2011
* * * 

Спаси, Господь, от поздних встреч 
с любовью позабытой. 
Нам не дано себя сберечь 
от старости и быта.

Вот эта женщина была 
единственною в мире 
и даже некогда жила 
со мной в одной квартире.

Затем прошли и год, и два, 
и десять лет, и двадцать. 
Судьба, конечно же, права, 
нам незачем встречаться.

А впрочем, в некие года 
мы свидимся, пожалуй, 
чтобы бесплотная рука 
бесплотную пожала.

12 февраля 2011
* * * 

Похожа на ребенка, 
смешлива, хороша.
Еврейская девчонка, 
восточная душа.

Ей нравятся мужчины, 
шипучее вино, 
старинные картины 
и модное кино.

Она стихи читает 
и знает наизусть, 
прилюдно не впадает 
в задумчивую грусть.

Кокетничает мило, 
влюбляется шутя, 
а все, что дальше было, 
не помнит день спустя.

Освоила в спецшколе
два отчих языка. 
Слегка боится боли, 
и нежности – слегка.

Она всегда в ударе, 
повсюду на виду... 
Ну как от этой твари 
я к женщине уйду?

26 марта 2011

* * * 

Прах во гробе не поет, 
не грешит, не кается, 
зелье сладкое не пьет, 
не опохмеляется.

Пропускает все посты 
и богослужения.
Не бывает суеты 
в этом положении.

А душа на небесах 
мучается, мечется, 
за упокоённый прах 
горькая ответчица.

4 июня 2002
ПОСЛЕ ПАСХИ

Май. Засыпанный снегом балкон.
Непогода. Безвременье. Скука.
С колокольни доносится звон,
в нем пасхальная радость и мука.

Неужели и я постарел,
ни безумства не будет, ни счастья?
Неужели весь мир отсырел,
как забор перед воинской частью?

Снежный ветер в березах свистит.
Не припомню печальнее мая.
- Бог поймет, - говорю, - Бог простит. – 
Но поймет и простит ли? Не знаю.

14 мая 2000
ПЕРО

Оно возникло предо мною, 
прозрачным конусом кружась, 
с высокой жизнью неземною 
рождая трепетную связь.

Ни птиц, ни туч не пролетало, 
безветрие и тишина. 
Откуда же оно упало, 
блеснув у моего окна?

И если впрямь перо не птичье, 
то с чьих оно небесных крыл? 
В каких мирах, в каких обличьях 
идет сраженье горних сил?

30 октября 2002
* * *

Беспорочное зачатье 
не было повторено, 
что Евангельской печатью 
в Библии закреплено.

Перед этой мыслью трушу, 
но ее не обойти: 
в нас порок вдыхает душу 
при зачатье во плоти.

И отсюда вывод точный, 
хоть на лбу его пиши: 
если тело беспорочно, 
значит, нету в нем души.

То есть надо пить, влюбляться 
и безумствовать, друзья? 
Отвечаю. Надо, братцы, 
нам без этого нельзя. 

А когда наступят сроки 
жить предсмертно, не греша,
“До свидания, пороки”, - 
скажет вечная душа. 

30 ноября 2002

* * *

Сын римского легионера 
или Всевышнего Отца, - 
какая разница? Есть вера, 
есть путь, пройденный до конца.

Есть добровольное сиротство 
в семье небесной и земной 
и величавое юродство 
перед ничтожною страной.

Есть откровенье и ученье, 
которых не было досель, 
и неизбежное мученье, 
и недостигнутая цель… 

1 декабря 2002
ИЗВЕСТНОМУ ПОЭТУ

Не был в лагерях, в опале, в ссылке
и в похмельном рабстве у бутылки,
в драках не бывал и на войне… – 
Ты зачем стихи читаешь мне?

Пусть и я не самый храбрый воин,
в меру сослан, опалён, запоен,
но в двадцатом веке роковом
кровь с лица стирал я рукавом.

Я тебя считаю в жизни лучшим,
а себя и грязным, и заблудшим,
грешником на рубеже веков.
…Только не читай своих стихов.

15 декабря 2002

* * *

Юродивыми избраны в России, 
как мы кривлялись, как мы голосили, 
смеясь над обывательской толпой, 
приплясывая голою стопой!

Вам хлеб земной превыше Божьей пищи, 
а нам, пускай мы голодны и нищи, 
разверстые доступны небеса 
и ангельские внятны голоса.

Вам бытие – безбедный быт и нега, 
у нас – ни одеянья, ни ночлега, 
но даже замерзая в безднах зим, 
не кланяемся мы вам, а грозим.

Юродивые, русские поэты, 
мы призывали в мир Господне лето, 
где воссияет свет, померкнет зло… 
И все наоборот произошло.

27 декабря 2002
ВЕЛОСИПЕД

Спасибо и рулю, и шине. 
Как я носился, Боже мой, 
по Ленинграду, Украине 
и по Германии самой!

Отца перевели в Россию. 
Велосипед в багаж не влез. 
Какой он был: зеленый, синий? 
Был с тормозами или без?

Пускай без тормозов и серый –
великий был велосипед! 
Нет ни отца, ни войск, ни веры,
руля, колес, педалей нет.

30 мая 2003
* * *

Нет правды в их устах 
и помыслы их ложны. 
А ты живи не так, 
у Бога все возможно. 

Времен пропащих нет 
до крайнего мгновенья, 
и требуется свет 
для светопреставленья.

Храни его во тьме 
неправедной эпохи – 
во взгляде и уме, 
в молитве и во вздохе.

Сочтут за дурака, 
блаженного урода…
Дорога далека. 
Не вечен грех народа.

31 июля 2003
РОМАНТИКА

Воспевший гибель Рима... 
А кто ее воспел? 
Смерть неисповедима 
среди текущих дел.

Пока звучали речи, 
пока не грянул срок, – 
Рим был велик и вечен, 
погибнуть он не мог.

Да, подзагнили нравы, 
провинции ушли… 
Но – чтобы всю державу 
стереть с лица земли?

Не верилось в такое 
живущему певцу, 
хоть слезы непокоя 
катились по лицу.

Романтиком назвали – 
от слов “старинный Рим” – 
того, кто мог едва ли  
в ту пору быть иным.

Воспевший гибель Трои... 
Нет, это не пример: 
во время жил другое, 
и греком был Гомер.

Всё рушится по-новой, 
уходит прочь страна... 
О гибели ни слова. 
Романтика нужна.

2 сентября 2003
СНИМКИ

Происходящее проходит. 
Смотри: оно уже прошло. 
Бог с неба объектив наводит, 
фиксируя добро и зло.

Невидимые снимки эти –
единственное, что от нас 
останется на белом свете 
с пометкой странною: “Сейчас”.

А прочие фотопортреты –
в альбомах, в ящиках, в столе –
лишь знаки, что когда-то где-то 
мелькнуло что-то на Земле.

2 декабря 2003
* * *

Я влюблен в кого попало, 
я враждую черти с кем, –
разработавший немало 
поведенческих систем.

То рыданья, то улыбки, 
то объятья, то стрельба. 
Беспричинные ошибки, 
безнадежная судьба.

Я давно уже не слышу 
голос Господа с небес, 
даже если бы на крышу 
вдруг по дурости залез.

Понимаю, что должна быть 
в этом истина своя, 
что нужны земные бабы, 
супостаты и друзья.

Не один – и слава Богу, 
на миру и смерть красна... 
Кто буянит у порога, 
в чем опять моя вина?

24 января 2004

СВИДАНИЕ

Смерть приходит, улыбаясь. 
Улыбнись в ответ, 
не печалясь и не каясь, – 
времени-то нет.

Если жизнь была ошибкой, 
поздно исправлять. 
Собирайся же с улыбкой 
по небу гулять. 

Ну а не покинешь мира, – 
снова улыбнись, 
в госпитальную квартиру 
временно вернись.

На досужие вопросы 
отвечай шутя: 
- Без косы и не курноса, 
сущее дитя…

9 декабря 2004
* * *

Отметив юбилей Христа,
опохмелившись неумело, 
с нуля и с чистого листа 
начну писательское дело.

А все-таки две тыщи лет – 
и никакого в мире сдвига,
хоть каждый год выходит в свет
о Нем написанная Книга…

И кстати, почему Он Сам
не начертал хотя бы строчки,
чтоб холодок по волосам
от каждой буковки и точки?

Ведь Он цитатами сражал
и книжника, и фарисея,
и текстуально обнажал 
ветхозаветные идеи. 

А вот писать не возлюбил,
являясь, между прочим, Словом, - 
о чем я сдуру позабыл 
на юбилее на Христовом.

17 февраля 2005
ПОХМЕЛЬЕ В БРАТСКЕ

После выступлений и застолий 
выдались хорошие полдня.
Я проснулся словно в чистом поле,
никому нет дела до меня.

И пошел один я на плотину,
что разгородила Ангару, - 
посмотреть на грозную картину,
протрезвиться на сыром ветру. 

Ангара отчаянно кипела,
перед водосбросами росла, 
с высоты немыслимой летела,
грохотала, пеною плыла.

Ах, какое гордое веселье 
и какая тема для стихов,
если бы не мудрое похмелье 
и не осознание грехов.

Я ведь тоже и киплю, и пучусь,
пенюсь, и лечу, и грохочу,
и свою в литературе участь
выдать за поэзию хочу. 

А в душе тоскливые вопросы 
или просветленье иногда: 
ниспадает через водосбросы 
только безработная вода. 

Ну а та, которая турбины 
крутит в глубине, на срезе дна, - 
падает в отверстия плотины,
сверху не видна и не слышна.

Вроде как и не живет на свете, 
и не воспоет ее поэт,
разве что в людской электросети
без нее тепла и света нет.

28 февраля 2005
* * *

А хорошо б махнуть рукою 
на жизнь, пока пред нею чист. 
“Достоин вечного покоя”, –
запишет Бог в учетный лист.

Пусть не являл собой примера 
ни на работе, ни в быту,
но жизнь обычного размера 
не превратил ты в суету.

Детей родил – святое дело! 
Побунтовал. Повоевал.
Поизносил земное тело, 
пока всходил на перевал.

И вот стоишь на перевале, 
обозревая с высоты 
тобой осиленные дали 
и спуск в долину суеты.

Но ни на склоне, ни в долине
ты не дивишься ничему, 
поскольку в жизни все отныне 
знакомо сердцу и уму.

Однообразие какое 
царит на позднем рубеже!.. 
“Достоин вечного покоя”, –
давно начертано уже.

29 января 2006
* * *

Бог дает. А брать не хочется. 
Перебьемся тем, что есть, 
не вникая во пророчество, 
не разгадывая весть.

Ничего не надо лишнего, 
кроме веры и души, 
хоть подарки от Всевышнего 
безусловно хороши.

Но чего от них вы ищете 
в мире грешном и пустом, 
где блаженны только нищие, 
духом нищие притом?

5 февраля 2006
* * * 

Посмотрим холодно и честно, 
поплачем тихо и светло. 
Добро разлито повсеместно, 
а побеждает всюду зло.

Какие истины ни ведай, 
дела какие ни верши, 
зло снова празднует победу 
в сраженьи плоти и души.

Добро духовно, зло телесно, 
душа незрима, плоть груба. 
Была бы даже неуместна 
с другим исходом их борьба…

5 февраля 2006
 “ПОСЛЕ БАЛА”

И вспомнился Коля Шипилов, 
бродяга, художник, поэт.
Смеялся, грустил, даже пил он,
по-детски взирая на свет.

Пронзительно нежные песни
успел сочинить и пропеть,
и умер... Ведь мир – тут хоть тресни,
хоть дважды и трижды воскресни –
поэта не в силах терпеть.

14 октября 2007
НА ЗЕМЛЕ

Если верить, что Бог все же есть 
и находится Он повсеместно, – 
мне, живущему ныне и здесь, 
временами становится тесно.

В небе звезды, созвездья, миры 
полыхают искрящимся дымом, 
а за ними из черной дыры 
веет холодом неразличимым. 

Никогда мне туда не попасть, 
потому что пути бесконечны, 
мне доступна ничтожная часть, 
да и то лишь на миг, не навечно.

А вот Он исхитрился, сумел 
побывать и остаться повсюду 
под предлогом неконченных дел 
и еще несвершенного чуда.

Скучно, тесно, темно на Земле, 
потому и завидую Богу, 
пробираясь в добре и во зле, 
где сам черт не отыщет дорогу.

7 марта 2009
РУССКАЯ ВЕРА

В святой монастырской пещере
при свете церковной свечи 
к чугунной решетчатой двери 
монах подбирает ключи.

Со скрипом, со скрежетом гулким 
открылся старинный запор. 
Виденье в пещерном заулке 
стоит предо мною с тех пор.

Гробы, под гробами колоды, 
под ними останки колод, 
а снизу волнисто, как воды, 
песок до порога течет.

Бестрепетный голос монаха 
звучит за спиною из тьмы: 
– Мы созданы Богом из праха 
и в прах возвращаемся мы.  –

Тогда, выходя из пещеры, 
ослепнув от солнечных стрел, 
я грозную русскую веру 
впервые душою узрел.

28 августа 2009
ИЕРОМОНАХ

– Церковь должна быть гонимой, 
крепнуть в борьбе и слезах, –
мне говорил нелюдимый 
мудрый иеромонах.

В монастыре, возрожденном 
в нищем российском краю,
бьет он земные поклоны, 
как супостата в бою.

– В узах греховного мира
веку осанну поем,
кельи свои, что квартиры,
сдали мамоне внаем.

А от простого народа 
стенами отгородясь, 
снова угодья и воды 
взяли в церковную власть.

Был я недавно в столице, 
в Санкт-Петербург заезжал, 
всюду нерусские лица, 
синедрион и кагал.

Входят в святые соборы, 
свечи сжимая в когтях, 
важно рекут приговоры
о православных путях.

С ними не спорит владыко, 
дьякон не гонит их вон. 
Правит в державе двулико 
не Благодать, а закон… –

Церковь должна быть гонимой, 
если с народом она, 
Русскою правдой хранима, 
Господу Богу верна.

26 августа 2010
* * * 

Лампу в избе погасил, 
в устье печное гляжу. 
Все, что у Бога просил, 
там, средь углей, нахожу.

Перегорели вполне 
грешные ночи любви, 
страсти мои на войне, 
бешенство счастья в крови, 
даже родительский дом, 
даже родная семья, 
даже слова, что с трудом 
в песенки складывал я.

Поздние угли, зола, 
редкие вспышки огня. 
Скоро и это дотла 
перегорит у меня.

Бога о чем попрошу
я из остывшей избы? 
- Дай еще миг подышу 
воздухом русской судьбы.

18 января 2011
НЕОФИТ

Полковник бормочет псалмы, 
уныло бренча на гитаре. 
Впервые увиделись мы 
на давней войне, в Кандагаре.

Он был капитаном тогда –
веселым, красивым, жестоким,
с боями входя в города
на Среднем и Ближнем   Востоке.

Молитвы не знал ни одной,
зато знал бойцов поименно, 
был пулей пробит разрывной, 
контужен фугасной волной,
но не покидал батальона.

В бою матерился, ярясь,
в тылу не терпел междометий,
вступил с медсестричкою в связь, 
потом со второю и третьей.

Карьеры не сделал, хотя
в полковники все-таки вышел.
И вот говорит не шутя,
что Господа Бога расслышал.

А я говорю, что страну 
напрасно мы сдали без боя,
что зря на свою седину 
ссылаемся перед судьбою.

А он говорит, что грехи
 замаливать время пробило.
И снова бормочет стихи, 
бренча на гитаре уныло.

3 февраля 2011

* * * 

Пора писать от первого лица,
всю правду, всю – до мелочей, до быта,
не сочинять начала и конца
и даже сути, если подзабыта.

Но что в итоге? – Мелочи и быт, 
текущие сегодняшние чувства, 
в строке приобретающие вид 
правдиво современного искусства?

Но я не помню прошлого себя! 
да что не помню! – и не понимаю, 
каким я был, кого-нибудь любя, 
кого-нибудь на дух не принимая.

Писать о том, что вижу впереди? 
Но в будущем иным я буду тоже, 
другое будет жжение в груди 
и холодок другой пройдет по коже.

Как с этим первым разберусь лицом? 
Допустим, я о честности радею 
и напишу, что прожил подлецом 
и хуже был последнего злодея.

Или напротив: как я был хорош,
а мир был плох и люди были плохи.
В том и другом и правда есть и ложь,
но нет лица поэта и эпохи.

И все-таки, я чувствую, пора, 
лирического позабыв героя, 
писать – как в бой ходил я: без “ура”, 
без подвигов, но не ломая строя.

21 октября 2001


* * *

Стань другом собственной судьбы
и не перечь ей круто
при зове полковой трубы
и в тихую минуту.

Не рви рубаху на груди, 
на девичьей тем паче,
случайно не опереди 
грядущую удачу.

Судьбе известны наперед 
события и сроки, 
она тебе преподает 
полезные уроки.

Не вздумай властвовать над ней, 
но и не бойся, впрочем, 
быть иногда ее сильней, 
чтоб вовремя помочь ей.

Без робости и похвальбы,
без ревности и страха
стань другом собственной судьбы,
а с другом – хоть на плаху.

4 декабря 2002
МНЕ НРАВЯТСЯ ЭТИ МЕСТА

Не доехав до края Земли, 
на последнем сошел повороте, –
и обрел в придорожной пыли 
равновесие духа и плоти.

Еле видима жизнь позади –
и года ее, и километры,
где вокруг, и в душе, и в груди
бушевали опасные ветры.

Ну а что впереди? Пустота, 
разлучение духа и плоти... 
Нет, мне нравятся эти места 
на последнем моем повороте.

20 февраля 2003
* * *

Я не эпохе, а природе
в земном пути принадлежу,
о человеческой свободе 
и судьбах века не тужу.

Живу, как дерево лесное, 
как туча в небе, как трава, 
и властны в мире надо мною 
одни природные права.

Родился, пожил, стану прахом –
в природе прах необходим. 
А вот с эпохою на плаху 
я не пойду, я нелюдим.

Пусть гибнут страны и народы: 
людская мысль не доросла 
до равновесия природы, 
не знающей добра и зла.

20 февраля 2003
АВТОМАТЫ ГАЗИРОВАННОЙ ВОДЫ

Позабыв пути и даты, 
наслажденья и труды, - 
вспоминаю автоматы 
газированной воды.

Как они без передыху 
за копейку и за три 
разливали влагу лихо 
от зари и до зари.

Впрочем, медлили вначале, 
проглотивши медяки, 
и вздыхали, и ворчали 
автоматы-старики.

Проходила дрожь по телу 
автоматному затем, 
наступало время дела 
гидравлических систем. 

Тек сироп, слетались осы, 
над стаканами жужжа, 
как пиратские матросы 
с жалами острей ножа.

Но с шипением и треском 
за граненые края 
газированная резко 
отгоняла их струя…

Вспоминаю виновато 
в годы смуты и беды 
те святые автоматы 
газированной воды. 

7 августа 2003
МАТЕРИКИ

Зимою две тысячи третьего года 
задумался я: для чего мне свобода, 
телесное счастье, душевный покой? – 
И я преисполнился русской тоской.

Ведь русское счастье и русское горе 
всегда беспричинны - как небо и море, 
как тучи меж солнцем и бездной морской 
в пространстве, заполненном русской тоской.

В нем нет измерений и времени тоже, 
оно до поры ни на что не похоже, 
в нем лишь нерожденные материки
хранят очертания русской тоски.

14 декабря 2003

* * * 

В трусах до колен, но защитного цвета, 
из поезда вышел, был сильный мороз… 
Когда это было? И где было это? 
А я ведь не помню, не помню всерьез.

Случайные люди в шумливом застолье 
порою, указывая на меня, 
приправив детали аттической солью, 
глаголют историю давнего дня.

Мол, пили всю ночь; а когда на рассвете 
была остановка, я с поезда – скок, 
какую-то бабку сквозь вьюгу заметил 
и к ней совершил по перрону рывок.

И, дескать, ей крикнул: - Скорее, старуха, 
продай мне бутылку! - Она продала. 
Потом за составом бежал что есть духу, 
причем босиком. Вот такие дела.

Смущенно молчу, а застольные люди 
глядят на меня, улыбаются мне, 
закуску мне тянут на вилках и в блюде, 
уж не говорю о налитом вине.

Мне б с опровержением выступить надо,
но счастливы люди - что дать им взамен?
Пусть это неправда, но люди-то рады 
явленью поэта в трусах до колен.

17 февраля 2004
* * *

Но если жизнь опять со мной, – 
неужто снова заскучаю, 
потом кого-то повстречаю, 
влюблюсь – с моей-то сединой, – 
на юный вызов отвечая…
Нет, лучше сразу в мир иной.

Но если снова жизнь дана, 
то почему б не возвратиться 
к друзьям и рядом с ними спиться, 
ведь на миру и смерть красна, 
а тут вокруг родные лица, 
хоть и чужие времена…

Но если жизнь со мной опять, – 
а третьей жизни не бывает, – 
когда Россию убивают, 
не лучше ли под пули встать 
и расстрелять тех, кто стреляет, 
ведь я умею воевать…

Нет, если жизнь со мною вновь, – 
бессмысленны в судьбе повторы, 
вторично не сдвигают горы 
ни бой, ни дружба, ни любовь. 
Бессмертные рыдают хоры, 
бесплотная вскипает кровь.

7 декабря 2004
РУССКАЯ ПЕЧЬ

Печку в доме растоплю, 
это дело не простое, – 
но дрова не погублю, 
по науке их построю.

Два полена подлинней 
размещу торцами к устью. 
Мировой уклад видней 
из тверского захолустья.

А на два полена те 
поперек четыре лягут.
На Руси по простоте 
не боятся люди тягот.

А потом опять торцом 
сверху положу поленья. 
Не спасую пред лицом 
делового поколенья.

Снизу щепок суну горсть, 
чиркну спичкой – разгорится.
Я в тверской земле не гость, 
здесь мой кров, моя столица.

Словно древняя ладья, 
стопка дров зарделась яро, 
и ее сдвигаю я 
в глубь, чтоб не теряла жара.

Вот и все, разожжена 
русская родная печка, 
хоть на десять верст она 
одинока, словно свечка, –

свечка Богу в небесах, 
пустырям в тверских лесах.

6 марта 2006

* * * 

И в эти последние годы, 
а может, уже и деньки, 
спокойно приветствую роды, 
бесслезно гляжу на венки.

Давно не мечтая о чуде, 
привычный уже ко всему, 
стою на разбитой посуде 
в еще не снесенном дому.

Пожили, попили, побили, 
родили, взрастили, ушли, 
следы оставляя на пыли – 
вот эти осколки в пыли.

21 июня 2006

РАЗВЕДЧИК

В небе апрельском сером 
лебедь свершает круг. 
Вчера он летел на север, 
сегодня летит на юг.

Тело его поджаро, 
крылья его длинны, 
глаза его, как радары, 
к цели устремлены.

Видит он лед озерный, 
талый прибрежный снег, 
посередине черный 
стоит на льду человек.

“Путник, рыбак, охотник? 
С ружьем или без ружья?..” 
Жалко, что время отнял 
у лебедя сдуру я.

Его на маршруте с юга 
нетерпеливо ждет 
старый вожак, подруга 
и остальной народ.

После разведки долгой 
хрипло он им кричит: 
- Есть еще жизнь за Волгой! 
- Рыбак впереди торчит!

25 июня 2006
* * *

В лианозовской роще глухою зимой 
на дубу, окруженном березами, 
я случайно увидел листву. Боже мой, 
для чего ей бороться с морозами?

Ведь застыли, засохли, свернулись листы, 
шелестят на ветру, как бумажные... 
И подумалось вдруг: не терять высоты – 
это все-таки самое важное.

25 марта 2008
ДЕСАНТНАЯ ЛИРИЧЕСКАЯ

Какой это город? 
Какая страна? 
Какая часть света хотя бы?
В окрестностях с неба зеленка видна: 
тайга и вокруг баобабы.

В Москве нам сказали, 
что местная власть, 
какою бы ни оказалась, 
должна с нашей братскою помощью пасть. 
Но власть и в Москве поменялась…

Солдаты загадочной русской страны, 
десантники Господа Бога 
мы нынче помочь иноземцам должны 
найти столбовую дорогу.

Пилоты кричат из кабины: “Пора!”
Огонь пробегает по коже.
Не думали, братцы, мы с вами вчера…
Начальство не думало тоже.

Спускаемся на королевский дворец, 
а может, на ихнюю раду, 
чтобы здешнюю власть поменять наконец 
на ту, что нам тоже не надо. 

Потом постреляли. Потом тишина. 
Потом покурили устало.
Какой это город? Какая страна? 
…Чего им в Москве не хватало?

1 апреля 2009

* * *

Свидетель космической эры, 
сижу у земного окна, 
пишу, соблюдая размеры, 
что гибнет родная страна.

Мол, я за державу в ответе, 
не будет мне счастья вовек, 
пускай на могучей ракете 
летит над Землей человек,

до Марса пускай доберется, 
Галактику пусть обогнет, 
дай Бог, не погибнет, вернется. 
Но кто мне державу вернет?

Смешно, что об этом тоскую: 
космический век за окном. 
Но разве Россию другую 
отыщешь в пути неземном?

1 апреля 2009
* * *

Посиди, посмотри на огонь 
или выпей стаканчик вина. 
Только давнюю рану не тронь, 
в октябре оживает она.

...Над проспектом искрят провода, 
затухают под снежным дождем... 
Никогда, никогда, никогда, 
никогда мы не будем вдвоем.

Осторожней у русской печи, 
не гляди сквозь огонь на судьбу –
только глина там и кирпичи, 
только дым вылетает в трубу.

9 октября 2009

* * *

Два журавля, как два аэроплана 
полузабытой Первой мировой, 
возникли из озерного тумана, 
проплыли над моею головой.

Куда летят, и почему их двое, 
где их вожак, товарищи, птенцы, 
какое сообщенье роковое
они несут в обжитые концы?

А может, они изгнаны из стаи 
за неземную гибельную страсть 
и заблудились, снизились, устали, 
боятся в тучу грозную попасть?

Сочувствовать, завидовать, спасать ли?
Как их спасешь: опять в туман ушли. 
А может, зря волнуюсь –  просто цапли? 
Нет, это точно были журавли.

17 июня 2010

* * *

Хорошие стихи, плохие, –
какая разница, друзья? 
Поэзия – всегда стихия, 
ее оценивать нельзя.

Скучаю над изящной строчкой,
как над красой холодных жен.
и вдруг единственною точкой
бываю в сердце поражен.

Зачем поэт ее поставил 
не к месту, словно наугад, 
без объяснений и без правил, 
как падает шальной снаряд?

Да, тут стихия. Пусть при этом
стихи не слишком хороши, 
а все ж дано одним поэтам 
поставить точку от души.

3 октября 2010
ТОЛЯСИК

Деревенский дурачок –
на лице улыбка –
бросил в озеро крючок, 
чтоб ловилась рыбка.

Ни червя, ни поплавка 
дураку не надо. 
Как улыбка широка! 
Сердце тоже радо.

- Эй, Толясик, как дела?
- Хорошо. Рыбачу. -
С ним авария была
и болезнь впридачу.

Покалечено бедро, 
левый глаз не видит. 
Но зато он весь – добро, 
мухи не обидит.

Правда, может в дом скользнуть, 
если дверь открыта, 
и бутылку умыкнуть: 
зря, мол, не допита.

Вновь на озеро придет, 
удочку забросит, 
весь в улыбке расцветет, 
закурить попросит.

23 января 2011
РУСЬ УХОДЯЩАЯ

Нет, жизнь моя не интересна. 
Читаю книги, печь топлю, 
и в целом мире, если честно, 
одну жену свою люблю.

Былые встречи и романы 
февральской вьюгой занесло 
и посвящать им было б странно 
сегодняшнее ремесло.

А впрочем, ремесло ли это: 
сидеть часами у огня 
и горевать, что жизнь поэта 
не получилась у меня?

Ведь мог погибнуть с вечной славой 
в былом отчаянном бою, 
чтобы заметила держава 
жизнь и поэзию мою.

Еще мог спиться, застрелиться, 
повеситься, ет сетера*, 
чтоб разглядела заграница 
меня с посольского двора.

А я на озере рыбачу
и снова сквозь огонь гляжу. 
Не о себе я в мире плачу.
Не о своей судьбе тужу.

14 февраля 2011

* И так далее (лат.)




ПРОЩАЙ, АФГАНИСТАН


ДЕВЯТАЯ РОТА

Еще на границе и дальше границы
стоят в ожидании наши полки,
а там, на подходе к афганской столице,
девятая рота примкнула штыки.

Девятая рота сдала партбилеты,
из памяти вычеркнула имена.
Ведь если затянется бой до рассвета,
то не было роты, приснилась она…

Войну мы тогда называли работа,
а все же она оставалась войной.
Идет по Кабулу девятая рота,
и нет никого у нее за спиной.

Пускай коротка ее бронеколонна,
последней ходившая в мирном строю, –
девятая рота сбивает заслоны
в безвестном декабрьском первом бою.

Прости же, девятая рота, отставших:
такая уж служба, таков был приказ.
Но завтра зачислят на должности павших
в девятую роту кого-то из нас.

Войну мы опять называем работа,
а все же она остается войной.
Идет по России девятая рота,
и нет никого у нее за спиной…

17 февраля 1988


* * * 

Горит звезда над городом Кабулом,
горит звезда прощальная моя.
Как я хотел, чтоб Родина моя вздохнула,
когда на снег упал в атаке я.

И я лежу, смотрю, как остывает
над минаретом синяя звезда.
Кого-то помнят или забывают,
а нас и знать не будут никогда.

Без документов, без имен, без наций
лежим вокруг сожженного дворца.
Горит звезда, пора навек прощаться,
разлука тоже будет без конца.
  
Горит звезда декабрьская, чужая,
а под звездой дымится кровью снег.
И я слезой последней провожаю
все, с чем впервые расстаюсь навек.

1982

ПОРТРЕТ

В палатке холодной и тесной, 
раскинутой в горной стране,
приколот портрет Неизвестной
к брезентовой чуткой стене.

Свеча, словно перед иконой,
в задымленной гильзе пред ним.
Глядит из огня на погоны
знакомая в прошлом с Крамским.

В палатку приходим не часто,
нам снятся нелегкие сны,
но ангельским ликом лучатся,
мерцают глаза со стены.

И пусть говорят, что доступна 
и даже продажна была, - 
не зря винтокрылая ступа 
ее через горы несла.

Не зря она над перевалом,
беспомощно комкая рот,
разреженным небом дышала, 
крестя боевой вертолет.

И в этом краю каменистом,
где жизнь не дороже свинца,
светлеем мы в зареве чистом
ее огневого лица.

1980

ИЗ ПЛАМЕНИ АФГАНИСТАНА

Строчит пулемет,
поднимается взвод,
но многие больше не встанут.
И к Родине сын никогда не придет
из пламени Афганистана.

Здесь горы в снегах
и селенья в бегах,
горят кишлаки и дуканы.
И выпустит вряд ли неверных Аллах
из пламени Афганистана.

Придет письмецо, 
ты закроешь лицо,
но нет никакого обмана…
Надень же на левую руку кольцо 
из пламени Афганистана.

Но год или два,
и ты вспомнишь едва
любви не смертельные раны.
я сделаю все, чтоб ты вышла жива 
из пламени Афганистана.

1980

ПРИЦЕЛ

Раз пуля свистит – значит, мимо.
Не вышел, наверное, срок.
Еще кое-что выполнимо,
отпущено несколько строк

об этих ребятах уставших, 
сидящих кружком у огня, 
и, если посмею, о павших – 
они были лучше меня.

Отпущено строчек, пожалуй,
достаточно, чтобы рискнуть
прислушаться к мыслям державы,
отправившей в воинский путь.

А в общем-то, лишнее дело
раздумывать промаху вслед,
коль в прорези планки прицела
мелькает чужой силуэт.

1980


ПЫЛАЕТ ГОРОД КАНДАГАР 

Пылает город Кандагар,
живым уйти нельзя.
И все-таки Аллах акбар,
Аллах акбар, друзья.

Мне было тошно в жизни той, 
я жить, как все, не мог.
Простился с верною женой:
Аллах акбар, дружок.

И над могилою отца
заплакал наконец:
твой путь пройду я до конца,
Аллах акбар, отец.

Аллах акбар! Горит песок,
и рушится скала,
и очередь наискосок
дорогу перешла.

Аллах акбар! Грохочет склон,
и перебит дозор.
Веди ж в атаку батальон,
Аллах акбар, майор.

Вы слышите, как мы поем
там, в цинковых гробах?
Ты видишь ли, как мы идем,
мы не свернем, Аллах!

А если кто-нибудь живым
вернется в Кандагар, 
его мы, может быть, простим:
ему – Аллах акбар… 

1981


В КОРОЛЕВСКИХ КОНЮШНЯХ

В королевских конюшнях 
метра нет для коня.
Медсестра раскладушку 
принесла для меня.

Очень трудно голубке
в коридоре, где сплошь
встык обрубком к обрубку 
полегла молодежь.

Отыскала местечко 
в самом дальнем углу,
где десантник навечно
задремал на полу.

Унесли бедолагу, 
положили меня.
Я отсюда ни шагу,
я спокойней коня.

Ведь от ног до макушки 
весь я гипсовым стал,
Мне не надо подушки, 
разве что пьедестал…

Медсестра, медсестричка, 
что ж ты слезоньки льешь?
Как же ты без привычки
здесь, в конюшнях, живешь?

В королевских конюшнях, 
в госпитальном чаду,
в наркотичном, спиртушном,
матерщинном бреду.

Если чудо случится,
если снова срастусь, - 
дай свой адрес, сестрица, 
может быть, пригожусь.

Ну а коль не воскресну, 
все равно хоть часок 
проживу, на чудесный 
поглядев адресок.

В королевских конюшнях
метра нет для коня.
Медсестра мою душу 
унесла от меня.

1982



НА ПЕРЕВАЛЕ

Война становится привычкой,
опять по кружкам спирт разлит,
опять хохочет медсестричка
и режет сало замполит.

А над палаточным брезентом
свистят то ветры, то свинец.
Жизнь, словно кадры киноленты,
дала картинку наконец.

О чем задумался, начштаба,
какие въявь увидел сны?
Откуда спирт, откуда баба?
Спроси об этом у войны.
  
А хорошо сестра хохочет
от медицинского вина.
Она любви давно не хочет,
ей в душу глянула война.

Эй, замполит, плесни помалу,
теперь за Родину пора…
Нам не спуститься с перевала,
который взяли мы вчера.
                                 
1983


В ГОРАХ

Нас в горах не найдет
почтовой самолет,
и письмо от тебя
до меня не дойдет.

Посветлеют снега,
встанут стены огня.
Будет бить ДШКа
из ущелья в меня.

Будет бить ДШКа, 
будет жизнь коротка,
может быть, у меня,
может быть, у стрелка…

Нас в горах не найдет
даже радиосвязь.
С безымянных высот
лупят в нас, не таясь.

Поднимаемся в рост,
отвечаем огнем,
между огненных звезд 
по Вселенной идем.

И краснеют снега,
и дробится скала.
Смерть в горах дорога – 
жизнь такой не была.

Нас в горах не найдет
запоздавший приказ,
и никто не придет 
и не выручит нас.

Погибает десант, 
погибает навек.
…Погодите, я сам,
 это – мой человек,

это мой ДШКа, 
это мой разговор,
я дойду до стрелка, 
он не спустится с гор…

Нас засыплет метель,
нас завалит скала.
Смерть мягка, как постель,
жизнь такой не была.

Мы в объятьях сплелись,
мы навеки родня.
Пусть продолжится жизнь 
без него и меня.

1983


НОВОГОДНЯЯ НОЧЬ

Насели духи с трех сторон.
С четвертой – пропасть в преисподнюю. 
Мотострелковый батальон
встречает ночку новогоднюю.

Я подарю тебе рожок.
Ты подари мне обещание: 
последней пулею, дружок,
меня отдаришь на прощание.

Лежу, смотрю за облака,
спеленутый бинтами жаркими. 
Ребята нашего полка
сочтутся с духами подарками.

Я не боюсь, что кровь течет.
Боюсь, что в ночку новогоднюю
друг потеряет пулям счет:
не доползти мне в преисподнюю.

А он такой, он увлечен,
стирает пот с физиономии,
ему как будто нипочем 
советский принцип экономии.

И я тянусь к нему, тянусь,
как из пеленок в детстве к матери,
на пули встречные молюсь: 
свою бы даром не потратили.

1985



ПРАПОРЩИК ЗЕНИН

Воинский долг на Земле неизменен,
будем России должны до конца.
Вы стали воином, прапорщик Зенин,
с Курской дуги не дождавшись отца.

Жить сиротою – судьба не простая,
в послевоенное время – вдвойне.
Самой голодной была на Алтае
ваша семья не по вашей вине.

Выросли вы на соседских щедротах,
грызли картофельную кожуру,
не на учение, а на работу 
детской семьей уходя поутру. 

Вы это помните, прапорщик Зенин,
не обвиняя судьбу и страну.
Воинский путь на Земле неизменен:
жизнь перейти и осилить войну.

Во послужили России на срочной
и на сверхсрочной не год и не два,
в школах вечерних, в учебах заочных
на старшинство обретая права.

Старше по возрасту даже комдива,
вы – наш отец, боевой старшина.
Только останьтесь, пожалуйста, живы:
это не Курск, это наша война. 

Воинский долг на Земле неизменен,
друг перед другом мы тоже в долгу.
Да не спешите же, прапорщик Зенин: 
вас тяжело заслонять на бегу.

1987


МЕДСЕСТРА ПЕРЕДНЕГО КРАЯ

“Если бы вы знали, как нас встретили…”
Девушка рыдает под рукой.
Многосмысловые междометия
невозможны с девушкой такой.

“Я ж не за деньгами, не за чеками…”
Смотрит исподлобья, чуть дыша,
девушка с подкрашенными веками,
с чистою обидой малыша.

“А они по возрасту построили,
говорили вслух про нашу стать.
Мы, конечно, не были героями, 
но хотели сестрами им стать…”

Пью чаи в застолии палаточном
с медсестрой десантного полка.
Моего молчания достаточно, 
чтоб она сидела, так близка.

Только я люблю другую женщину.
А сестра, не ведая про то,
с лейтенантом раненым повенчана,
без ноги отправленным в ЦИТО. 

“Если бы вы знали, что за мальчики!
Я к ним и сквозь пламя доползу…”
Говорит и смахивает пальчиком
с пыльных щек моих свою слезу.

1984


ЛЕТИ, ВЕРТОЛЕТЧИК

Беснуются лопасти над головой,
дрожит рукоять управленья.
Заходишь от солнца, и то, что живой,
сверяешь с наземною тенью.

Берешь на себя, все берешь на себя,
за все отвечаешь исходы.
Железная птица, покорно трубя,
соскальзывает с небосвода.

Пробита обшивка, разбито стекло,
передняя стойка погнута,
но ты приземлился, тебе повезло,
тебе и в пехоте кому-то:

он ранен, тебя посылали к нему,
ты сел под обстрелом на скалы.
Железная птица в сигнальном дыму
с гранитным слилась пьедесталом.

Погрузка закончена, двинут “шаг-газ”, 
с трудом отрываешь машину.
Ты в небе. Ты выжил. И ты его спас –
бойца с безымянной вершины.

Набрал высоту, оглянулся в отсек,
борттехник кивнул: все в порядке.
Лети, вертолетчик. Живи, человек.
Счастливой, ребята, посадки.

1986

НЕИЗВЕСТНАЯ ЛЮБОВЬ

Снежные склоны хребтов Гиндукуша
в красных заплатах солдатской крови.
Я под огнем перекрестным не струшу
ради твоей неизвестной любви.

Может быть, смерть мои руки развяжет – 
я обниму тебя, падая в снег.
Горы высокие небу расскажут,
как человека любил человек.

Словом прощанья, слезою печали
издалека не тревожь, не зови.
Лучше останься такой, как в начале 
нашей с тобой неизвестной любви.

Мы не бродили Москвою вечерней,
не целовались в Нескучном саду –
не придавай же большого значенья,
если однажды совсем не приду.

Ближе и ближе чужие халаты…
Все позабудь, мои письма порви,
как я себя разрываю гранатой
в память твоей неизвестной любви.

1987
НЮРКА

Плачет Нюрка, живая душа,
слезы с кровью смешались на лапах.
Ах, как Нюрка была хороша – 
самый тоненький чуяла запах.

Плачет Нюрка, а птица летит,
боевая железная птица.
Плачет Нюрка, себе не простит.
Но ведь плачет. И все ей простится.

Гладит Нюрку родная рука.
Ей лизнуть бы хозяйскую руку:
так знакома она, так легка,
обреченная Нюркой на муку.

Вертолетный врезается пол 
в иссеченное Нюркино тело.
…Сотню раз она чуяла тол,
а в сто первый – чуть-чуть не успела.

По загривку прошел холодок,
когда запахом сбоку пахнуло, 
но на тонкий стальной проводок
по расщелине лапа скользнула.

И взметнулся огонь из камней, 
и запахло железом каленым,
и хозяин, идущий за ней,
опустился на землю со стоном. 

И ползла к нему Нюрка, ползла,
и лизала его, и лизала,
и хрипела – на помощь звала,
 глазами всю боль рассказала.

Подбежали к саперу друзья,
обмотали бинтами сапера.
Он сказал: “Мне без Нюрки нельзя”. – 
“Нет, - сказали ему. Это горы…”

Вертолет прилетел поутру,
их вдвоем погрузили в машину.
“Ты не плачь, Нюрка, я не умру,
ты не плачь, я тебя не покину”.

Но плачет Нюрка, живая душа…

1986

ПАССАЖИРЫ

Сидим на рулежной дорожке,
никто сюда не зарулит,
угрюм двухмоторный “Антошка”:
погода летать не велит.

Во тьме грузового отсека
спит летно-подъемный состав.
А мы, три простых человека, - 
на стыке бетона и трав.

В колючие зимние травы,
хоть здесь не бывает зимы, 
то ляжем на локоть на правый, 
то левым уколемся мы. 

И снова садимся, как будды,
на грязный, но ровный бетон…
Яви, авиация, чудо:
проснись и пронзи небосклон!

Над низкою тучею этой – 
огромная голубизна,
там свет, хоть залейся там света,
там видимость – Кушка видна.

А нам ведь не в Кушку, нам ближе: 
взлетим, высоту наберем, 
заснеженный гребень оближем
и сядем на аэродром.

На свой, а не этот постылый,
где мы никому не нужны,
куда нас погодой прибило 
оттуда, из голубизны.

Не зря познакомились, впрочем,
в полетный записаны лист
две женщины, милые очень, 
и немолодой журналист.

Из госпиталя медсестричка,
из штаба учетчица дел.
И я по газетной привычке 
в их судьбах статью углядел:

оставив, мол, семьи, квартиры, 
театры, кино, города,
во имя всеобщего мира
служить прилетели сюда!

Они рассказали немножко 
про госпиталь и про учет.
Я все записал, но “Антошка” 
внезапно прервал перелет,

и нас по небесным законам 
ссадили на землю тотчас…
Полдня меж травой и бетоном
кольнули реальностью нас.

Блистательные репортажи
под тучами слишком темны.
И правда войны, правда даже – 
порой полуправда войны.

Мне женщины правду сказали:
оставили семьи они – 
в судебном оставили зале
в процессо-разводные дни.

Детей, а они в интернате,
побаловать хочется, но 
одних алиментов не хватит…
Житейское, в общем, кино.

Сухие травинки кусают, 
сквозь слезы глядят в облака.
Но служат, но мир ведь спасают,
спасут его наверняка.

Две дочки большого народа,
две русских слезинки родных…
Похмурься немножко, погода,
дай налюбоваться на них.

1986
ПУСТЫНЯ

Опять жара за шестьдесят,
пески взметнулись и висят.
И лезешь в бронетранспортер,
как в полыхающий костер,
выхватывая из огня
боекомплект шестого дня.
А сколько их еще – 
спроси пустыню.

Шесть дней назад 
(сказал комбат)
разведка видела отряд:
прет от границы прямиком,
наверно, коротко знаком
с оазисами на пути. 
И мы должны его найти.
А сколько их еще – 
спроси пустыню.

Гудят вертушки день и ночь,
они хотели б нам помочь,
да разглядишь ли свысока
среди проклятого песка,
где разбежались и легли
десяток тех, что ближе шли.
А сколько их еще – 
спроси пустыню. 

Во флягах кончилась вода – 
подбросят небом, не беда.
Беда, что бьют из кишлаков:
они чужие средь песков,
там богатеи правят всласть,
плевать им на Кабул и власть.
И сколько их еще – 
спроси пустыню.

Шесть дней в песках искали тень,
седьмой удачней выпал день:
подул нам в лица наконец 
не пыльный ветер, а свинец – 
с бархана, с гребня, с бугорка
ударили три ДШКа.
А сколько их еще – 
спроси пустыню. 

Пускай под семьдесят жара, 
сегодня лучше, чем вчера.
Два взвода двинуты в обход,
их прикрывает третий взвод,
четвертый с пятым – на заслон,
гранатометный взвод – на склон.
А сколько их еще – 
спроси пустыню.

Прошла минута или час,
какая разница для нас,
когда окончен разговор,
и тащишь в бронетранспортер, 
перехвативши за приклад, 
в тебя стрелявший автомат.
А сколько их еще – 
спроси пустыню! 

1986
ПИЛОТЫ

Звезду электронной эстрады,
красавицу лет тридцати
на “точку” из Джелалабада
им выпало перевезти.

Она улыбается ярко, 
по лесенке всходит в салон,
одетая в темный, немаркий,
но бархатный комбинезон.

Запущен движок вертолета,
ревет и вибрирует мир.
Оглядываются пилоты,
как будто она – командир.

Величественно и лукаво
певица кивает слегка,
вручая им сладкое право
нести ее под облака.

Отводят смущенные взгляды, 
взлетают, в эфир говорят, 
над рощами Джелалабада
с бесценною ношей парят.

Потом начинаются горы, 
вершины близки и грозны…
Тревожнее переговоры,
которые ей не слышны. 

“Как молоды летчики эти, - 
певице подумалось вдруг. – 
Здоровались, прямо как дети,
смущаясь касания рук…”

С улыбкою встала в салоне, 
прошла, каблучками стуча, 
и две несравненных ладони 
накрыли два юных плеча. 

Но не оглянулись пилоты,
не вздрогнули, не напряглись.
И лишь впереди вертолета
какие-то искры зажглись.

С минуту стояла меж кресел,
вернулась в салон на скамью,
ругая свой жест – он из песен – 
и чуткую душу свою.

На “точке” простилась надменно,
спустилась по лесенке в пыль 
и гордо шагнула в военный 
подъехавший автомобиль.

Пилоты плечами пожали:
проштрафились? Чем и когда?
Ведь даже, что их обстреляли, 
не знала в салоне звезда.

Запущен движок вертолета,
ревет и вибрирует мир. 
Летим-ка к тому пулемету, - 
сквозь зубы сказал командир.

1986
ВОСПОМИНАНИЕ БОЙЦА

Полыхал бэтээр за спиною,
и бензин разливался вокруг. 
И навеки прощался со мною
настоящий, не песенный друг.

Настоящий, родной, опаленный
непридуманным жарким огнем.
Рядовые, без лычек, погоны,
покоробившись, тлели на нем.

И подробностей вам не расскажут
ни комдив, ни начпо, ни комбат,
только место на карте укажут, 
где отмучился этот солдат. 

Да и мы с ним простились лишь взглядом, 
когда полз я к живому огню.
Если вы с нами не были рядом, 
как же это я вам объясню?

На маршруте в засаду  попали, 
и граната пробила движок, - 
вот и все в документах детали
плюс диагноз: смертельный ожог.

Ну а то, что дружили мы свято,
что делили мечты и пайки, - 
мне, пока что живому солдату, 
пересказывать вам не с руки.

Обстоятельства были виною, 
что мы с другом простились в огне, 
что не песней, а болью немою
вспоминать его выпало мне.

К сожалению, это не песня,
это быль, это быль, это быль.
Под Гардезом мы рухнули вместе 
в придорожную жаркую пыль…

     Февраль 1988

ПОСЛЕДНИЙ ПОХОД

Разорван погон под ремнем автомата,
истерлась тельняшка на левой груди,
где сердце колотится, не виновато
во всем, что за нами и что впереди.

Прошли по ущелью, спустились в долину,
поднялись оттуда на горный хребет,
в бою разделившись на две половины – 
оставшихся здесь и оставивших свет.

Прошли по хребту, по горящему склону,
фронтальной атакою взяв перевал.
И снова Господь перестроил колонну:
из двух одного в небеса отозвал.

Пошли с перевала по тропам овечьим,
по минным ловушкам, под скрестным огнем,
внезапно сверкавшим сиянием вечным
ребятам, с которыми рядом идем.

Спустились по тропам на горное плато.
Легко нам загадывать – нечет и чет:
один из нас в небо взметнется крылато,
другого навеки земля привлечет.

1987
ДЕВЧОНКИ НАШЕГО ПОЛКА

Я не о тех, кто ждет нас дома,
хоть жизнь их тоже нелегка…
Грустят под гул аэродрома
девчонки нашего полка.

Дрожат брезентовые стены,
мигает лампа в сорок свеч.
Все прочее обыкновенно,
и не о быте, в общем, речь.

В палатке гладят и стирают,
в палатке думают о нас,
но от любви не умирают, 
как мы от выстрелов подчас.

Библиотекарша, связистка,
официантка, медсестра.
Стоят их коечки так близко,
чтобы шептаться до утра.

Но вот заходит на посадку
с гор прилетевший вертолет,
и медсестра глядит украдкой 
на телефон и воду пьет.

Палаточный откинув полог, 
выходит молча за порог.
Как странен взгляд ее, как долог, 
как темен мир и как жесток. 

Пусть обошлось: никто не ранен
на тех горах, где мы лежим, - 
но долог взгляд ее, и странен,
и не по-женски недвижим.

А утром четверо девчонок
бегут по взлетной полосе,
и подполковник Азаренок
кричит им: “Стойте, живы все!..”

Февраль 1988

ВРАЧ

Переезжаем Саланг, 
смотрим и влево и вправо:
то на обочине – танк, 
то под горою – застава.

Ветер порывами бьет.
Мы не торопимся, чтобы
не проморгать гололед
и не заехать в сугробы.

К этому часу уже
заночевали колонны,
сгрудились, как в гараже,
дула направив на склоны.

Все изменилось внизу – 
трасса, природа, погода.
Мчим из метели в грозу, 
рухнувшую с небосвода.

Молнии блещут из туч,
гром сотрясает равнину.
Даже прожекторный луч
сузился наполовину.

Воздух пропитан насквозь
предощущеньем тревоги,
гнется растущее вкось
дерево возле дороги. 

Но разгорается вдруг 
зарево встречного света…
Что тебя бросило, друг,
в гонку опасную эту?

Мы бронегруппа почти – 
два боевых бэтээра.
Здесь в одиночку идти – 
самая крайняя мера.

Вправо, товарищ, смотри,
справа за вспышкою вспышка!
Ну, подожди, не гори,
мы уже близко, мы близко.

Ты поработай в ответ – 
духи не любят работы.
Выключи, родненький, свет.
Что же ты медлишь, ну что ты!..

Вырвался из-под огня
Броневичок с капитаном.
“Похоронили меня?
Рано, товарищи, рано!”

Встал на броне во весь рост,
вытянул руку с часами:
“Еду к больному на пост,
а уж с засадой – вы сами.

Я, как вы поняли, врач, 
вот и лечу, не стреляю.
Ладно, ребята, удач.
Всыпьте им, я умоляю.
“Скорая помощь”, гони!..”

Взвыли движки бэтээра
и кормовые огни 
дымом окутало серым.

Та же гроза в небесах, 
та же засада пред нами.
…Были б врачи на часах,
все остальное – мы сами!..

1986
МОЛИТВА

Мы побеждали на войне,
но песни пели не об этом,
с победою наедине
никто из нас не стал поэтом.

Опять вернулись без потерь,
опять трофеи валим в кучи.
Зачем поэзия теперь?
Мы победили, мы везучи.

Пьем водку, если есть она,
и вспоминаем возбужденно,
какая славная война
была с утра у батальона.

Затянем песню сгоряча,
собьемся и затянем снова,
смеясь, ругаясь и крича
одно какое-нибудь слово.

Но если после боя вдруг
и мы не досчитались друга, –
как оглушает каждый звук,
как медленны движенья рук
с прощальной чашею по кругу…

И неизбежные, увы,
воспоминанья горькой битвы –
начало песни ли, главы,
стихотворенья ли, молитвы.

6 ноября 1992



ФОТОГРАФИЯ

Стоят у бронетранспортера 
не для фотографа – вразброс,
не оборвали разговора,
не приняли картинных поз.

Да, повернувшись к объективу,
но не уставились в него,
ждут весело, нетерпеливо
освобожденья своего.

Лишь пятилетнего Фараха
интересует все подряд,
он с увлечением и страхом
рассматривает аппарат.

Невольно прислонился малый
к солдату худеньким плечом:
с таким защитником бывалым
Фараху страхи нипочем.

Хозрат спокоен, полусидя
на арматуре колеса.
Ему семь лет, он в жизни видел 
и не такие чудеса.

Навруз поглаживает фару,
как холку верного коня,
десятилетнего Мухтара
ревниво локтем отстраня.

Джума забрался к пулемету.
По-моему, доволен он,
что выйдет боевым на фото,
хоть пулемет и зачехлен.

Мурод – ему уже пятнадцать – 
солдата держит за рукав,
обоим удалось засняться
как представителям держав:

без панибратства, не в обнимку,
но не для публики близки
и вряд ли после фотоснимка
отдернут руку от руки.

На заднем плане – край дувала,
вечнозеленые кусты,
с которых клонятся устало
сухие длинные листы.

В кадр не вошли, но узнаются 
кишлак и беспокойный век,
в котором все-таки смеются 
семь встретившихся человек.

А что солдат был ранен дважды
и что броня опалена – 
на снимке разглядит не каждый,
но знать История должна.

1986


* * *

Открываю страницы афганской войны,
где желтеют бумага и строки:
ведь уроки, которые извлечены,
прояснились в нескорые сроки.

Делал записи наспех, но все – набело,
как История мне диктовала.
Ну а то, что ни строчкой в стихи не вошло, - 
на войне это тоже бывало.

1989
БОЕЦ ИЗ БРИГАДЫ “КОММАНДОС”

В Кабуле весенняя мода
на все, даже на паранджу…
Рассматриваешь пешеходов,
а я на тебя погляжу.

Здесь женщины в цвете небесном,
иконном, рублевском почти.
Но, впрочем, тебе не известно
про наши иконы. Прости.

Идешь по большому Кабулу,
сын маленького кишлака.
Среди многолюдного гула 
тебе неуютно пока.

Дуканы, жаровни, машины,
навесы, витрины, лотки…
И женщины, словно кувшины,
блистательны и высоки.

Детали столичного быта
тебе интересны всерьез.
И манят глаза, что сокрыты
под сеткой из конских волос.

В селении высокогорном 
другие фасон и цвета: 
там женщины горбились в черном,
смотрели сквозь нити холста. 

И мать, провожая, всплакнула
под грубою той паранджой…
Был красен твой путь до Кабула
от крови своей  и чужой.

Ты думал, что рай тебе снится
на узком врачебном столе,
открытые женские лица
увидев на грешной земле.

Одетые в белые ткани,
медсестры стояли вокруг,
когда ты в наркозном тумане
боялся коснуться их рук.

Нас женщины в черном – рожают,
нас женщины в белом – хранят,
в лазурном – любовью сражают, 
украдкою бросивши взгляд.

Но вся их небесная мода
тебе поклониться должна:
ты – в сером, под цвет небосвода, 
в котором дымится война. 

1986

СОВЕТНИК

Он сядет на поезд хороший,
уедет служить в Ленинград.
Он хочет не думать о прошлом, 
как года четыре назад.

Не спит от колесного стука,
хоть на ночь попил не чайку.
В окошко уставился Жуков – 
советник в афганском полку.

Он помнит, он помнит ту дату,
когда в роковом декабре
в полку взбунтовались солдаты
и ждали его на дворе.

И вышел военный советник,
небрежно ремень теребя, 
а там под ремнем пистолетик – 
девятый патрон для себя.

Глаза опускали сарбазы,
и пятились по одному:
советник страшнее приказа,
они подчинились ему.

Своим пистолетиком малым
сарбазов погнал он вперед – 
туда, где за каждым дувалом
мятежный строчил пулемет.

И шли, пригибаясь от страха,
судьбу проклинали, но шли:
советник страшнее Аллаха, 
когда он из русской земли.

Так что ж ты, советник, не весел
в экспрессе Москва-Ленинград?
Мир тот же, из крови и песен, 
как года четыре назад.

Не ты уезжаешь в разлуку,
а мы с тобой разлучены…
Спи, Виктор Дмитриевич Жуков,
советник Советской страны.

1983
ШУТОЧНАЯ ПЕСНЯ О СОВЕТСКОЙ ПЕЧАТИ

Дрожит душман в Пули-Хумри
и около Герата.
Его крушат, черт побери,
афганские солдаты.

И в Кандагаре,  в Газни,
и в Балхе, и в Кабуле
войска афганские – одни – 
ну так и прут под пули.

Их невозможно удержать,
они нас защищают,
о чем советская печать 
стыдливо сообщает.

Ведь контингент наш очень мал, 
навряд ли больше взвода,
границу перешел и встал,
любуется природой,

дает концерты в кишлаках, 
а в паузах-антрактах 
детишек носит на руках 
и чинит местный трактор.

Пусть контингент и неплохой,
но где ему сравниться
с афганской армией лихой,
которой враг боится.

Она разбила тыщу банд.
Нет – миллион мильонов! 
Почти очистила Шинданд
и два других района.

Сильна, отважна, велика,
заслуженно известна!
А мы тут пляшем гопака
и чиним трактор местный…

1981
КАПИТАН ИЗ БАДАХШАНА

Вы бывали в Бадахшане?
Не ходите никогда.
Вот спою о капитане, - 
вы расхочете туда.

Я спою о том, как тужит,
как перловку ест с ножа,
как он Родине там служит,
головой не дорожа.

А еще добавить надо, 
как по взорванным мостам
он дошел до Файзабада 
и навек остался там.

Пусть подпиленные пули
воют около плеча, - 
парткомиссия в Кабуле
объявляет строгача.

А за что? За то, что строго
запрещает пить коран.
Только он-то, слава Богу,
наш, советский капитан.

Он живет не по исламу,
у него одна жена.
Он порой про Божью маму
говорит, как сатана.

Он суннита и шиита 
от бревна не отличит.
Ну хватил какой напиток –
не дерется, не кричит. 

Так скажите, Бога ради,
в чем виновен капитан – 
тот, что служит в Файзабаде 
на нагорье Бадахшан?

1981
АФГАНСКИЕ ГАРНИЗОНЫ

С Ташкентской пересылкою
последнею бутылкою
простились – и айда
воздушным сообщением
в другое измерение, 
в другие города.

Кабул, Кабул:
эрэсов гул,
Дар-уль-Аман, где чуть живой
от скуки штаб 40-й,
аэродром, 
небесный гром,
комдив с чекушкою
и прапорщик с ведром.

Джелалабад:
волшебный сад
меж двух бригад,
что над рекой
хранят свой собственный покой;
спим на часах
с “бычком” в усах,
и вертолетный полк
витает в небесах.

Кундуз, Кундуз:
не хватит муз,
чтобы поэта вдохновить
тебя прекрасным объявить,
зимой мороз,
весной понос
и круглый год “жить иль не жить?” –
один вопрос.

Газни, Газни:
кругом огни,
бьют ДШКа
издалека
и минометы с бугорка;
берись за ум,
гони ханум,
без темноты
она не стоит этих сумм.

Гардез, Гардез:
пыль до небес,
качают духи головой
перед бригадой штурмовой –
мол, за рубли
в такой пыли
мы сами, духи,
продохнуть бы не смогли.

Пули-Хумри:
тут хоть умри,
но вечно глина под ногой
и вечно мина под другой,
и каждый час
пугает нас
рванувший сдуру
на складах боезапас.

Шинданд, Шинданд:
здесь мало банд,
а тот, кто этому не рад,
пусть отправляется в Герат,
но здесь, ой-ля,
госпиталя,
где много баб,
а с ними пухом нам земля.

И Кандагар:
сплошной угар,
на Черной площади броня
горит средь ночи
и средь дня,
но за углом – аэродром,
там нас не взять,
там ждет нас прапорщик с ведром!

1991

НЕМИРНЫЙ КИШЛАК

Плакаты на серых дувалах,
плоды на зеленых ветвях,
да несколько старых и малых
в едва приоткрытых дверях.

Ручей с желтоватой водою,
текущей по самому дну,
и ослик со шкурой седою,
жующий травинку одну.

Все это до боли знакомо.
Окликни любого мальца:
- Отца позови, если дома. - 
Ответит, что нету отца.

Плакаты наклеены криво,
наверное, в спешке. Хотя
плакаты, конечно, красивы 
и не виновато дитя.

Подходит старик бородатый,
заводит неспешную речь.
Вздымаются из-под халата
углы его высохших плеч.

Понятно и без перевода, 
как он излагает дела: 
мол, мало в селенье народа, 
а банда большая была,

мол, ночью ворвались бандиты,
они и открыли стрельбу,
мол, жители очень  сердиты
на банду и злую судьбу,

но что он клянется Аллахом:
бандиты ушли поутру…
И голос дрожит не от страха – 
от старости и на ветру.

Комбат пожимает плечами,
выслушивая перевод.
Быть может, и вправду случайно 
отсюда стрелял пулемет.

Быть может, быть может, быть может…
По скулам бегут желваки:
порой на засады похожи
такие же вот кишлаки.

Вонзается взгляд капитана
в окошки-бойницы домов.
Подкрались к броне мальчуганы,
глядят на комбата без слов.

Стоят на пыли раскаленной,
босые, худые стоят.
И нет всезаконней закона, 
чем их умоляющий взгляд.

1986
КРАТКИЙ КУРС НОВЕЙШЕЙ ИСТОРИИ АФГАНИСТАНА

Безусловно, дали маху
мы десяток лет назад,
называя Захир-шаха
и высочество, и брат.
Мы ему – завод, плотину, 
мы даем ему угля…
Да, любили мы скотину 
Захир-шаха, короля.

До зубов вооружили,
утопи его Харон.
А вообще, неплохо жили
с этим самым Захиром.

И, целуясь с господами,
Тот, Кто нынче выше всех,
заложил кирпич в фундамент
под Кабульский политех.

Но история как средство 
повесомей кирпича.
Где Захир? Где королевство? 
Только камень Ильича…

Началась другая эра
(там, конечно, а не тут):
мы приветствуем премьера 
по фамилии Дауд.

Сразу помощь предложили 
и деньгами, и трудом.
Как с товарищем зажили 
с этим самым Даудом.

Только снова дали маху:
сей революционер
оказался братом шаха 
и агентом ФБР.

Был он подлым и двуличным.
А его же, как на грех,
целовал у трапа лично
Тот, Кто нынче выше всех.

Но пришел конец иуде
(там, конечно, а не здесь):
вышли танки при Дауде – 
нет Дауда, танки есть.

И хотя мы рановато 
взяли принца на штыки,
но целуем, словно брата,
Нура-Мура Тараки.

Правда, дружит с Пакистаном,
книги пишет, грамотей,
из казны, как из кармана,
много хапнул на детей.

И партийные разлады
непутево примирял:
расстрелял, кого не надо,
кого надо – не стрелял.

Мы идейно с ним дружили,
но готовили полки.
А вообще, неплохо жили
С Нуром-Муром Тараки.

Дали орден, дали займы,
и командовал сквозь смех:
- Вира, Нур, мол, или майна, - 
Тот, Кто нынче выше всех.

Но, кромя СССРа,
был у Нура друг один…
Мы приветствуем премьера 
по фамилии Амин.

Задушил, подлец, подушкой
свово лучшего дружка
и зарыл тарачью тушку
средь афганского песка.

Мы, конечно, телеграмму: 
мол, Амин Хафизулла, 
мы не знаем вашей драмы 
и у вас свои дела,

но, согласно узам дружбы, 
можем денег предложить
и военного оружья,
чтоб тебе спокойней жить.

В общем, жили мы неплохо
и с Амином до конца,
расстреляв его со вздохом 
посередь его дворца.

Сразу радио врубили:
мол, афганская земля,
про тебя мы не забыли – 
на Бабрака Кармаля!

Правда, он буржуй прожженный,
парчамист и пустобрех, 
но ведь – рукоположенный
Тем, Кто нынче выше всех.

Под надежною охраной
посадили во дворце,
где сидел он вечно пьяный 
с важной думой на лице.

Окрестили его Колей 
по фамилии Бобров,
войск прислали, чтобы вволю 
наломал в Афгане дров.

Но другой, Кто был всех выше
в нашей собственной стране,
весь, как говорится, вышел
и в кремлевской лег стене.

Мы порадовались с виду,
но задумались слегка:
может быть, без Леонида
здесь не нужно Бабрака? 

Долго думали, однако,
во все стороны паля
За Боброва, за Бабрака,
за Колюху Кармаля.

Да к тому же пересменка
началась в родной земле: 
то Андропов, то Черненко,
то пятно сидит в Кремле.

Мы для каждой той заразы
здесь ломали кучи дров,
дожидаяся приказа.
Он пришел. Прощай, Бобров!

Без подушки и без пули,
тихо сделали дела:
глядь, уже сидит в Кабуле 
особист Наджибула.

Правда, в университете
он учился на врача
и людей на белом свете 
часто резал сгоряча. 

Возглавляя орган ХАДа
(это ихний Комитет),
кого надо и не надо – 
всех отправил на тот свет.

В остальном нормальный малый,
мы с ним многое смогли б,
да в Кремле пятно восстало…
До свидания, Наджиб!

Отоварили чекушки
и афгашки, кто имел,
в Хайратоне или в Кушке 
очутившись не у дел.

В общем, вышли из Афгана,
раз приказ дурацкий дан:
мол, зачем другие страны – 
дома будет вам Афган.

И живем отлично, что ты,
мы опять в родной стране
и трещим из пулеметов
на гражданской на войне.

Не дадим отныне маху!
Только грустно, черт возьми,
что какого-нибудь шаха 
нет меж нашими людьми…

Май 1982, февраль 1993

* * * 

Я вылетал из Кандагара
военно-транспортным бортом
с походной сумкой и гитарой
в пустом отсеке грузовом.

Движки ревели очумело
в крутом наборе высоты,
обшивка жалобно скрипела,
тряслись крепежные болты.

Нас обстреляли супостаты 
крупнокалиберным свинцом,
что было видеть страшновато 
к иллюминатору лицом.

Но самолет поднялся выше
цветистых пулеметных трасс.
Отныне нас никто не слышит,
никто с земли не видит нас.

Сверкают звезды, как живые,
дрожит на крыльях лунный свет.
И на вопросы роковые
простой почудился ответ.

Да, человечество не скоро
избавится от войн и зла.
Да, много горя в эти горы
моя держава принесла.

Оправдываться бесполезно.
И люди в будущем должны
парить на кораблях железных
среди всемирной тишины.

Но на вселенские орбиты
нам будет переход не прост:
там вновь огонь, метеориты,
распад планет, разрывы звезд!

8 декабря 1996
ХАБИБА

Мы встретились ночью, на аэродроме,
под лампой, свисавшей с кривого столба.
Афганский приятель, нас быстро знакомя,
назвал только имя ее: Хабиба.

Она черноглаза и черноволоса.
Припухлые губы. Зубов белизна.
Породисто четкая линия носа.
Балетные плечи. Прямая спина.

Высокая. С ней целоваться, наверно,
удобно б мне было; жаль, опыта нет…
Она улыбалась красиво и нервно
на мой автомат и на мой пистолет.

Проспектом Майванд по ночному Кабулу
промчались, сумев миновать патрули.
В машине она потихоньку всплакнула;
о чем – мы с приятелем знать не могли.

Я вышел у темного входа отеля,
в горком комсомола вернулись они.
И больше увидеться мы не сумели
в дни вывода войск, в те безумные дни.

Спасибо друзьям, что сердца их открыты,
поклон Хабибе за ее красоту.
А впрочем, они были вскоре убиты, -
вслед выводу войск, на Майвандском мосту.

1995
В НОЧНОМ ПОЛЕТЕ

На взлете, когда с разворотом
ушли неизвестно куда,
я видел: над правым пилотом
слегка покачнулась звезда.

По кожаным летным регланам
скользнул неразгаданный свет,
рожденный межзвездным туманом
и отблеском мертвых планет.

Быть может, навечно над миром
впечатался в ночь самолет?
Земля говорит с командиром.
Сутулится правый пилот.

1980

ВОЙНА НЕ ПОНИМАЕТ НАС

Вечерний свет в горах погас,
в ущелье сыро и темно,
вода во флягах, как вино…
Война не понимает нас.

Пусть оставались мы не раз
в ущельях с ней наедине,
но ни на склонах, ни на дне
война не понимала нас.

На гребни высланы посты,
их поменяют через час.
Война глядит из темноты,
она не понимает нас.

А мы опять не жжем костры,
а мы уже не тушим глаз.
Война не понимает нас,
иначе б вышла из игры.

1983

СУДЬБА

Своей судьбы не зная,
порой судьбу клянешь: 
- Шальная, неродная,
куда меня ведешь? – 

По гребням и ущельям 
шагаю день за днем
под залповым, прицельным
и солнечным огнем.

На три боекомплекта – 
всего лишь два плеча.
Вновь из полымя в пекло 
ступаю сгоряча.

Когда б существовала
незримая судьба, 
пускай бы отирала 
хотя бы пот со лба, 

во фляге раскаленной 
оставила б глоток, 
пустила б вдоль по склону – 
нет силы – поперек!

Но лезешь вверх и выше,
горит в руке цевье.
Судьба тебя не слышит, 
и, значит, нет ее.

Солдатская работа 
не требует чудес:
шел до седьмого пота,
взошел на семь небес. 

На самой на вершине
смеешься над собой,
не веруя отныне,
что нянчился с судьбой.

Но вниз ветра нырнули, 
над женщиной скорбя,
принявшей в сердце пулю, 
летевшую – в тебя.

Своей судьбы не зная,
зачем судьбу клянешь?
- Шальная, неродная,
куда же ты идешь?..
1986
УДАЧА

О службе и жизни судача,
мы вдруг поднимаемся в рост
и пьем за нее – за Удачу.
Сомнительный, вроде бы, тост.

Отцы-командиры, ребята,
войны же проста, как сапог.
Удача ли в то виновата, 
что с фланга прикрылись мы в срок?

Удача ли – выстрелить метко,
противника опередив? 
Отправишь ночную разведку – 
и утром останешься жив.

Все честно, логично и просто
под этим научным углом.
Но как-то неловко без тоста: 
нас мало уже за столом.

1983
ДОЛГИ

При свете единственной свечки
сидим в чужедальней земле.
Игральные карты – сердечки
тасуем на шатком столе.

Пустые спиртовые фляги
отбросив ударом ноги,
на желтой газетной бумаге
взаимные пишем долги.

Еще не стреляют снаружи,
палатка дрожит на ветру.
Война ошалела от стужи,
очнется она поутру.

Бормочем сквозь сон прибаутки,
бахвалимся дамой бубей,
роняя – пока ради шутки – 
привычное слово: “Добей”.

8 ноября 1993


* * * 

Разведка цветы собирала 
в долине, где травы по грудь.
Разведка в том рейде устала,
ей дали часок отдохнуть.

Разведка срезала штыками
у самой земли стебельки – 
над розовыми лепестками
мальчишек седые виски.

Разведка брезент развернула,
горой уложила цветы,
с колен поднялась и шагнула 
на передовые посты.

Прощай, войсковая разведка,
ты ведаешь все на войне.
Судьба ошибается редко,
разведчики – реже вдвойне.

К утру потемнели в расцветке, 
как кровь, запеклись лепестки.
Опять не ошиблась разведка – 
такие и нужно в венки.

20 октября 1983

ПОЙ, ТРУБА

Перевалы до самой границы
в облаках, в камнепадах, во мгле.
Боевые железные птицы
сбились в кучу на мокрой земле.

Отсырели брезенты палаток,
дым над лагерем, словно венец.
Сотню лет или малый остаток 
нагадает пролетный свинец?

Не об этом, однако же, думы
в этот час, в этот день и судьбу.
И с повадкой отнюдь не угрюмой
сигналист продувает трубу.

В первой ноте, слегка хрипловатой,
он о долге напомнил, и вдруг
о солдатской дороге крылатой
задышал в запотевший мундштук. 

И откликнулись близкие склоны,
и в разрыв проплывающих туч
опустился с небес на погоны
ослепительный солнечный луч. 

Пой, труба, о солдатской удаче,
о высокой армейской судьбе.
Горным эхом и солнцем горячим 
салютует эпоха тебе. 

Пой, труба, батальоны сзывая,
наполняя отвагой сердца. 
Пой, труба, твоя песня живая 
звонче мертвого свиста свинца.

1980


* * * 

В. Кожинову

От боя до боя не долго,
не коротко, лишь бы не вспять.
А что нам терять, кроме долга?
Нам нечего больше терять.

И пусть на пространствах державы
весь фронт наш – незримая пядь.
А что нам терять, кроме славы?
Нам нечего больше терять.

Пилотки и волосы серы,
но выбилась белая прядь.
А что нам терять, кроме веры?
Нам нечего больше терять.

Звезда из некрашеной жести
восходит над нами опять.
А что нам терять, кроме чести?
Нам нечего больше терять.

В короткую песню не верьте,
нам вечная песня под стать.
Ведь что нам терять, кроме смерти?
Нам нечего больше терять.

19 июня 1987


ЗВЕЗДНЫЙ СВЕТ АФГАНИСТАНА

Афганистан.
Над горами небо звездное,
а на Земле ни огонька, ни кишлака.
Вольется в грудь
глоток разреженного воздуха
да просвистит свинцовый ветер у виска.
Афганистан.
Солнце всходит над вершинами,
и вот уже до самой смерти жизнь видна.

Афганистан.
Темноты темнее не было
и не бывало в мире яростней огня.
Я ничего
от той страны не ждал, не требовал,
я отдал все, что оставалось у меня.
Афганистан.
Там бушуют реки горные,
и Млечный Путь роняет звездные дожди.

Афганистан.
Нелегки воспоминания.
Я рад, что реже стала сниться мне война.
Но не забыть 
тех звезд высокое сияние
и тот рассвет, когда вся жизнь насквозь видна.

Афганистан. 
Снова ночью в Подмосковье я, 
взглянув на небо, вижу мой Афганистан.

Февраль 1989

ДЖЕЛАЛАБАД

Днем ветер, ночью снегопад,
морозные рассветы.
А мы летим в Джелалабад,
в Джелалабаде лето.

Там в эвкалиптовых ветвях
большие, как сороки,
десятки желтогрудых птах
устраивают склоки.

Там берега реки Кунар
травой покрыты сочной,
и над водой молочный пар
восточной дышит ночью.

Там пальм упругие листы,
как зеркала, сверкают,
и звезды с чистой высоты
по ним в траву стекают.

Там над ручьем стоит камыш
в три роста человечьих,
летучая ночная мышь
порхает в нем беспечно.

Там обезьяны из чащоб
пугают визгом уток.
Там снайпера стреляют в лоб,
что тоже кроме шуток.

1986


ПОМНИ ОБО МНЕ

События разделены
на те, что вдруг судьбу меняют,
и те, что, взгляду не видны,
ее хранят и осеняют.

Просила: “Помни обо мне”.
И этой просьбою сквозь слезы
спасла на будущей войне
и в госпитале под наркозом.

Да не шепчитесь вы с врачом!
Я продержусь, мне хватит силы.
Ведь вы не знаете, о чем
меня любимая просила.

6 августа 1985

БАМИАН

Светлой памяти капитана 3-го ранга Ф. Гладкова 

Он был очень красив,
я его не забуду…

Бамиан.
Древний город трех тысяч пещер.
В скальных нишах –
две статуи,
два исполина,
два Будды:
символ вечности вер
и забвения вер.

В Бамианской долине
цветут абрикосы,
виноградной лозою
обвиты стволы,
там журчат ручейки,
там ревут водосбросы,
там дома – 
как чаинки 
на дне пиалы.

Даже солнце весь день
не горит, а – сияет,
даже ветер всю ночь
только дышит слегка.
И Дорогой царей
на Кабул проплывает
ожерелье долины –
ее облака.

Буддам все не впервой –
им пятнадцать столетий.
Время не пощадило
их каменных лиц.
И надменным покоем
на путника светит
пустота
их изъеденных ветром глазниц.

Будды были одеты
и в глину,
и в злато.
Злато сняли монголы,
а глину – ветра.
Будды были бедны,
будды были богаты,
будды были богами,
их память пестра.

Величавы, горды,
неподступны,
всевластны –
хороши истуканы!
Но выхватил взгляд
человека внизу:
был живым и прекрасным
запрокинувший голову
русский солдат 
в Бамианской долине.

1981
НЕТ ЦВЕТОВ В АФГАНИСТАНЕ

Итак, цветы. Я их дарил любимой
и нелюбимой тоже их дарил
и, что уже совсем необъяснимо, 
одни и те же фразы говорил.

Еще я приносил их на могилы
и возлагал, как пишется подчас. 
Все это было, ну конечно, было,
и не один, а очень много раз.

Речь не о том, что страсть и смерть похожи,
вернее – отношенье наше к ним,
хотя об этом поразмыслить тоже,
пожалуй, не мешало бы живым.

Речь о цветах. Как таковых. В природе.
На что угодно спорить я готов:
в афганском затянувшемся походе
все девять лет не видел я цветов.

Не верите? Я сам не верил яро,
я вспоминал “зеленку” вдоль дорог,
пески Газни, кабульские базары – 
цветов нигде припомнить я не смог.

Так были или нет? Возможно, были,
в каких-нибудь оазисах росли, 
проглядывали из столетней пыли, 
из трещин скал и высохшей земли.

Но на лотках, в руках, на пьедесталах –
без оговорок продолжаю спор – 
цветов в Афганистане не бывало,
и нет в Афганистане до сих пор.

Какой же вывод? О войне, наверно,
о нас, о наших взглядах на войну, 
о том, что воевали мы на нервах
и чувствовали смутную вину.

И об афганцах – доблестном народе,
живущем в нищете, в поту, в крови,
талантливом и смелом по природе, 
не верящем ни смерти, ни любви.

Февраль 1989
БЕРЕЗА

Там было экзотики много,
но тронули душу всерьез 
блеснувшая лужей дорога
и мокрые плети берез.

За острый хребет Гиндукуша
судьба ведь недаром ввела.
А надо же, тронули душу 
такие простые дела.

Знать, родина помнится всюду,
чем дальше она, тем милей.
И я никогда не забуду
проселков ее и полей.

Но эти огромные горы,
глубокие чаши долин,
высокие звездные хоры, 
поющий во тьме муэдзин, 
развалины древней мечети,
кочевных становий костры,
кровавый зубец на рассвете
подсвеченной снизу горы,
нависшие грозные скалы,
в ущельях сквозные ветра – 
да разве же этого мало?..

Березу увидел вчера.

1980


* * * 

Простуженно выли бездомные псы,
за окнами звезды пылали…
Случайная ночь. А всю жизнь на весы –
и вся перетянет едва ли…

Гудел вертолет над горой Асмаи,
сворачивал к Бала-Хиссару.
А вот на кровати все вещи мои:
рюкзак, автомат и гитара.

В афганской столице, в отеле “Кабул”,
со мною, а не на экране –
собаки, бессонница, звезды и гул
и трассеры в Дар-уль-Амане.

Нет, я понимал, что живу на войне
и должен бы думать об этом,
но вечные звезды пылали в окне
над высвеченным минаретом,

но выли собаки, гудел вертолет,
неслись по Майванду “уралы”.
И я в одиночку встречал Новый год,
спустившись живым с перевала.

1991

ПРОЩАНИЕ С КАБУЛОМ

Два хребта, между ними долина
с каменистой журчащей рекой,
и унылый призыв муэдзина,
и великий восточный покой.

Разноцветные автомобили
всех на свете заводов и стран
и сквозь облако гари и пыли
зеленеющий Дар-уль-Аман.

Стены грозного Бала-Хиссара –
полукрепости, полудворца,
мастерские, дуканы, базары,
запах дыма, гашиша, насвара,
ожидание в спину свинца.

Полицейские в бело-зеленом,
лицеистки во всем голубом,
и окраинный город по склонам,
как огромный поваленный дом.

Сад Бабура: платаны и туи,
розы, темные, как мумиё;
вождь любил эту землю святую,
здесь он сердце оставил свое.

Понимаю, завидую. Впрочем,
что завидовать: я ведь живой…
А еще я Кабул видел ночью
с гор, с позиции сторожевой.

Желтый, розовый, голубоватый
плыл внизу электрический свет –
приглушенный, как будто бы ватой
или облаком город одет.

Ночь дрожала, вдыхая дневное
городское живое тепло,
звездный купол с холодной луною
над Кабулом блестел, как стекло…

А у нас ни солярки, ни свечки:
вертолет позабыл прилететь.
Возвращаемся с улицы к печке
греться, думать, вполголоса петь.

Посидели, погрелись, взгрустнули,
вновь пошли проверять караул.
– Ну, боец, что там видно в Кабуле?
– Да пока не взорвался Кабул.

В ту же ночь мы слегка постреляли:
отогнали душманский отряд,
он в Кабул доберется едва ли,
чтоб рвануть там дукан или склад.

А на утро Кабул затянуло
прозаической гарью машин…
Нас прогнали домой с тех вершин.
И почти не осталось Кабула.

14 ноября 1992


* * *

В землянке, вкопанной в долину
близ городка Пули-Хумри,
с ботинок очищаю глину,
жизнь коротаю до зари.

Здесь печь гудит, здесь лампа светит,
поскрипывает в петлях дверь,
здесь жизнь мне, может быть, ответит,
что с нею делать мне теперь.

Последний раз вдали от дома
ночую посреди войны,
где все понятно и знакомо –
от взрывов и до тишины.

Еще не мучает теченье
похожих, словно капли, дней,
где жизнь опять полна значенья,
всецело замкнутого в ней.

Еще любовь не стала стержнем
и самоцелью бытия…
Еще я весь – не тот, не прежний,
которым завтра стану я.

Февраль 1989
 
* * *

Последний батальон уходит из Кабула,
на взлетной полосе гудит последний “Ил”.
Дымами дизелей дорогу затянуло.
Прощай, Афганистан, который я любил.

Война была войной. Не лучше и не хуже,
чем тысячи других в иные времена.
В пустынях жгла жарой, в горах губила стужей
и девять с лишним лет стреляла в нас она.

С лихвой оплачен долг интернациональный,
не посрамили мы Советскую страну.
И все же иногда оглянемся печально
на брошенный Кабул, предчувствуя вину. 

Оставили друзей наедине с врагами,
оставили врагов с судьбой наедине.
Одни убьют других, потом погибнут сами
на недобитой нами горестной войне.

Последняя колонна от аэродрома
идет на Чарикар и дальше – на Джабаль.
Перемахнем Саланг и завтра будем дома.
Прощай, Афганистан, которого мне жаль.

20 января 1997
ПОВОРОТ НА БАГРАМ

Нет, Афганистан
не сон, не обман.
Я память друзей не предам.
Я вижу сквозь даль
дорогу в Джабаль
и наш поворот на Баграм.

Грохочет фугас,
но Бог меня спас – 
не знаю, чужой или свой…
Над грудой брони,
смерть, повремени:
я, кажется, снова живой.

И дело не в том,
что будет потом,
как встретят нас в отчей стране.
До крика “Держись!”
недолгая жизнь, 
но дольше обычной вдвойне.

Мальчишка-боец, 
комвзвода-юнец
и взрослый усатый комбат…
Не хватит свинца, чтоб наши сердца,
живые, забились не в лад. 

Сентябрь 1990
ЧТО ТОЛКУ В КРАСОТЕ ЗЕМНОЙ

Я помню красоту войны,
цветной пожар ночного боя,
где в алом пламени видны
зеленое и голубое.

Блистают в небе трассера,
сверкают желтые ракеты,
и острая, как ель, гора
гирляндой выстрелов одета.

Крутой полет штурмовика
и реактивного снаряда
сквозь темноту, сквозь облака – 
прекрасней молнии разряда.

Не насмехайтесь надо мной, 
не обвиняйте торопливо:
что толку в красоте земной,
когда война – и та красива…

26 декабря 1995


* * *

Над бессонною кроватью
желтый снимок на стене.
Где вы, братья, где вы, братья, 
мои братья по войне?

Заключенные в объятья
предававшими в огне,
с кем вы, братья, с кем вы, братья,
мои братья по войне?

Не на вас лежит проклятье
за безумие в стране…
Вы куда идете, братья, 
мои братья по войне?

Вас не вправе осуждать я,
но все чаще снятся мне
невернувшиеся братья,
наши братья по войне.

Да, одеждою и статью
мы такие же вполне.
Отчего ж так стыдно, братья,
перед снимком на стене?

31 августа 1987

* * *

Завалы, заслоны, засады,
барханы, сугробы, ветра.
Наверно, забыть это надо,
но помнится, словно вчера.

Страна, что “за речкой на юге”,
как мы ее звали подчас,
останется песней о друге,
навечно ушедшем от нам.

В той песне и боль и просторы
тревожных афганских дорог,
и гордость, и горе, и горы,
где друг отозваться не смог.

А мы вот пришли из-за речки,
мы обняли жен и детей
и песню поем на крылечке
среди невоенных гостей.

Ни взглядом, ни словом, ни нотой
ничье не смутим бытие.
Война была нашей работой, 
и мы выполняли ее.

Но если концовку припева
подтянет невидимый друг,
мы глянем не вправо, не влево,
а в сторону речки, на юг.

1987

ШТЫК-НОЖ ОТ АКМ

Для чего по болотам хожу,
за трясиной миную трясину
и рассказываю штык-ножу
то, что должен рассказывать сыну?

Одинок ли я? Не одинок.
Есть друзья и влюбляться не трушу.
Просто если не чувствуешь ног, 
начинаешь вдруг чувствовать душу.

С этой кочки до той прямиком
не пройти. И поэтому лучше,
не задумываясь ни о ком,
о душе поразмыслить заблудшей.

Исповедаться, что ли, в грехах
перед чахлой замшелой осокой?
Да, живу второпях, впопыхах.
Да, жесток в этой жизни жестокой.

Потому-то с дороги лесной 
и сворачиваю на болото,
где меж гневом Господним и мной – 
только тлеющий след самолета.

Потому-то теперь напрямик 
не прошел бы от кочки до кочки,
если б слегу не вырубил штык
закругленной афганской заточки.

5 апреля 1994
ПРОЩАЙТЕ, ГЕНЕРАЛ

Прощайте, генерал. Мы не были друзьями,
однажды сведены давнишнею войной
среди афганских гор, в заснеженном Баграме,
где громче дизелей выл ветер ледяной.

Я прилетел тогда издалека-далека.
Вы помните второй несчастный батальон?
Я приходил в себя. Я выходил из шока, 
еще не разобрав, где явь была, где сон.

Подбитый вертолет… Пике на пулеметы…
Демидов, Маковей… Фугасы, трассера…
Отчаянный десант родной девятой роты…
Посадка без колес…Палатка, медсестра…

Но дело не во мне. Я даже не был ранен –
был просто потрясен и шоком свален с ног.
Ведь я же их любил, погибших в Бамиане!
Я видел, как их бьют. И не помог. Не смог.

Потом ночной полет сюда, в Баграм, на базу,
где старые друзья, где новый командир,
где не знавали мы ни сглаза, ни указа,
в молчании сходясь на поминальный пир.

Короткие тосты, проглоченные слезы,
тушенка, хлеб и спирт, и курево с травой,
рисунок по стене – зеленые березы,
и память, и надрыв, и радость, что живой. 

По чину ратных тризн, как водится в России,
погибших помяни, но смерти погрози.
Ваш зам сказал: - Эх, жаль, сестер не пригласили.
А вы ему: - Ну что ж, езжай и привези.

Нет, я не возражал, я даже сам поехал
в тот госпиталь вблизи десантного полка…
И женщины в ту ночь не стали нам помехой,
боль не ослабла, но развеялась тоска.

Мы пили горький спирт, терзаясь и пьянея,
мы пели про любовь и обсуждали бой.
Рыдала медсестра, я плакал вместе с нею
над робостью своей и над ее судьбой.

Вы, кажется, клялись врагам устроить баню,
взять их укрепрайон и выжечь из пещер.
Вы были новичком тогда в Афганистане,
еще не боевой, но русский офицер.

Я утром улетел в Кабул попутным “Илом”,
оттуда на Шинданд и по земле в Союз,
и все же ни на миг душа не позабыла
баграмское тепло товарищеских уз.

Вы прослужили там без малого два года,
и старые друзья рассказывали мне:
вы были неплохой десантный воевода,
уклончивый в штабах и резкий на войне. 

Вы, правда, отомстить за павших не сумели,
в чем вас и не виню: вам было недосуг
в те первые свои командные недели,
когда под свистом пуль все валится из рук.

Потом опять Афган – на должности комдива.
Я видел вас тогда, но лишь издалека;
вы были, может быть, немного суетливы,
сажая в самолет комиссию ЦК.

Не насмехаюсь, нет. Вы делали карьеру.
Вы сделали ее по праву, генерал.
Вы были боевым советским офицером,
и я гордился тем, что вас когда-то знал.

В 91-й год, в то проклятое лето
вы брали Белый дом и не рискнули взять,
присяге изменив. Я еле верил в это,
хотя и понимал: устали воевать.

Я знаю, что не вы задумали измену,
что дело погубил ваш зам по боевой,
хоть Болградский десант уже спешил на сцену, 
где нужно рисковать сраженьем под Москвой.

Не знаю ваших мук, душевного разлада,
а может быть, и слез о гибнущей стране.
Возможно, вы всерьез решили, что не надо 
оружье поднимать на внутренней войне.

Вам дали высший пост, и почести, и славу,
отняв свободу рук и ограничив власть.
Вы запили в те дни, но пили за державу,
готовы устоять с ней вместе или пасть.

Не доверяли вам ни справа и ни слева,
печатно и тайком то льстили, то кляли.
И вы уже порой не сдерживали гнева,
сжигая за собой мосты и корабли. 

В 93-й год, в ту проклятую осень
опять на Белый дом судьба швырнула вас.
И, не найдя моста, на роковом откосе,
сползая по крови, вы отдали приказ.

Стал черным Белый дом, и души почернели
у всех, кого приказ повел в неправый бой.
Я помню, как в тот день вы на огонь глядели.
Я вам желал, чтоб вы покончили с собой.

Прощайте, генерал. Мне говорят: вы живы.
Прощайте, генерал. Я с вами был знаком,
когда в Баграме вы, по-воински красивы,
служили во плоти, командуя полком.

17-18 октября 1993


МАРИЯ

Волнуясь, иду по проспекту,
не веря себе самому:
неужто забыл я, как некто
был мною вот в этом дому?

И рядышком с булочной где-то 
девчонка в ту пору жила.
А Верой звалась или Ветой, - 
не помню, такие дела.

Но это далекие годы, 
лет тридцать прошло с тех времен.
Не помню вчерашней погоды 
и позавчерашних имен.

Стираются в памяти лица,
события и адреса,
точь-в-точь, как отдельные спицы 
у мчащегося колеса. 

В безудержном этом движеньи
меняются скорости, но
на экстренное торможенье
попыток в судьбе не дано.

Останемся там, где не сможем
смириться, забыть, зачеркнуть,
где ни ездоком, ни прохожим 
продолжить не хочется путь.

Смотрю на полоску зари я
и вниз, где все спицы видны…
Нет, я тебя помню, Мария
из первой афганской войны.

9 августа 1987



* * * 

Быть может, смерть уже стоит у изголовья,
и утром навсегда расстанемся с тобой.
И все-таки любовь останется любовью,
и все-таки война останется войной.

Распахнуто окно ветрами Гиндукуша,
маячит за окном гражданская война.
Зачем в чужих горах мы сохранили душу? – 
На нынешней войне душа нам не нужна.

Усеяна земля осколками державы,
куда ни сделай шаг – кровавые следы.
Не обрести в бою ни вечности, ни славы,
ни честного Креста, ни жестяной Звезды.

1992


* * * 

Давай за тех, кто не вернулся,
кто стал частицей тишины,
кто лег в горах и не проснулся
от необъявленной войны.

Давай не чокаясь, ребята,
давайте молча и до дна
за офицера и солдата,
кого взяла к себе война.

Давайте вспомним поименно
тех, с кем навеки сроднены,
кто был частицей батальона,
а стал частицей тишины.

Отставить не имеем права,
а только молча и до дна,
поскольку общая держава,
поскольку общая война…

1983


* * * 

Почему нынче вспомнились мне
те снега, те ветра, те пески
далеко-далеко на войне,
где мы были, как братья, близки…

Пролетали в ночи трассера – 
разноцветные звезды войны,
и нам снились в горах до утра
ледяные солдатские сны.

Вот сижу над рекою Москвой,
на гитаре походной бренчу.
Я с войны возвратился живой,
я войну вспоминать не хочу.

Остывает уха в котелке,
недопито во фляге вино.
И сползает слеза по щеке,
что увидеться нам не дано.

И опять вспоминаются мне
те снега, те ветра, те пески
далеко-далеко на войне,
где мы были, как братья, близки.

Февраль 1993

* * *

Была дорога наша долгой
и по войне, и по стране.
На русском кладбище за Волгой
стоим в нелегкой тишине.

Зима крута, снега глубоки.
И сквозь кресты едва видны
могилы павших на Востоке
во славу Северной страны.

В сторожке взяли мы лопаты
и снег в оградах разгребли.
Простите нас, друзья-солдаты, 
что мы не сразу вас нашли, - 
и там, в горах, и  здесь, за Волгой…

И пьем мы молча и до дна
за тех, кому была недолгой
та наша первая война.

26-27 октября 1999
* * * 

Я позабыл афганскую войну,
сухие взрывы мин, полет эрэсов,
свеченье пуль сквозь дымные завесы,
госпиталей сухую тишину,

мельканье вертолетных лопастей,
дрожанье курсового пулемета,
фамилии бойцов девятой роты
и командиров штурмовых частей.

Я даже павших позабыл почти:
все реже с ними говорю ночами,
и днем не ощущаю за плечами
присутствия их в жизненном пути.

Но я не смог забыть Афганистан, 
его непостижимую природу,
прозрачный воздух, призрачные воды,
полночных звезд блистающий туман.

А запах гор! Лишенный всех примет,
он полон содержаньем бесконечным:
в нем Млечный Путь пропитан снегом вечным, 
в нем светится озон и пахнет свет.

Еще непостижимей города.
В них жизнь уста Всевышнего вдохнули.
Душа Земли находится в Кабуле,
в Джелалабад слетая иногда.

И почему-то я забыть не смог
людей, которых называл врагами;
они бесстрашно воевали с нами 
в долинах и на скалах вдоль дорог.

Немногих удавалось взять живьем.
Почти никто не плакал на допросах.
Я помню их: худых, черноволосых, 
озлобленных в отчаянье своем.

А те, кто не убит и не в плену,
обстреливали вновь бронеколонны, - 
но не больницы, не жилые зоны…

Я вспоминал афганскую войну 
в Чечне. Там всё не так.

13 ноября 1996

* * *

Боже мой, да была ли война – 
та, что видел я собственным оком?
Или в прошлом приснилась она,
иль я нынче уснул ненароком?

На каких-то дорогах пылю, 
даже пересекаю границы…
Ну а если я все-таки сплю, - 
как проснуться, как остановиться?

Без войны я другой, я не я,
с неизвестной душой и судьбою,
потому что зенит бытия – 
в потрясении первого боя.

С кем-то ссорюсь, кого-то люблю
и до идиотизма спокойно
на случайных дорогах пылю,
наблюдая случайные войны.

15 декабря 2002

 

БРОДИЛ И Я В СТИХИЯХ МИРА


* * * 

В пурпурном плаще полководца, 
в тюремном бушлате худом, 
а может, и голым придется 
вернуться в родительский дом.

– Великую выиграл битву!
– Великое зло испытал…
– Великому Богу молитву 
за вас я, родные, читал.

                     18 января 2001
 
ВТОРАЯ СМУТА

...Безумие царя, 
своей рукой убившего во гневе 
наследника престола Иоанна;
покрытая завесой тайны смерть
царевича Димитрия, ребенка,
в которой обвинялся Годунов;
его недолговечное правленье 
и с первым Лжедимитрием борьба;
провозглашенье Шуйского на царство 
и новый Лжедимитрий у Москвы;
народный бунт, поляки, казаки, 
два стана, два царя, два патриарха:
один – при Лжедимитрии – Романов, 
чей сын займет престол и кончит Смуту…

Скажите мне, зачем всё это знать? 
На то и Смута, чтоб сердца смущала,
рвала концы и портила начала, 
и время поворачивала вспять.

Но летописец должен в тишине 
или под грохот уличного боя 
писать о всём, что видит пред собою 
и слышит о событиях в стране.

Пройдет почти четыре сотни лет,                 
Россия вновь унизится до Смуты.                                                               
Зачем о ней знать в будущем кому-то? 
Но выбора у пишущего нет.

                          7 ноября 1996
 

* * * 

Сначала приходит строка… 
Вот это как раз и неточно. 
Должна увлажниться щека 
и разум утихнуть в бесстрочье.

Еще не черед мастерства, 
не время для поиска формы. 
Должны позабыться слова 
и литературные нормы.

Затем в обретенный покой 
слетятся  и мысли и звуки. 
Не бейся над первой строкой, 
не радуйся творческой муке.

                      2 февраля 2001
 

ПАМЯТИ ПЕТРА ПАЛАМАРЧУКА  

В Переделкино года четыре назад         
мы растили с ним литературную смену, 
замечая, что к ночи глаза на стихи не глядят, 
правда, на поэтесс начинают глядеть откровенно.

Слава Богу, мы много с ним пили тогда 
и в конце семинаров обегали от нас поэтессы.
А наутро мы вновь, от похмелья горя и стыда, 
их вводили в особенности литпроцесса.

Петя знал, что умрет через год, или два, или три, 
а скорее всего – через день или через неделю. 
Потому на балконе и пили мы с ним до зари 
и глядели на мир, на который глаза б не глядели,

Мы с ним не говорили, и не потому, что пьяны, 
что я в церковь не верил, а он верил в церковь, как в Бога,
даже не потому, что опять никому не нужны, –
ведь ему тишины оставалось на свете не много.

Боже мой, сколько Петей написано книг, 
сколько сказано слов, он любил и изданья и речи. 
Но теперь он другой. На лице проявляется лик  
и приподняты к небу худые крылатые плечи.

А наутро мы вновь, разбирая пустые стихи, 
смотрим на поэтесс откровенно, похмельно, устало. 
Если это не грех, то какие бывают грехи? 
Если Петр не святой, то в России святых не бывало.

29 октября 2000
 
ГЛЕБ ГОРЫШИН

Пусть не свободою, но  дышим.
Еще не все предрешено.
Глеб Александрович Горышин
Со мной однажды пил вино.

Что в нем запомнилось? Свеченье
наивности и чистоты,
лирическое излученье, 
простонародные черты.

Его в тот вечер  на вокзале
арестовали как бомжа,
Ведь мы его не провожали,
по забегаловкам кружа.

Был рядом - выпили. Уехал –
пить продолжали без него. 
Он долго медлил: “Мне не к спеху, 
не опоздаю, ничего…”

Не опоздал. Попал в кутузку. 
Он бедно жил последний год. 
Но он в усушку и утруску 
поэзии не попадет.

                       22 июля 1998

         

ПОПРАВКА

В.П.Смирнову

Написано: умер в больнице. 
И есть уточнение где:
во Франции, в городе Ницце, 
в смирении, в крайней нужде.

Не прячу печальной улыбки. 
Георгий Иванов, прости
за эти чужие ошибки
в статье о последнем пути.

Я знаю: в дому престарелых, 
не в Ницце, а возле нее, 
ругая и красных и белых, 
ты кончил свое житие.

Но если уж править всё это, 
то лишь потому, извини, 
что не умирают поэты, 
а что погибают они.

                   15 июля 2001
                       
              

* * *

Есть Держава – придет и Державин. 
Будут пушки – родится и Пушкин. 
Ведь поэт – он Отечеством славен. 
Ведь стихи – это вам не игрушки.

Ну а если разруха и беды, 
иноземное иго, бессилье? 
Есть стихи – значит, будут победы.
Есть поэт – значит, будет Россия.

                               23 января 2001
 

* * *

Под монументами Европы, 
где спят российские полки, 
вздымается солдатский ропот 
и гневно лязгают штыки.

Пусть гимнастерки и мундиры
истлели в череде веков, – 
нет выше воинства у мира,
непобедимей нет полков.

Идут по памятному следу 
с потомством рядом. И должна, 
как прежде, русскою победой 
повсюду кончиться война.

                                   22 октября 1998
 

НАД ЗАПАДНЫМ БУГОМ

Разве я помню, что делал вчера? 
Жизнь пропадает втуне.
Брестская крепость, четыре утра, 
двадцать второе июня.

В сумерках плещется Западный Буг, 
быстрое здесь теченье. 
Вспомнил войну. Остальное вдруг 
всё потеряло значенье.

Берег пологий, каменный мост –
вот вам и вся граница. 
Это не крепость, это погост, 
здесь невозможно биться.

Десять минут – и враги внутри, 
и никуда не деться:
или сдавайся, или умри, –
как тебе скажет сердце.

Через полвека молча стою, 
вижу рассвет сквозь ветки.
Здесь наши предки гибли в бою, 
здесь не сдавались предки.

Это не мужество, даже не долг,
это другое что-то,
коль не сдались ни отряд, ни полк, 
ни батальон, ни рота.

Скоро и мне выбирать пора,  
не распуская нюни.
Брестская крепость, четыре утра, 
двадцать второе июня.

                           22 июня, 3 ноября 2000
                            Брест, Москва

               

* * * 

Одна Богородица не проглядела... 
По тропам, дорогам, селеньям страны  
идет, покидая родные пределы, 
последний участник Великой войны.

Блестят на груди ордена и медали,
там красные звезды и профиль вождя,
столицы, им взятые, – те, что мы сдали, 
границы неправедные городя.

Шаги его медленные и мелковаты,
он клонится по-стариковски вперед.
Но взгляд его ясен, но плечи крылаты, 
он мог бы лететь, но, прощаясь, идет.

Его в Сталинграде омоновцы били,
когда он сказал, что пришел в Сталинград.
Его в Ленинграде к Неве не пустили.
Его не пустили в Москве на парад.

Свисают вокруг неродные знамена,
нерусские надписи всюду видны.
И нет никого из его батальона,
дивизии, фронта, эпохи, страны…

                              4 ноября 1993

            
* * *

Погибал в бою неравном, 
но, переходя на крик, 
прохрипел о самом главном  
в тот последний в жизни миг.

Был танкист он или летчик, 
пехотинец ли, сапер, 
в артиллерии наводчик –
не об этом разговор.

Он погиб, так было нужно, 
ведь за ним была Москва.
“Слава русскому оружью!” –
вот последние слова.

                             2 мая 2001
 
                 

СОЛДАТЫ ВЕЛИКОЙ ВОЙНЫ

Хорошие были солдаты
в Германии сороковых.
Тогда почему в сорок пятом 
их мало осталось в живых?

И, вроде бы, верные речи 
вожди их кричали порой, –
что дик, и нелеп, и не вечен 
капиталистический строй.

И в национальной идее
здоровое было зерно,
хотя и у них иудеев
хватало в вождях все равно. 

А мы с трехлинейкой, в обмотках, 
а то босиком и с дубьем, 
налившись наркомовской водкой 
их в фильмах сегодняшних бьем.

Об этом и повести тоже,
и телеэкран, и эфир...
Да, мы кое в чем не похожи 
на цивилизованный мир.

Позировать мы не умели, 
и хроника наша скучна:
винтовки, обмотки, шинели, 
землянки, траншеи. Война.

Но “тридцатьчетверки”, “катюши”, 
линкоры, зенитки, “KB”, 
но Лавочкин, Шпагин, Ильюшин, 
но Жуков, но Сталин в Москве...

Хорошее было оружье
и маршалы, надо сказать.
С дубьем против немца не сдюжить,
обмотками не повязать.

А впрочем, в Германии тоже 
картавые речи слышны, 
что были на нечисть похожи 
солдаты Великой войны.

                       5 января 1994

  
* * *

Верить в себя перестали мы.
Но и поныне крепки 
воины маршала Сталина, 
русские фронтовики.

Те, кто родились в гражданскую, 
в грозные годы росли, 
отвоевали германскую 
и до Берлина дошли.

Те, кого ныне милиция 
на демонстрациях бьет. 
Тот с просветленными лицами 
непокоренный народ.

Дети и внуки – устали мы. 
Но в изменившей стране 
воинам маршала Сталина 
отдыха нет на войне.

                    30 июля 2001
 

ГОСПОДАМ ОФИЦЕРАМ

Как служится вам, господа 
в кокардах с орлами двуглавыми? 
Не снится ли ночью Звезда, 
сверкавшая отчею славою?

А этот трехцветный флажок, 
нашитый на западном кителе, 
вам душу еще не прожег, 
октябрьских событий воители?

Ах, вы вне политики, ах, 
вы не за буржуев, и прочее... 
Но кровь, господа, на штыках 
на ваших осталась – рабочая.

И вас награждают не зря 
крестами на грудь и на кладбище 
кремлевские ваши друзья, 
нерусские ваши товарищи.

Но вам не дадут за труды, 
какого б вы ни были звания, 
ни ордена Красной Звезды, 
ни ордена Красного Знамени.

                       28 февраля 2000


* * * 

Без боя редеют полки,
тускнеют штыки и знамена,
в походном строю коротки
последние наши колонны.

И кажется, что никогда 
не будет победы и славы. 
Сдаем, отходя, города 
изменникам отчей державы.

И все ж не поднимем к виску 
холодную сталь пистолета. 
Бывали на русском веку 
похуже эпохи, чем эта.

Пусть мы отступили опять 
до самого крайнего края, 
нельзя нам Россию терять, 
от собственных пуль умирая.

                        22 октября 1998
 

ЗА УГОЛОК

Видны из нашего окна
два деревца, три валуна,
забор-труха, полянка мха
да штырь антенны.
Ты здесь не выдержала срок.
Я стартовал за уголок,
а ты в Москву в Ан-26 одновременно.

Мне дали верхний эшелон,
я видел мир со всех сторон.
Мой самолет летел вперед, 
а твой – налево.
Забыть бы там, за уголком,
что я с тобою был знаком,
все наши дни, все наши ночи, 
все напевы.

Твоя родня была права:
мне вековать в ТУ-22, 
а не в штабном столичном
личном кабинете. 
Вот поверну за уголок, 
пойду на северо-восток,
там есть чужой авианосец
на примете.

Быть может, он не виноват,
что ты ругала все подряд 
здесь, в гарнизоне –
бывшей зоне обветшалой.

Тебе бы джаз, тебе бы рок…
И я лечу за уголок,
чтоб жизнь моя – 
и та тебе бы не мешала.

                       17 июля 1993
              

* * * 

Любовь сохранил, а страну не сберег. 
Сижу в офицерской палатке. 
На север, на запад, на юг, на восток – 
везде фронтовые порядки.

Начопер готовит приказ полковой, 
разведчик бренчит на гитаре, 
качается лампочка над головой 
в табачном слоистом угаре.

Фугасы в долинах, засады в горах, 
измена в штабах и столице –
всё диким казалось на первых порах, 
теперь это даже не снится.

А снится любовь, – мы ее сберегли 
на этой войне и на прочих. 
Жаль, не сохранили Советской земли, 
как песню про черные очи.

                               30 июля 2001
 
ПИСЬМО

Прощай, ухожу умирать.
Нас мало уже в батальоне
и нечего нам выбирать
на горном расстрелянном склоне.

Увы, таковы времена, 
что выбора нет и исхода, 
что армия гибнуть должна 
во имя чужого народа.

А коль времена таковы, –
я тоже погибну к рассвету. 
Но сын пусть дойдет до Москвы, 
ты мне отвечаешь за это.

                             30 июля 2001
 

ПЛЕННИКИ ЧЕСТИ

Были когда-то и мы офицеры –
бражники, ратники, юность Руси, 
пленники чести, хранители веры, 
взгляды любви обходя на рыси.

Бальные залы, полтавские хаты,
блеск эполет и зловоние ран.
Перед Отечеством не виноватый,
перед любовью винись, капитан.

Были когда-то и мы офицеры 
первой на свете всемирной войны, 
в серых шинелях, в Галиции серой, 
в серых фуражках поверх седины.

Сумрак землянок, траншейная глина, 
сестры походных госпиталей. 
Перед Россией ни в чем не повинный, 
перед разлукой сестру пожалей.

Были когда-то и мы офицеры –
белая сила, Христовая рать. 
В полную меру, в последнюю меру 
счастье испить и навек потерять.

Бьет артиллерия в купол церковный. 
Не устоять тебе, Спас-на-Крови. 
Воинским чином пред жизнью виновный, 
спой, капитан, о последней любви.

Были когда-то и мы офицеры, 
давние раны украдкой леча... 
Цифры “14-й” – “41-й” 
перевернула эпоха сплеча.

Рвутся фронты, как лежалые нити, 
и не в Галиции – возле Москвы. 
Перед женой, капитан, повинитесь,
перед Россией останьтесь правы.




Были когда-то и мы офицеры, 
верные долгу в неверном пути, 
на искалеченных склонах Панджшера 
кровью своею писали “прости”.

Свой ли, чужой грянет выстрел итогом - 
не прояснят ни устав, ни коран.
Перед любовью, Отчизной и Богом 
вы не виновны уже, капитан.

Были вчера еще мы офицеры, 
пасынки некогда отчей страны, 
в горной Чечне выжигая пещеры 
пламенем новой Кавказской войны.

Нас предавали и нас поносили, 
слева измена и справа обман. 
Но если вновь возродится Россия, -
может быть, вспомнят и нас, капитан.

                             11 февраля 1985, 4 мая 2000
 

* * * 

За тусклой завесою быта 
едва различима она. 
Уже и в России забыта 
Отечественная война.

И  только девятого мая,
на братских могилах coйдясь
и павших бойцов поминая, –
мы с ними предчувствуем связь.

Потерянное поколенье.
Смертельная наша вина.
Ни памяти, ни воскресенья.
Отечественная война.

                      14 марта 1999
 

ОБОЛГАННЫЕ ЛЬВЫ

С Мамаева кургана, 
с Зееловских высот
уходят ветераны 
в невидимый поход.

От маршевого шага 
шевелится земля. 
Уходят из Рейхстага, 
уходят из Кремля.

Сгущаются потемки,
сердца живых пусты, 
распродают потомки 
их Звезды и Кресты.

Перед стеною плача 
Рейх корчится в пыли. 
И ни черта не значит 
Шестая часть Земли.

Уходят исполины, 
оболганные львы 
из взятого Берлина, 
из проданной Москвы.

                    17 апреля 2000


* * *

Надо жить. Хорошо или плохо 
совершаются в мире дела, 
раз досталась такая эпоха, –
Божья  воля на это была.

Времена одинаковы, в общем, 
если честно их обозревать. 
Есть война, – мы воюем и ропщем, 
нет войны, – скучно не воевать.

Даже смуты и перевороты
не сжигают нам душу дотла.
Даже в счастье есть горькое что-то. –
Божья воля и это учла.

                                  17 апреля 2000
 

ПРОРОЧЕСТВО

Не столбовая дорога 
к Богу ведет, а стезя. 
“Храмов появится много, 
молиться в них будет нельзя”.

В давние грозные годы 
жил преподобный отец, 
принявший Богу в угоду 
мученический венец.

Русь, потеряв государя, 
впала в разор и позор, 
переругались бояре, 
голод нагрянул и мор.

По городам и селеньям –
стон от зари до зари. 
Церкви пришли в запустенье, 
вымерли монастыри.

Только разбойные шайки 
рыскали на большаках,
только брели попрошайки 
с плошками в черных руках.

Русь потонула во мраке. 
И в довершенье беды 
в ней объявились поляки, 
шведы, ливонцы, жиды.

Деньги, еду и одежду –
всё отобрали они, 
впрочем, оставив надежду 
на покаянные дни.

Даже им чуждые храмы 
снова они возвели, 
чтобы в них каялись хамы 
порабощенной земли.

Но на церковных порогах 
плакал Лаврентий, грозя:
- Храмов появится много, 
молиться в них будет нельзя!

                      13 июля 2001

СЛУЧАЙ В ВИФАНИИ

Опять о Марфе и Марии
я вспоминаю и грущу.
В другой земле, в года другие
следы их вечные ищу.

В их доме около подножья 
скалистой Масличной горы 
неоднократно с Сыном Божьим 
трапезничали две сестры.

Точнее, Марфа хлопотала, 
Мария же у ног Христа 
сидела и Ему внимала. 
Чья совесть более чиста?

Сестры, которая кормила, 
прислуживала у стола, 
иль той, которая забыла 
про неотложные дела?

Однажды Марфа возмутилась, 
спросив у Гостя, почему 
Он оказал Марии милость 
в безделии внимать Ему?

Ответ Господень был суровый:
что, мол, сестра ее права, 
что нужно слушать Божье слово,
а остальное трын-трава.

Пусть я повольничал с цитатой, 
но речь Христа была жестка, 
что подтвердил в главе десятой 
евангелист и врач Лука.

Марии ж дела было мало –
устала Марфа или нет. 
Она сестры не понимала.
И не поймет сто тысяч лет.

                     12 ноября 2000
 
ПАСХАЛЬНАЯ НОЧЬ

В подвале убогой церквушки 
гнилая солома в углу, 
чужие – с помойки – игрушки, 
крысиный помет на полу.

Еще вы не видите это, 
поскольку подвал без окна, 
и в нем электричества нету, 
и ночь за дверями темна.

Зато вы услышали звуки 
сквозь трещины на потолке, 
и детские слабые руки 
в своей ощутили руке.

Божественная литургия 
в святую пасхальную ночь 
заменит ли вам, дорогие, 
бездомного сына и дочь?

Последние спички сгорели. 
Ну что, разглядели беду 
в России, на пасху, в апреле 
в две тысячи первом году?

                      22 января 2001
                 
* * * 

Восстановили храмы 
на месте прежних ям. 
И выкопали яму, 
чтоб строить новый храм.

Дощатою оградой 
замкнули рубежи, 
чтоб не бросали взгляды 
московские бомжи.

И сыпят в яму кучи 
бетона и камней, 
чтоб храм стоял получше, 
потверже, поровней.

Но все же, если руку 
на сердце положа, 
не стоит эта штука 
ни одного бомжа.

               8 января 1998
 

* * * 

Я человек двадцатого столетья, 
двадцатого от Рождества Христа, 
Которому я, впрочем, не чета:
не смог ни жить, как Он, ни умереть я.

Сравнения  и святотатства нет, 
другую мысль вложу в стихотворенье:
плевал я на любые измеренья –
не может жить во времени поэт.

Я блудный сын, ушедший в никуда
из дома, края, государства, века
и даже из себя как человека,
хотя и возвращаюсь иногда
в свое пространство и в свою эпоху.
Но, Боже мой, как  скучно в них и плохо! –
А надо ждать до Страшного суда.

                             24 февраля 2000
 

* * * 

Бог зла не создавал. 
Но в мире правит зло. 
Так из каких начал 
оно произошло?

Бог создал даже тьму, 
и значит – тьма не зло. 
Со светом же Ему 
не сразу повезло.

Ведь ангел Люцифер,
ответственный за свет,
отверг – другим в пример – 
Его авторитет.

Возникли нелады 
среди небесных сил. 
Но утренний звезды 
мятежник не гасил.

Приказано – беречь, 
и он ее берег 
и успевал зажечь, 
как заповедал Бог.

Зло возжигает свет? 
Нет, это не к добру.
Но миллионы лет
светает поутру!

               9 ноября 2000
 

ВЫБОР

Уйти в монастырь и спастись? 
Остаться в миру, не спасясь? 
Там – возленебесная высь, 
здесь – низкожитейская грязь.

Конечно, уйти в монастырь, 
отвергнуть грехи бытия, 
читать вечерами Псалтирь, 
читать по утрам Жития, 
отречься от воли своей, 
принять послушания путь 
и до искупительных дней 
с него ни на шаг не свернуть.

Конечно, остаться в миру, 
барахтаться в грешном быту,
пить вечером, петь поутру, 
пахать и стоять на посту,
принять не по воле своей 
рабочий и воинский путь, 
с кровавых и хлебных полей 
ни шагу назад не шагнуть.

                       18 января 2001

* * *

Любовь не отменяет быта, 
его забот и суеты, 
но без любви от глаз сокрыты 
его нездешние черты.

Одна любовь, ничто иное, 
преображает сумрак дня 
в существованье неземное, 
в сиянье высшего огня.

Так в храме озаряют свечи 
и оживляют скорбный лик, 
так сквозь обыденные речи 
звучит Божественный  язык.

                                    14 июля 2001

ТВЕРСКОЙ БУЛЬВАР

Это мы на фотоснимке, 
разве ты не узнаешь? 
Мы, идущие в обнимку, 
как гуляет молодежь.

По бульвару по Тверскому –
слева церковь, справа ТАСС – 
мы идем, едва знакомы, 
обнимаясь в первый раз.

Это мы, и несомненно 
мы друг в друга влюблены, 
фотоаппаратом “Смена” 
смутно запечатлены.

Странно: это мы с тобою, 
представляешь? – ты и я –
были связаны судьбою 
там, в начале бытия.

А за кадром, а за пленкой, 
за проявкою ночной 
я с другой дружу девчонкой, 
ты гуляешь не со мной.

Пожелтевшая бумага 
под названьем унибром. 
Это мы. Вперед ни шагу –
мы споткнемся на втором.

                     24 июля 1998

* * * 

Ей было двадцать. Или восемнадцать. 
Я, кажется, любил ее сестру, 
которая умела целоваться. 
И если я был я, то я не вру.

В том и вопрос: они и я - мы были?
Нет, я придумать этого не мог.
Входная дверь. Прохладный запах пыли. 
Потрескавшийся старый потолок.

И мебель тоже в трещинах, чужая, 
коричневая. Кожа и орех. 
Опять сестра целует, провожая,
взасос, со стоном, жарко. Это грех.

Ведь я любил другую. То есть верил, 
что я другую, младшую люблю. 
От внутренней и до наружной двери 
мы шли, как в шторм идут по кораблю.

Но с кем и кто? Все дело только в этом. 
Ну что вы. Я не путаю сестер.    
Длиннющий коридор скрипел паркетом. 
Со старшей был излишен разговор.

Я младшую любил. Она в кудряшках.
Ее глаза наивны и тихи.
Она читала твердо, без бумажки 
мои же мне, наверное, стихи.

И если я был я, то мы лежали 
за ширмою, в кровати, допоздна. 
Затем меня до двери провожали… 
Да нет, не обе. Старшая. Одна.

Обшарпанная лестничная клетка, 
где лампочка на шестьдесят свечей, 
чужая кошка, лифтовая сетка 
и я, ошеломленный и ничей.

В том лете ничего не позабыто, 
а лето длилось долго, до зимы. 
Смотрю в окно и содрогаюсь: мы-то 
в те годы были мы или не мы?

                         9 января 1994

 ВЕСНА В САМАРЕ 

                                   Бывшемилая, улыбнись,
                                   мужики - они все гады. 
                                                 Петр Кошель

Весенний грязный лед на тротуаре. 
И не утопишься – на Волге тоже лед. 
Да ничего не надо нам в Самаре, 
нас тут никто не любит и не ждет.

Поэты, лирики, какие же мы гады. 
Стихи читали... Про кого, кому? 
Да ничего в Самаре нам не надо, 
а мы здесь – так и вовсе ни к чему.

И стыдно жить, и трудно утопиться, 
поскольку лед не тронулся пока. 
Да ничего в Самаре не случится, 
мы завтра улетим наверняка.

В Москву, в Москву! А лучше б в город Варну, 
или в Софию, где она жила... 
Ах, Господи, как на душе самарно! 
Так значит, бывшемилая? Дела...

                             12 апреля 1997

ЛЮБОВЬ И СТИХИ

Чем сильнее любовь, тем слабее стихи.
Не придумана формула эта,
из которой выводятся даже грехи
в личной жизни большого поэта.

Но при этом обратного правила нет. 
И стихи – просто облако дыма, 
если в них не сверкает божественный свет 
Той, Которая невыразима.

                            3 ноября 2000
 

ПОСЛЕ ДОЖДЯ

Я вышел после долгого дождя 
из дома на прогулку. Это было
под вечер. И, к аллее подходя,
я вспомнил, что она меня любила.

Тяжелые сырые облака
над голыми ветвями проплывали.
А я любил ее? Издалека,
в ненастье жизни кажется – едва ли.

Мне было с ней легко. Я не жалел 
ее души влюбленной, да и тела, 
переступая, может быть, предел. 
А впрочем, с нею не было предела.

Вот и аллея. Два десятка лип, 
подлесок беспородный, три березы. 
Быть мужем и женой мы не смогли б:
она совсем не понимала прозы.

Зато мы с ней гуляли под дождем 
и мокрыми губами целовались, 
без рассуждений шли, куда идем, 
без осуждений в полночь расставались.

Какие дни, какие вечера!
Мне самому они казались внове.
Но я уже предчувствовал: пора
ей зреть для прозаической любови.

И был такой же час после дождя, 
последний час разлуки в мире этом, 
о чем она не знала, уходя 
и оглянувшись под фонарным светом.

Она, конечно, замужем давно, 
и дети есть, и дача, и квартира. 
…Я вышел из аллеи. Как темно. 
Как низко облака плывут. Как сыро…

                             9 апреля 1995
 

* * * 

Она куда-то улетала.
Надолго. Или навсегда.
Напротив аэровокзала 
я провожал ее тогда.

Скамейка, сквер, стена бетона. 
Бог знает, что там, за стеной… 
Высокомерно, непреклонно 
прощалась женщина со мной.

С улыбкою напоминала:
пусть мы ровесники, но я
и знал и видел слишком мало,
а у нее уже семья.

Затем серьезно говорила, 
что я талантлив и умен, 
и что она б меня любила, 
когда б я меньше был влюблен.

Потом с неясною тревогой 
спросила: отчего молчу 
и, может быть, перед дорогой 
поцеловать ее хочу?

Затем умолкла, застонала 
и опустилась на скамью. 
И руку вдруг поцеловала 
неблагодарную мою.

                  30 января 1997
 
НАЦЕЯ

Нацея – Летняя девушка  (япон.)

Печали не скрыл на лице я, 
когда познакомились мы 
и странное имя Нацея 
сверкнуло средь русской зимы.

Прошли по вокзальному снегу, 
промчались железным путем  
и остановились с разбега 
на дальнем перроне пустом.

Тропинка споткнулась о дачу, 
где нас ожидали друзья.
Да мне ль привыкать к неудачам! –
но что-то привыкнуть нельзя.

Опять опоздал лет на двадцать, 
а также на несколько дней, 
когда с ней успел повстречаться 
один из московских парней.

Он скромно отходит в сторонку, 
уверенный и молодой, 
японскую эту девчонку 
пока оставляя со мной.

А мне и смешно и тоскливо, 
и я говорю не шутя:
- Нацея, вы очень красивы, 
Нацея, вы просто дитя.

Она улыбается смутно, 
по-русски она ни гу-гу, 
ей тоже сейчас неуютно 
на северном нашем снегу.

С ней вместе на дачном крыльце я 
сбиваю с подошв этот снег... 
- Хреновое дело, Нацея, 
японский ты мой человек.

                     7 января 1997
В ПОСЛЕДНИХ ЧИСЛАХ ДЕКАБРЯ

В последних числах декабря 
душа безверием страдает.
 Ничто  не пропадает зря, 
однако все же пропадает.

Перечисленья ни к чему, 
не существует исключений. 
В минувших днях я не пойму 
их истинных предназначений.

А в них ведь и любовь была, 
и не одна, не две. Пропали.
Война и прочие дела 
воспоминаниями стали.

Так дело в памяти? Не в ней. 
Запоминания случайны, 
в них разве что слегка видней 
бесследных пропаданий тайны.

Так оправдание – в следах?
Попахивает низким бытом. 
В слезах спасение, в слезах  
о прожитом, о позабытом.

                     18 января 2001

* * *

Дурил с рогаткой в детстве раннем, 
стрелял по людям на войне 
в любимом мной Афганистане 
и в нелюбимой мной Чечне.

Но я не воин. Пусть ворону 
и воробьев пяток убил, –
с людьми я самообороны 
границу не переходил.

А вот с предательствами хуже.
Боюсь, что предавал не раз 
своих друзей, своих подружек, 
да и твою любовь не спас.

Об этом думаю и плачу,
об этом – ни о чем другом.
Как мало без тебя я значу!
Как стыдно быть твоим врагом...

                        27 февраля 2000
 
               
* * *
            
Военного оркестра медь – 
и та звучит порою ложно.
Красиво можно умереть.
Убить красиво невозможно.

                                 2 ноября 2000

 

ВСТРЕЧА НА КАБУЛЬСКОМ БАЗАРЕ

В микрорайоне на краю Кабула, 
где проживали русские спецы 
и местное партийное начальство, 
располагался маленький базар –
чуть менее крикливый, чем другие, 
слегка почище, с ценами повыше 
и с патрулем правительственных войск, 
который тоже что-то продавал.

Да, я любил кабульские базары, 
хотя  свободных денег не имел 
и покупал там только сувениры 
и водку, разумеется. Не в деньгах 
тогда в Афганистане было счастье, 
поскольку шла как будто бы война:
та странная война, когда базары, 
мечети, кишлаки и города 
близ наших гарнизонов жили в мире. 
Войска ушли - Кабула больше нет, 
Герата нет, Газни, Джелалабада:
афганцы сами разгромили их, 
воюя меж собой. Но я отвлекся.

Итак, я шел меж кипами дубленок 
и свитеров из белой козьей шерсти, 
вдоль колоннады видео- и просто 
магнитофонов, пирамид бутылок 
и груд американских сигарет;
шел, улыбаясь воздуху Кабула –
его разреженной пьянящей чистоте, 
похожей на индийские мотивы,
звучавшие повсюду в те года. 
И вдруг услышал: “Папа-мама нету”. 
И снова, ближе: “Папа-мама нету”. 
Мальчишка – лет, пожалуй, десяти –
в лохмотьях пиджака на голом теле, 
в солдатской шапке с красною звездой, 
в галошах, перевязанных веревкой, 
по-русски эту фразу говорил.

В Афганистане подавать нельзя, 
особенно мальчишкам: набегут 
десятка два окрестных попрошаек,
обступят, закричат, передерутся  
между собой, устроят ад кромешный,
пока патруль афганский не увидит 
и оплеух им всем не надаёт.

Но парень в шапке с красною звездою 
как будто ничего и не просил, –
лишь говорил, что “папа-мама нету”, 
сцепив при этом руки за спиной. 
Я пригляделся: над его плечами –
худыми, угловатыми – другие 
виднелись плечи, а за головою 
девчоночья клонилась голова. 
Кого он нёс? Наверное, сестру;
она его так нежно обнимала 
и расставляла крохотные локти, 
их упирая в плечи брата, чтобы 
не уставали руки у него.

Мы разминулись. Я остановился
и, поглядев им вслед, увидел руки,
которыми мальчишка за спиною
держал сестру. Не дай вам в жизни Бог
подобное увидеть и запомнить.
Большие, потемневшие насквозь
от многолетней черновой работы,
в буграх, мозолях, трещинах, рубцах –
не детские, а старческие руки.
Я торопливо сумку расстегнул,
где оставалось несколько бумажек
афганских денег; молнию заело,
бутылка водки пробкой угодила
в кольцо гранаты  (я её носил
на всякий случай: в плен кому охота?)…
Короче говоря, они ушли –
брат и сестра. Я их найти пытался
и не сумел.

...Давно всё это было.
Я многое простил державе и себе, – 
но не свою заминку на базаре 
и не позорный вывод наших войск.

                              Ноябрь 1996
РАЗГОВОР С АВТОМАТОМ

Я видел это под Гератом,
я слышал это на войне:
боец о чем-то с автоматом 
беседовал наедине.

Он гладил ствол, цевьё и ложе,
подствольник, магазин, затвор…
И разговор я слышал тоже, 
но то был личный разговор.

Передавать его не вправе,
скажу лишь: говорил солдат
о маме, девушке, заставе,
стоящей на пути в Герат.

Порой, как будто без причины, 
звенела дужка на ремне.
Так настоящие мужчины
беседуют наедине.

                   13 февраля 1998
 

* * * 

                                 Памяти Ф.Б.Г. 

Отвоевали по два года. 
В сердцах тоска. В глазах туман. 
Пора домой. Послушай, Федор, 
не улетай на Бамиан.

А вдруг напутала разведка, 
а вдруг опять неточен план? 
С тобою видимся мы редко. 
Не улетай на Бамиан.

Ведь я же знаю все, что будет 
на десять горьких лет вперед. 
Тебя в России позабудет 
твоя жена и твой народ.

И над заброшенной могилой, 
чуть различимой сквозь бурьян, 
просить я буду: - Федор, милый, 
не улетай на Бамиан.

4-5 декабря 1995

 
* * * 

По дороге в Дубоссары 
пили кислое вино,
пели песни под гитару, 
глядя в пыльное окно.

Было зелени не много –
ряд желтеющих кустов. 
И пуста была дорога
до сторожевых постов.

Между глыбами бетона
выходили покурить
и с дорожным батальоном
о войне поговорить.

Автоматы в изоленте, 
гимнастерки давних лет.
- Да какие документы! 
Разве пару сигарет...

Возле будки самодельной 
открывались до конца:
- Оставайтесь! Вы б нам спели, 
мы б вам налили винца.

- Нет, мы едем в Дубоссары.
- А, понятно, на коньяк. 
Ну тогда включайте фары – 
сразу видно, что не враг.

Отдавали честь с обочин
и махали нам вдогон.
Был тираспольским, рабочим
тот охранный батальон.

За бойцов, за их здоровье
поднимали мы тосты,
проезжая Приднестровье, 
где кусты, посты, кресты.

                    11 июля 1994
 

* * *    

В Бендерском пустом ресторане 
с наружной стеклянной стеной 
сижу я, и как на экране, 
жизнь движется передо мной.

Давненько я не был в Бендерах – 
лет восемь, с прошедшей войны, 
которые прожил на нервах, 
натянутых пуще струны.

Отвык от спокойного быта, 
простых и радушных людей, 
от кинотеатров открытых 
и выметенных площадей.

А раньше здесь падали мины, 
автобус разбитый горел, 
и был нескончаемо длинным 
тот первый короткий обстрел.

И памятник Пушкину помню,
простреленный кем-то насквозь. 
И хоть вспоминать нелегко мне, -
и страх свой я помню, и злость.

Теперь вместо страха и злости 
я впитываю тишину, 
приехав как будто бы в гости 
в родную до боли страну.

Рубли поменял на купоны, 
зашел в ресторан городской, 
любуюсь на мир заоконный, 
борюсь с непонятной тоской.

Прекрасно, что здесь не стреляют, 
приятно, что нет суеты. 
Но вдруг о войне забывают 
и не расставляют посты?..

                           16 ноября 2000

 
ВОЕННО-КАВКАЗСКИЙ РОМАНС

Здесь на войне, в горной стране 
вспомнился мне сад при луне. 
В этом саду в давнем году 
ты меня ждешь, я тебя жду.

Горы в огне, кровь на броне,
словно во сне жизнь на войне,
всё на песке, на волоске, –
если б не сад там, вдалеке.

Взрыв пережду, смерть обойду,
в этом аду не пропаду,
только бы мне здесь, на войне 
не позабыть сад при луне.

25 февраля 1996
 

* * *  

Не видно трехцветных знамен 
над пыльными броневиками. 
Здесь даже московский ОМОН 
вернулся под красное знамя.

Попробуй сказать “господа” –
ответят не пулей, так матом. 
Здесь снова в почете звезда, 
как в майские дни в сорок пятом.

Не  греческий, с перьями, герб 
на танке своем обгорелом, 
а с молотом скрещенный серп 
рисуют механики мелом.

Политики – малой, большой –
в том нет. Но в бою отчего-то 
рабоче-крестьянской душой 
кривить никому не охота.

                       10 апреля 1995

 
РУССКИЙ МЕДВЕДЬ

После стакана на обеде 
диспетчер подобрел душой.
- Ищите “Белого медведя”,
он вам поможет, он большой.

Нашли, спросили командира –
возьмет гражданских? Он сказал:
-  “Медведь” я или голубь мира? 
Я вертолет или вокзал?

Но с окончанием погрузки 
убитых, раненых, больных, 
добавил: - Это не по-русски, 
беру на борт всех остальных.

Мы втиснулись и полетели 
с войны, из Грозного в Моздок. 
Диспетчер прав: и в самом деле 
“Медведь” нам здорово помог.

Прощаясь, командир был хмурым:
-  Дожить бы только до Москвы, 
и там я сразу стану бурым, 
красно-коричневым. А вы?..

                          10 апреля 1995


БОЙЦЫ

Это было на прошлой чеченской войне.
Почему мне запомнилось это?
Двое русских мальчишек лежат на спине,
сняв зеленые бронежилеты.

А земля в прошлогодней траве холодна 
и воронками щедро изрыта.
Неприятная в мире стояла  весна 
с точки зрения боя и быта.

Впрочем, днем не бывало особой стрельбы,
разве что непутевая мина
прилетит, шелестя, из чеченской трубы 
и разроет весеннюю глину.

Я смотрел из машины на этих ребят,
я отвык на войне удивляться.
Спят, наверное. Нет, шевельнулись, не спят;
снова замерли, не шевелятся.

И тогда догадался, почувствовал я,
как смертельно солдаты устали
даже не от бессонного здесь бытия – 
от землянок, окопов и стали.

Потому и легли на сырую траву,
скинув тяжкие бронежилеты,
потому и глядят в небеса, в синеву
еще с этого, с этого света.

                        16 февраля 2000
 

ВЕРНЕМСЯ

Мы смерти тоже не боялись, 
но как не выполнить приказ? 
И мы ушли, а вы остались, 
остались умирать за нас.

Просить прощения не вправе, 
мы видим в яви и во сне,
как мы уходим, вас оставив 
на поругание  в Чечне.

Прощенья нет, но мы клянемся:
когда опомнятся верхи,
мы к вам вернемся, мы вернемся,
чтоб нашей кровью смыть грехи.

И в  грозный день последней битвы
вы с нами встанете в строю, 
своим явленьем и молитвой
прощая Родину свою.

                     3 мая 2000
 

2000

Сумерки, снег, вертолет, 
зарево дальнего боя. 
Вот и двухтысячный год
стал нам судьбою.

Думал, что не доживу
или вконец постарею.
Дизель poкoчет во рву, 
бьет по Шали батарея.

Как повторяется жизнь! 
Путаюсь, честное слово, 
кто перед взлетом: “Держись!” –
крикнул мне снова?

                   15 февраля 2000
 

СУД

Вас в Чечне не убивали
из засад средь бела дня, 
вы там даже не бывали.
Что ж вы судите меня?

Вам самим хотя бы в малом 
тамошнем побыть бою, 
пусть не раненым – усталым 
встать в разреженном строю.

Вы смеетесь: мол, куда ж нам, 
дескать, учишь нас, а сам…
…Я молчу о рукопашном – 
не желаю даже вам.

                       1 мая 2001
 

* * *

Какая по счету война?
Четвертая… или шестая…
Давненько взлетела она,
моя вертолетная стая.

В далеком афганском краю,
в Абхазии и Приднестровье
прикармливал стаю свою
я кровью своей и любовью.

Вновь в иллюминаторах тьма
с короткими вспышками боя,
где трассеры – строки письма, 
написанного судьбою.

Шали, Гудермес, Ханкала,
предгорье, долина, речушка,
след в небе – ракета прошла,
всплеск света – ударила пушка.

Рисую полетный маршрут,
смотрю на батальные сцены.
Когда же в прицеле мелькнут
кремлевские черные стены?

                       16 февраля 2000

 
* * * 

Ну что ж, пора, товарищ капитан.
Мы Родину  и смерть не выбираем. 
Мы под звездой прошли Афганистан,
мы на крестах России умираем.

Мы сыновья загадочной страны,
мы как чужие в собственной Отчизне.
И пусть мы ей сегодня не нужны, 
но без нее и нам не надо жизни.

Нет красных звезд на полосах знамен, 
но наша кровь не изменила цвета, – 
еще он  будет в мире воскрешен,
хотя пока мы гибнем не за это.

Ну что ж, товарищ капитан, пора, 
ведь мы ни жизнь, ни смерть не выбираем:
мы за Державу гибнем под “ура”, 
мы за эпоху молча умираем.

1 мая 2000
 
РУКА НА ПЛЕЧЕ

Прицельная ли пуля, 
случайный ли разрыв, –
в Орле, Рязани, Туле
он вечно будет жив. 

На улице широкой,
на площади большой 
он встанет одиноко 
с простреленной душой.

Его друзья солдаты
к нему придут не раз,
чтоб вспомнить, как когда-то
он их от смерти спас.

Нальют в стаканы водки
и, выпрямившись в рост,
произнесут короткий
армейский третий тост.

И русские березы 
зашелестят слышней,
И будут литься слезы
у выживших парней. 

И брат, что стал навечно
гранитно-молодым,
на дрогнувшие плечи 
опустит руки им.

               24 января 2000
 

ПЕСЕНКА КАПИТАНА

Вот и весь служебный рост:
на погонах восемь звезд,
а хожу все годы
в командирах взвода.

Я, меняя округа, 
бил условного врага. 
Но с годами чаще 
враг был настоящий.

Я в Абхазии бывал,
в Приднестровье воевал,
я верхом на танке 
ездил по Таганке.

Я стоял на рубеже,
спал со вшами в блиндаже,
я копал окопы
посреди Европы.

Мне давала ордена 
удивленная страна:
умный, мол, ворует, 
а дурак – воюет.

Я не робок и не слаб, 
я отнюдь не против баб, 
но с моим  окладом 
им меня не надо.

Я под вечер или в ночь 
выпить  водочки не прочь:
это тоже дело, 
если нет обстрела.

В общем, я такой, как вы 
из Тамбова ли, Москвы, –
разве что контужен 
и никому не нужен…

              		   4 мая 2000
 

* * * 

Нет правды на войне, но нет ее и в мире.
Благодаря чужой бессмертной лире 
сказал я эту фразу. Жаль, она 
одним предлогом правды лишена.

В войне нет правды, – эта мысль точнее:
ведь миру мир, конечно же, роднее.

И все же правда открывалась мне 
не в мирных буднях, – чаще на войне.

Там всё острее: цвет, и вкус, и запах, 
там сходятся в душе Восток и Запад, 
любовь и ненависть, безверье и мечта…
И жизнь твоя прекрасна и проста 
лишь на войне, перед зерцалом Смерти.

Не верите? Война идет. Проверьте.

                               28 февраля 2000
 

* * *

Сочинитель рифмованных строк,
не нашел я заветного слова,
ничего я придумать не смог,
чтобы в жизни нам встретиться снова.

Не в поэзии, а наяву
мы близки были – некуда ближе...
Неужели я жизнь проживу
и тебя никогда не увижу?

                                7 января 1997
 

* * * 

Пусть многое позабываю 
в любви нашей нероковой... 
Мы едем в полночном трамвае, 
сверкает гроза над Москвой.

По окнам сбегают потоки, 
не видно домов и машин. 
Мы молоды и одиноки 
и мы никуда не спешим.

И вдруг озаряются лица 
небесным огнем из окна, 
и гром сотрясает столицу, 
и сердце пронзает вина.

И вижу, как будто впервые –
во всем виновата гроза, –
от страха и счастья хмельные, 
забытые мною глаза…

                    29 апреля 1998
 

ОРКЕСТР

Был некий праздник на ВДНХ. 
Плясали танцевальные ансамбли, 
гремели бубны и звенели сабли, 
с помостов пыль слетала и труха.

Центральный обогнули павильон, 
пошли левее и еще левее. 
Я показать тебе хотел аллею, 
где не был со студенческих времен.

Все дальше праздник, тише голоса, 
все меньше встречных, все теплей на сердце. 
И вдруг забор, и маленькая дверца, 
ведущая, конечно, в чудеса.

Открыли и вошли. Внизу эстрада, 
вверх от нее пустынные скамьи. 
Опять воспоминания мои
не справились с пространством. И не надо.

Ты благодарна и удивлена, 
твои глаза туманятся опасно. 
Как ты еще наивна, как прекрасна! 
Как будет велика моя вина...

Почти соприкасаются уста.
А я смотрю с невольною улыбкой,
как музыканты – с арфою, со скрипкой –
садятся на концертные места.

Не видя, что творится за плечом, 
ты тянешься, ты недоумеваешь... 
Я знаю то, что ты еще не знаешь. 
Хотя оркестр тут вовсе ни при чем.

                              25 января 1996
 

* * * 

В Останкино ливень и ветер; шумит Шереметевский парк; 
пруды, как моря, покрываются рябью и пеной;
на стройке над рвом теплотрассы вздымается пар 
и, смешанный с ливнем, несется на блочную стену.

Видна телебашня на сотую часть высоты –
бетонные лапы и черные арки меж ними... 
От ВДНХ приближаешься медленно ты 
в трамвае, сквозь ливень плетущемся вслед за другими.

А я никуда без тебя не хочу уходить,
стою на краю новостройки, правее подъезда.
На то он и ливень, чтоб с неба безудержно лить,
на то он и ветер, чтоб в парке шуметь бесполезно.

Мне хочется видеть, как ты возникаешь вдали, 
как ты торопливо идешь по настеленным доскам, 
как зонтик цветной отрывает тебя от земли, 
как ветер играет одеждой твоей и прической.

О, Господи, как ты прекрасна и как молода!
О, Господи, как молода ты была и прекрасна!
...В Останкино солнце; в прудах неподвижна вода;
и стройка молчит, и листва. Да и с жизнью всё ясно…
  
   					1 февраля 1997


* * * 

Петь и любить сердце устало 
и не болит стародавней виной. 
Разве б она счастлива стала 
рядом со мною, рядом со мной?

Не подойду, не потревожу, 
призраком счастья не оживлю. 
Разве мы с ней были похожи, 
разве ее я нынче люблю…

Снова октябрь, месяц печали, 
воздух прозрачен и дали пусты. 
Разве вся жизнь – та, что в начале 
нашей любви,  нашей мечты?

Остановлюсь, остолбенею, 
взгляда от прошлого не оторву. 
Разве я знал, встретившись с нею, 
что я расстанусь с ней наяву?

                            Октябрь 1990
 

РОМАНС

Горькое счастье, сладкая мука, 
жаркие ласки, времени бег. 
Вечной бывает только разлука, 
вечной любви не бывало вовек.

Не уходи, оглянись от порога. 
Как горяча она, как молода! 
Вечной бывает только тревога, 
вечной любви ты не знал никогда.

Глупо роптать, поздно плакать от боли,
от безвозвратности встреч и разлук. 
Вечной бывает только неволя, 
вечной любви не бывало, мой друг.

Ей от тебя было нужно так мало. 
Остановись, приласкай, погляди. 
Вечной любви на Земле не бывало.
Значит, она еще вся впереди.

                         Август 1991
 

* * *      

Безумные  ночи... Какие там ночи! –
часы, иногда вечера.
А были чисты они или порочны –
сказать не настала пора.

Нет, слов не боюсь. Надоело бояться. 
Молчание хуже вдвойне,
когда перед смертью придется остаться
с несказанным наедине.

А просто для нашей бессрочной разлуки
ни слов не найду, ни причин,
и лишь повторяю прощальные звуки:
“Зачем ты меня приручил?”

                            30 января 1997
 

* * *          

Я знаю, мы встретимся в жизни иной. 
Зачем же склоняешься ты надо мной, 
когда я смертельно болею 
и жить не хочу и не смею?

Да, это случается не наяву, 
да, сам я тебя перед смертью зову,
любуясь тобой, как воочью 
безумною первою ночью.

Но в жизни и смерти случайного нет. 
Ты слышала зов, ты явилась в ответ 
своей незаконной любовью,
незримыми плотью и кровью.

Вот-вот остановится сердце в груди. 
Я жить не хочу, я прошу: уходи. 
Не в тесной московской квартире –
в небесном мы встретимся мире.

Но ты прижимаешься крепче ко мне –
в квартире, в больнице, на дальней войне.

И шаг между жизнью и небытием 
не в силах я сделать с тобою вдвоем.

                                31 октября 1998

БАБОЧКА

Не красив, не богат, и не молод уже, 
и в квартире моей на восьмом этаже 
этой ночью совсем не тепло. 
Для чего ты стучишься в стекло?

Облетает листва. Скоро выпадет снег.
Я, наверное, самый пустой человек,
и в последние дни октября
жизнь мне кажется прожитой зря.

Нынче холодно в доме и лампа тускла,
вообще беспросветные в жизни дела. 
Если даже влетишь ты в окно,
будет грустно нам, будет темно.

Для чего же так долго – и час, и другой –
ты в стекло ударяешься грудью тугой,
и с надломленных крыльев стекает пыльца,
как слеза с дорогого лица?..

                             14 октября 1999
 * * *           

Есть любовь, о которой с годами
вспоминаешь легко и светло,
даже если в ней, как в мелодраме,
много странного произошло.

Есть любовь, позабытая вскоре, 
хоть была непростою она 
и штормила, как зимнее море, –
да утихла морская волна.

Есть любовь, о которой не хочешь 
вспоминать и не можешь забыть, 
о которой с надеждой бормочешь, 
что приснилась она, может быть.

Но ведь было и некое чувство,
что неясным казалось сперва, –
неподвластное даже искусству, 
не вмещающееся в слова.

Вспоминаю Её, забываю,
то молчу о Heй, то бормочу,
но в Чечне и в инфарктном трамвае
лишь к Её припадаю плечу.

Не почувствует, не обернется, 
не узнает, что снова спасла.
Если что-то любовью зовется,
значит, это любовь и была.

                     28 февраля 2000

 
* * * 

Октябрь двухтысячного года. 
Погибший “Курск”, война в Чечне 
и вырождение народа. 
…Ты вспоминаешь обо мне?

Как странно быть живым поэтом.
Поэтом, но ещё живым. 
Но я сегодня не об этом,
давай о нас поговорим.

Друг друга мы не понимали. 
А кто друг друга понимал?
И не сближались наши дали,
когда тебя я обнимал.

Перед твоею красотою –
а ты прекрасна, видит Бог, –
как пред иконою святою 
молиться я еще не мог.

Любил трепещущее тело,
глаза в тумане и огне.
Не в этом суть, не в этом дело. 
…Ты вспоминаешь обо мне?

А знаешь, ты меня спасала –
и на войне, и без войны, 
когда незримо обнимала
и явь переводила в сны.

Смирялась боль перед тобою 
и время обращалось вспять 
в госпиталях, на поле боя, 
в похмелье, на войне опять.

Октябрь двухтысячного года. 
Я должен всем – семье, стране. 
И ни надежды, ни исхода.  
...Ты вспоминаешь обо мне?

                     30-31 октября 2000
 

* * * 

В день последний двадцатого века, 
подойдя ненароком к окну, 
я увидел внизу человека – 
не лицо, а фигуру одну.

Падал снег, заметая дорогу. 
И за снежной завесою мне 
показался знакомым немного 
смутный образ, мелькнувший в окне.

Я к стеклу прислонился плотнее, 
на мгновенье увидев опять 
ту, кого мне на свете роднее 
и любимей уже не сыскать.

И не мог я сказать домочадцам, 
почему всё стою у окна. 
Ведь она приходила прощаться, 
приходила прощаться она.

                      30 июля 2001
 

* * *

Любите глубокие думы, 
не бойтесь их темного дна.
Пускай средь житейского шума 
на сердце стоит тишина.

Вы кажетесь людям угрюмы, 
сутулится ваша спина. 
Любите глубокие думы, 
пускай недовольна жена.

Не в палубу – в днище и трюмы 
стучится морская волна.   
Любите глубокие думы, 
ведь жизнь, между прочим, одна.

                                     5 ноября 2000
 

РУССКИЕ

Дует ветер с Востока, и мы наклонились на Запад. 
Дунет западный ветер, наклонимся мы на Восток. 
Мы стоим средь равнин, мы вдыхаем пронзительный запах 
чужеземных миров, выдыхая смертельный восторг.

Ни судьбы, ни пристанища, ни бытия, ни традиций –
ничего не храним, и не служим земному пути. 
Если вырваны с корнем, – сметаем чужие границы, 
ветер стихнет, – врагам позволяем свои перейти.

Мы – душа человечества, мы не имеем предела
для падений и взлетов, порывов любви и тоски,
и в назначенный век, вылетая из мертвого тела,
снова одушевляем бесплодные материки.

                                     26 июля 1998
 

ВЕЛЕСОВА КНИГА

На самом востоке, близ рая, 
небесным огнем озарен, 
стою, одиноко взирая 
на славу прошедших времен.

Взрываются пеплом вулканы.
Сползают на юг ледники.
Рождаются из океана 
и тонут материки.

Великие битвы грохочут.
Высокие боги грозят. 
Святые поэты пророчат. 
Любимые женщины спят…

                  28 сентября 1997

 
НОЧЬ НА МАЛАХОВОМ КУРГАНЕ

На Малаховом  кургане 
провести решил я ночь. 
Не по дури, не по пьяни, –
чтоб душе своей помочь.

Поздним вечером приехал 
на троллейбусе пустом. 
Я свободен, мне не к спеху, 
я посплю и под крестом.

На Центральную аллею 
по ступеням восхожу. 
Одинок – и не жалею, 
сам себе принадлежу.

Средь аллеи – знаменитый, 
чуть не скрученный в спираль, 
раненый, но не убитый 
шелестит  листвой миндаль.

Слева – памятник совместный 
россиянам и врагу. 
Я к нему, признаться честно, 
все привыкнуть не могу.

Справа – памятник новее:
летчикам другой войны. 
Бастион и батарея 
впереди вдали видны...

Впрочем, хватит описаний, 
ведь не очерк, не роман –
стих пишу. Вы лучше сами 
приезжайте на Курган.

Душу вылечить мне нужно, 
ради этого я здесь! 
Мне в России стало душно, –
что больнее в жизни есть?

Над аллеею платаны 
машут вялою листвой. 
Может, из Афганистана 
зря вернулся я живой?

Дали бы посмертно орден, 
ну и пенсию семье. 
Молодой, красивый, гордый 
я б лежал сейчас в земле.

И губителей Отчизны, 
демократов записных 
не видал бы я при жизни, 
я в гробу бы видел их!..

Тоже, в общем-то, не выход. 
Злобой горю не помочь. 
На Кургане ночью тихо. 
Надо вслушиваться в ночь.

С Бастиона долетает 
шорох Вечного огня. 
Но молчит земля святая 
под ногами у меня.

Ведь курган Малахов тоже 
был захвачен, и не раз. 
Ты карал Россию, Боже, 
Ты опять караешь нас.

А земля и небо святы, 
неповинны пред Тобой, 
как и павшие солдаты, 
пусть не выигравшие бой.

Что же – стать землей и небом? 
Не осилю, не решусь. 
Я поэт и воин. Мне бы 
постоять в бою за Русь.

Но однако с Божьей карой 
сила сладить не вольна. 
Нет, беда пришла недаром –
знать, душа была темна.

На Малаховом кургане 
я в себя смотрю честней:
сколько зла и сколько дряни 
я в душе скопил своей!

Впрочем, это снова проза 
и газетные клише.
Но к утру – вполне серьезно – 
посветлело на душе…

                    26 февраля 1996
 

 ОКТЯБРЬ

Октябрь. Восстания, расстрелы, 
последняя любовь, дожди… 
Тебе до них какое дело? 
Твоя забота впереди.

Придут декабрьские стужи, 
кровавые замерзнут лужи, 
смирится выживший народ 
с очередной из несвобод.

Весна похмельем обернется. 
Народ воспрянет и напьется 
из лужи, где растает кровь, -
и летом протрезвеет вновь.

А там – октябрь. И всё вернется:
дожди, восстания, любовь.

                        5 октября 1999
 

ДЕНЬ ГНЕВА

Пока это песни и даже напевы, 
пока это просто стихи... 
Но я его вижу – День русского гнева, 
день кары за ваши грехи.

И мы не  святые, и мы виноваты,
но мы искупили вину
в семнадцатом, в тридцать седьмом, в сорок пятом,
когда воскрешали страну.

Вам не затемнить  эти грозные были 
туманом нерусских имен. 
А впрочем, мы тоже их не позабыли, 
и список вам будет зачтен.

Мы вам подставляли ланиты и плечи,
смиряясь, прощая, любя. 
А вы наслаждались, Россию калеча, 
и – приговорили себя.

В дворцах местечковых, в развратных столицах,
 в экранах, в газетах, в Кремле, –
от Божьего гнева нигде вам не скрыться
на русской смиренной земле.

                             16 апреля 2000


СЕМЕНОВСКАЯ ЦЕРКОВЬ

Деревни пустынны до слез, 
в колодцах оборваны цепи. 
Лишь светится зелень берез 
на крыше Семеновской церкви.

Корням не хватает земли, 
но веткам и листьям привольно 
средь неба, куда мы сошли, 
ступив из окна колокольни.

Какой здесь, однако, уют:
цветут васильки и ромашки, 
а с краю малину клюют 
церковно-небесные пташки.

Понятное дело, что нам 
судьбе умиляться не надо, 
поскольку заброшенный храм –
не лучшая сердцу отрада.

К тому же печалит до слез 
безлюдье внизу. Но на крыше, 
средь зарослей, ясно всерьез, 
что так предначертано свыше.

                          14 июля 2001

   
* * *

Узкая речка, широкое поле, 
дальний изогнутый лес 
и одинокий костер мой. А более 
не ожидаю чудес.

Ни поселянина и ни туриста
нет в этой дивной глуши.
Тихо в окрестностях, тихо и чисто,
даже не слышу души.

Мне человечество не надоело:
завтра я весла возьму, 
против течения бренное тело 
выгребет снова к нему.

Спросят приятели: – Ловится ль рыба?
– Ловится рыба, – скажу.
Спросят: – Доволен? – Отвечу: – Спасибо,
очень доволен, – скажу.

Женщина встретится, спросит сурово:
– Ты позабыл про меня?
– Нет, – я отвечу. – Даю тебе слово:
просто сидел у огня.

Из-под кладбищенского обелиска 
выйдет навстречу отец, 
спросит: – Ты был далеко или близко? 
– Рядом с тобою, отец.

                       25 декабря 2000


* * *     

В командировке на Землю 
я не скрываю лица, 
но ничего не приемлю, 
кроме войны и отца.

С неба ли, из подземелья, 
Господом ли, Сатаной 
послан я, – местом и целью 
не поделились со мной.

Горько мне и одиноко. 
Умер отец у меня.
Долго ль до крайнего срока? 
Долго ль до Судного дня?

А человечеству мнится, 
что его поступь верна, 
разве что вдруг приключится 
очередная война. 

И в оживлении неком 
хоть перед смертью, хоть раз 
вспомнит, что был человеком 
кто-то из падших, из вас.

                      30 октября 2000

* * *     

На перекрестках юных лет 
в селе, в столице, 
чтоб разглядеть высокий свет, 
смотри на лица.

Под старость, позабыв навек, 
где был, где не был, 
чтоб кончить жизнь как человек, –
смотри на небо.

От низких взглядов удержись
и в смертной скорби:
смотри наверх, смотри на жизнь, 
смотри на корни!

                          30 июля 2001

 
КОСТРЫ

На берегу у переката, 
на чистой речке Осетре 
бродили мы, не виноваты, 
что ночи долги в сентябре.

И на краю крутого яра 
в горячем зареве костра 
под чью-то дальнюю гитару 
мы целовались до утра.

Река текла, вода шумела, 
звенела тонкая струна. 
Два сердца, две души, два тела 
и лишь мелодия одна.

И от Зарайска до Матыры,
от Городны до Берхино,
от неба до земного мира 
всё счастье было нам дано.

В огне потрескивали сучья, 
взлетали искры над костром, 
и звезды падали беззвучно 
в далеком семьдесят втором.

Но вот Осетр и четверть века 
по перекатам протекли. 
И мы с тобой на нашу реку, 
как в давней юности, пришли.

Еще костер в ночи дымится, 
еще гитары дребезжат, 
еще Москва и Луховицы 
частично нам принадлежат.

Еще влюбляться наудачу 
способны мы, как в те года… 
Стоят во Власьево две дачи. 
Мы  здесь бываем иногда. 

                      2 ноября 1998
 

* * * 

На границе с Кореей... А вы и не знали,
что Россия граничит с Кореей? Я тоже
почему-то об этом не думал, не знал.
С превеликим трудом мы сюда добрались из Хасана
на военном “уазике”,  жадно глотающем пыль
всеми щелями в дверцах и выцветшим старым брезентом,
и, счастливые, вышли на берег Японского моря.
Слева – пост пограничников, справа – Корея,
впереди – океан, называй его сколько угодно
хоть заливом, хоть морем, хоть лужею; он – океан.
Над пологим прибоем летают огромные чайки,
и песок простирается метров на сто пятьдесят
от зеленой воды до ближайших прибрежных деревьев,
и белеют вокруг створки раковин с чайное блюдце,
и дымит синевою далекий, как смерть, горизонт…

26 декабря 1995
 

ХОРОШИЙ ЧЕЛОВЕК

                Памяти Виктора Орешникова

Кто лучше из людей, кто хуже –
давно не сравниваю я. 
Все не безгрешны мы. К тому же 
зависимы от бытия.

Спортсмен, солдат, студент, учитель, –
я ничего не позабыл? –
он был провинциальный житель, 
хороший человек он был.

Детей завидев, улыбался, 
а вот семьи не уберег, 
поскольку в общем-то спивался 
и умер потому не в срок.

Как объяснить, что он – хороший? 
Ведь жизнь – она из мелочей. 
Он был мой друг в счастливом прошлом, 
теперь он в сущности ничей.

Речь не о нем. – О смысле жизни, 
непостигаемом вовек, 
о смутном времени в Отчизне... 
Он был хороший человек.

                        15 июля 2001

   
ДОРОЖНОЕ

Мы с тобой потихоньку вздохнули, 
подъезжая на поезде к Туле.

А когда подъезжали к Рязани, 
мы с тобой заливались слезами.

Дыбом волосы на голове, –
это мы подъезжаем к Москве.

                       30 октября 1998
 

* * *      

Пнул Пегаса, выгнал Музу, 
лиру вдребезги разбил. 
Я Советского Союза 
из-за вас не сохранил!

Конным спортом занимался, 
недоуздками звеня, 
и без Родины остался 
за Троянского коня.

Возлюбил одну девицу, 
а потом и не одну, 
радовался: сладко спится, –
и проспал свою Страну.

Под аккорды-переборы 
пел, не чуя рук и ног. 
Думал: песней сдвину горы, 
а Отчизну не сберег.

Ты не обижайся, лошадь, 
ты, гитара, не грусти, 
и с тобой, моей хорошей, 
Муза, расстаюсь, прости.

Надо б с вами подобрее
за давнишние труды…
Но поймите: я зверею, 
коль с Державой нелады!

                    18 января 2001
 
ВЕК ЛЮБВИ

Душа моя, не привыкай к разладу. 
Погасла новогодняя звезда, 
и в темноте времен открылся взгляду 
век покаяния, терпения, труда.

Грехов своих я не преуменьшаю. 
Душа моя, смиряйся и грусти.
Но и гордись, стихами воскрешая
святую память Русского пути.

Душа моя, я знаю: ты устала. 
И все-таки хоть строчкой доживи,
когда на Русь придет, как ты мечтала, 
век утешения, прощения, любви.

                            23 января 2001
 

* * * 

Исчезнуть, как древние греки…
А разве бывает иначе? 
И странное слово навеки 
действительно что-нибудь значит?

Ведь существовали этруски
еще до Эллады и Рима…
…С улыбкою, с песней, по-русски
уйдем, если необходимо.

Останется что-то в искусстве, 
в науке, в ремеслах отчасти. 
И – неповторимое – в чувстве,
в душе, в предвкушении счастья...

                          8 января 1997
 
* * * 

Бродил и я в стихиях мира, 
и вдруг настигла тишина 
в углу трехкомнатной квартиры 
у запыленного окна.

С трудом припоминаю годы 
веселой юности моей, 
ее бессонные восходы, 
чередованье шумных дней.

Потом любовь. Одна, вторая, 
быть может третья, – позабыл,
хотя влюблялся не играя, 
в сердечных клятвах честным был.

Потом война прогрохотала, 
потом еще одна война, 
потом страной быть перестала 
с ума сошедшая страна.

Пытаюсь вспомнить бой в Афгане, 
пытаюсь вспомнить бой в Чечне... 
В сегодняшнем дыму-тумане 
они не различимы мне.

Так для чего в стихиях мира 
я, напрягая слух и взор,
искал любовь, свергал кумира, 
спускался с покоренных гор?

Неужто тленной оболочкой, 
земной изнанкой бытия,
как прозаическою строчкой,
увлекся и наказан я?

Что у меня осталось в жизни? 
Свой угол, пыльное окно 
и все-таки любовь к Отчизне, 
пусть сумасшедшей, все равно.

                         15 июля 2001


ШУЙСКАЯ ТЕТРАДЬ

* * *

Любимые дети Державы,
мы жили от бед вдалеке,
считая великим по праву
свой город на Тезе-реке.

Фабричные окна сияли,
гулял и работал народ,
мячи громыхали в спортзале,
в Клещевку ходил теплоход,
 
ансамбли играли в горпарке,
и в “Павловском”, и у “Креста”,
в театре мы по контрмарке
порой добывали места.

Нет, мы не считали столицу
далекой, чужой стороной:
в Москву уезжали учиться,
спеша возвратиться домой.

Зачем это все вспоминаю 
и душу свою бережу?..
- Прости нас, Держава родная,
прости меня, Шуя, -  твержу.

15 мая 2000
АРАКЧЕЕВСКИЙ ТРАКТ

По Аракчеевскому тракту
на межколхозное гумно
последний деревенский трактор
везет последнее зерно.

Зигзагом меж обочин, слепо
рулит нетрезвый ездовой
под скрип тележного прицепа, 
под чахнущий моторный вой.

Большие задние колеса
в грязь погружаются на треть,
прицеп в кювет съезжает косо,
мечтая лечь и умереть.

В его бортах такие щели, 
что не останется зерна,
когда под вечер в самом деле 
он доберется до гумна.

Село Васильевское – сзади,
село Пшеничное – в раю,
где с удивлением во взгляде 
один лишь я живой стою.

Пусть неудачная рыбалка 
еще забыта не вполне,
пустого дня отнюдь не жалко
близ ожившей дороги мне.

Эх, Аракчеев, граф-служака,
ты натворил немало зла,
но именем твоим, однако,
Россия тракт сей назвала.

Брели уныло арестанты,
неслись  в санях большевики,
катили в “эмках” адъютанты,
пешком ходили рыбаки.

И вдруг – при нас! – в Москве, столице,
такая нечисть завелась, 
что никакая не сравнится 
с ней аракчеевская грязь.

Прошла, как  язва моровая,
коса измены по стране…
Но едет трактор, согревая
надежду слабую во мне.

Последнему в России тракту
зазря пропасть не суждено.
Еще взойдет вокруг зерно,
которое рассыпал трактор!

13 ноября 1996
НА ЯСКИНСКОМ БОЛОТЕ

На Яскинском болоте,
на дальнем повороте
с одноименной улицы 
к Осиновой горе
вы в домике живете,
стоящем на отлете,
с рябиной над забором,
с колодцем во дворе.

Для вас я мало значу,
но все-таки рыбачу
на Яскинском болоте, 
где рыба не клюет.
Плевать на неудачи,
я радости не прячу, 
не зря ведь приезжаю
сюда не первый год.

От бочага до кочки – 
неверные мосточки,
а дальше ни досочки, 
ни сгнившего бревна…
Ах, глазки, губки, щечки,
ах, белые носочки,
ах, желтенькая куртка 
китайского сукна.

Какая здесь осока!
В ней даже одиноко,
и спереди и сбоку
все переплетено.
Подпрыгнуть бы высоко
и разглядеть далеко
рябину, и колодец,
и желтое пятно.

На Яскинском болоте 
вы двадцать лет живете,
а я живу лет сорок 
в казарменной глуши.

Ах, уточки на взлете,
ах, пьянки в пятой роте,
ах, сломленные сдуру
тростинки-камыши!

24 августа 1994
АВТОБУС 3-ГО МАРШРУТА

Этот пригородный автобус
вспоминается до сих пор.
Охватившая душу робость,
несложившийся разговор.

Очень много вокруг народа,
мы стесняемся, стеснены.
А за окнами – огороды
и поля вдалеке видны.

Возвращается юность, что ли?
Я волнуюсь, я возбужден
от внезапной твоей неволи, 
безысходной со всех сторон.

Мне потворствуют даже дверцы,
дребезжащие впереди,
заглушая биенье сердца,
что прижалось к твоей груди.

Допоздна мы потом гуляли 
по окрестностям городка,
на зеленой траве лежали
и была ты совсем близка.

Не стеснялись и не молчали, 
откровенностей не стыдясь.
Но автобус – он был в начале.
Он любовь. Остальное – связь.

16 сентября 1996
ОПРАВА

В селе Хотимль гармонь играет,
журчит под лавами вода,
кричит петух, собака лает,
звенят, обвиснув, провода.

Проедет изредка машина – 
и та на Палех повернет, 
впечатав след ребристой шины 
в покрытый грязью поворот.

Открыта церковь – продуктовый
вчерашний склад, теперь пустой,
где ждет священник чад Христовых
в своей наивности святой.

Погост перенесен на кручу
береговую, где земля
вниз оползает неминуче,
родные кости шевеля.

А чуть пониже по теченью
Разбойный камень в берег врыт,
под камнем – клад; порой вечерней 
над ним сияние стоит.

Ты по субботам приезжаешь
из Шуи в отчие края
и знать, наверное, не знаешь,
что тоже здесь бываю я,

что для меня гармошка, лавы,
погост и церковь, все подряд, 
весь твой Хотимль, – твоя оправа,
родного образа оклад.

17 ноября 1996
ЛИПОВАЯ АЛЛЕЯ

По тропинке в узорах заката
ты уходишь на берег пруда.
Мы друг друга любили когда-то,
завтра ты не припомнишь когда.

В этой липовой старой аллее
я один у скамьи остаюсь.
Я о прошлом, конечно, жалею, 
но его вспоминать не боюсь.

Потемнели высокие кроны,
повлажнели тугие листы.
И глухие церковные звоны
опустились на пруд с высоты.

Еле слышу их здесь, за стволами,
просто чувствую в воздухе дрожь
и смотрю, как закатное пламя
по воде пробежало, как дождь.

Ты молитвенник тонкий раскрыла,
совпадением потрясена.
Неужели за то, что любила,
ты виниться пред Богом должна?

Что ж, пора собираться в дорогу.
Догорая, бледнеет закат.
Слава Богу, твержу, слава Богу,
что один я во всем виноват.

9 июля 1993
* * * 

Под колокольней Воскресенского собора
еще туман и птичьи голоса.
Пожалуй, ты появишься нескоро:
до утренней молитвы – полчаса.

Священник прибыл на автомобиле,
звонарь и дьякон подошли пешком.
Я вспоминаю, как они любили
девчонок, с кем я тоже был знаком.

А впрочем, богохульствовать не буду,
о молодости нашей промолчу.
Я жду тебя. Ведь ты земное чудо.
Другое чудо мне не по плечу.

Луч полыхнул в надвратную икону,
порозовев, рассеялся туман,
светила куполов средь небосклона
сверкают как оптический обман.

И ты идешь по улице Белова, 
прекрасна, высока и молода,
и входишь в церковь, не сказав ни слова,
румяная от счастья и стыда.

5 февраля 1997
* * *

Листва хрустела под ногами, 
дымился пруд в заплатах льда.
Мы были юными богами 
в те незабвенные года.

Нет, ни о чем  не сожалею,
утратив образ божества.
Прощай, любовь. Прости, аллея.
Хрусти, нетленная листва.

1 ноября 1996

СЕСТРА

Сестра приехала из Польши.
Двоюродная, но родня.
Мне лет четырнадцать, не больше.
Сестра красива у меня.

А я живу в обычной Шуе,
где ни морей, ни прочих гор,
где колокольню пребольшую
одну улавливает взор.

Все остальное низко, серо.
Провинциальный городок.
Дворняжки, бабки, офицеры,
да лозунги обочь дорог.

Пошли на танцы в парк заречный,
где пляшут дети и шпана,
в буфете выпивши, конечно,
плохого красного вина.

Подруги детства колотили 
меня шутливо по плечам,
о баскетболе говорили
и матерились невзначай.

Затем в толпе возникла драка.
Какие танцы драки без!
Сестра хихикала, однако,
и проявляла интерес.

Затем подвыпивший приятель 
пред нею на колени стал,
и целовал ее сквозь платье,
и бормотал про идеал.

Домой вернулись поздно ночью,
пройдя Октябрьским мостом.
Мне было очень стыдно. Впрочем,
я знал заранее о том.

Сестра заплакала у двери
и вдруг в слезах сказала мне:
- Я до сих пор еще не верю,
что это вижу не во сне.
Ведь вы святые здесь. А в Польше
совсем-совсем другая жизнь… –

Сестра, мы не святые больше.
Сестра, Варшаве поклонись.

21 февраля 1996
ВОЗВРАЩЕНИЕ К МАРШУ 

В час утренний на литургию верных,
осенены невидимым крестом,
из русских далей, светлых и безмерных, 
сходились мы в предхрамии пустом.

Ничьи рабы, опричь Руси и Бога,
украдкой матерями крещены,
сходились мы, избравшие дорогу
армейской службы, чести и войны.

Сквозная даль разрушенного храма
смущала и притягивала взгляд,
и мы смотрели пристально и прямо
в чернеющую раму царских врат.

И в мертвом алтаре свершилось чудо,
нежданное и радостное нам:
там вспыхнул свет, раздался глас оттуда
и повелел войти в оживший храм.

Сподобились молитвы и причастья
и пения о воинстве святом.
Но в горний миг, на высшем всплеске счастья
очнулись вновь в предхрамии пустом.

Божественной священной литургии
умолкли всеблаженные слова,
когда извне послышались другие:
“Сдан Ленинград. Потеряна Москва”.

И грозно мы сходили по ступеням,
пилотки краснозвездные надев,
избрав навек из высших песнопений
военных маршей яростный распев.

23 октября 1998
* * *

Как тихо умирает Русь…
Шумят враждебные столицы.
А в деревнях какая грусть, 
какая скорбь легла на лица…

Не понимая, в чем вина,
молчат и смотрят виновато.
Идет гражданская война
и внуков требуют в солдаты.

И гаснет свет – в глазах, в домах,  
и вечера пусты и серы.
И плачут за столом впотьмах
фронтовики-пенсионеры.

И одинокий луч луны
переползает удрученно 
со снимков мировой войны
на самоклейные иконы.

19 января 1995
ДЕВЧОНКА ИЗ ШУЙСКОГО БАРА

Я живу или вижу кошмары?
Но в ночи и средь белого дня
та девчонка из шуйского бара
охраняет, как ангел, меня.

Да, по возрасту я ей не пара,
между нами любви ни на грош.
И с девчонкой из шуйского бара
я судьбою и только похож.

Продаемся почти что задаром
я стихами и телом она.
Но с девчонкой из шуйского бара
верим в лучшие мы времена.

Денег нет, но осталась гитара,
счастья нет, но осталась душа.
Ах, девчонка из шуйского бара
удивительно как хороша.

Ей панели, а мне тротуары, - 
в этом разницы нет никакой.
И к девчонке из шуйского бара 
я склоняюсь небритой щекой.

Между нами к чему тары-бары?
Помолчим или выпьем вина.
Не нужна мне сегодня гитара,
ей сегодня любовь не нужна.

А в России раздоры и свары,
голодуха, разруха, разлад.
И девчонке из шуйского бара
я последний товарищ и брат.

Мы  ведь с ней не менялы с базара,
нам стыдиться не надо с утра.
И девчонка из шуйского бара
мне родней, чем родная сестра.

Я живу или вижу кошмары?
Но в ночи и средь белого дня
та девчонка из шуйского бара
осеняет крылами меня.

20 мая 1999
* * *

Приходят последние меры, 
стихает волненье в крови.
Ничто не получишь без веры,
не дашь ничего без любви.

Для мудрости слишком уж просто.
Но сложная разве нужна,
когда до размеров погоста
сужается в сердце страна?

Начертаны крайние сроки.
Теперь уж, спеши не спеши,
никчемны труды и уроки,
которые не для души.

Какая простая наука,
а словно бы снова живешь.
Поверишь – дается без звука,
полюбишь – без слов отдаешь.

12 января 1999
НА КАТКЕ

Снег и лед на свету серебрятся,
в темноте репродуктор поет.
Мы с тобой не умеем кататься,
нам опасен любой поворот.

Взявшись за руки, едем по краю – 
то по льду, то по снегу почти,
на изгибах катка обмирая
от опасного в жизни пути.

Обгоняя на внутреннем круге,
нас толкают, беспечно скользя,
повидавшие виды подруги
и спортивного вида друзья.

А иные и вовсе танцуют
на свету, в центре чистого льда
и коньками восьмерки рисуют, - 
не сумеем мы так никогда.

Просто едем и едем по кругу,
над судьбой не обретшие власть,
просто за руки держим друг друга,
чтоб когда-нибудь вместе упасть.

11 января 1999
* * *

Перед закатом души крылаты,
смотрят на юную жизнь свысока.
Пусть наша молодость далековата – 
самые лучшие там облака.

Вы бы отдали за эти дали
все, что имеете, если б хоть раз
наших подружек вдруг увидали,
тех, кто любили в юности нас.

Вы бы забыли сказки и были,
вы б оторвали взгляд от зари,
вы бы сегодняшних всех разлюбили 
и послезавтрашних, черт побери.

Губы, как розы, глазки, как грозы,
голос, как ветер там, за рекой.
Все остальное, может быть, проза,
только уж нынче не пишут такой…

1984
* * *

Застенчиво и радостно глядела,
притопывая стертым каблуком,
когда на танцах девочкой сидела
та женщина, с которой я знаком.

 Наивна, угловата и смешлива,
судьбу искала в парке городском.
О как умела быть нетерпелива
та женщина,  с которой я знаком!

Как торопливо губы подставляла,
как поцелуй встречала языком,
как смятую прическу поправляла
та женщина,  с которой я знаком…

В прокуренном, битком набитом зале
в рюкзак совала яблоки тайком,
когда мы с ней прощались на вокзале,
та женщина, с которой я знаком.

Свиданья через год, десяток писем
об институте, быте полковом,
но день пришел, и стал я независим
от женщины, с которой я знаком.

А через много лет, когда усталость
и сердцем овладела, и виском,
я вспомнил все, что у меня осталось, - 
лишь женщина, с которой был знаком.

1974
* * *

Улица Школьная, липы и скамья,
касанья рук, дрожанье губ
и юных плеч прохлада.
Пусть не вернусь я в те годы, в те края, - 
была любовь, любовь была,
и мне другой не надо.
Встретились рано, обычные дела,
не одолели разлада.
И все-таки любовь была,
и мне другой не надо.

Дальние горы, свинцовая пурга,
где кровь текла, где сердце жгла
холодная награда.
Там потерял я и друга и врага, - 
была война, война была,
и мне другой не надо.
Разве дано отличать добро от зла
в пекле военного ада?
Ведь все-таки война была, 
и мне другой не надо.

Улица Школьная станет Биржевой,
и заграничный слышен вой
из городского сада.
Перед Россией винюсь, что я живой, - 
была Страна, Страна была,
и мне другой не надо.
Нет ни скамьи, ни надежд – одна зола,
непостижимая взгляду.
И все-таки Страна была, 
и мне другой не надо!

3 июля 1999

* * *

Поехали, батя, за пивом,
возьмем и бутыль, и бидон.
В горпарке открылся красивый 
над самой рекой павильон.

Оттуда поля – до заката,
оттуда простор – так простор.
Смотаем в горпарк и обратно,
прогреем, не больше, мотор.

Я рад помолоть, как Емеля:
знать, верно язык без костей.
Давно мы не пили, не пели,
не рвали рычаг скоростей.

Поехали! Пива не будет, - 
купнемся, вода хороша.
В горластом телесном сосуде
вконец истомилась душа.

Ты выпьешь, наверно, не много, 
хотя на дорогах свои,
и в спор с досаафовским богом 
не вступит архангел ГАИ.

Но сдвинем вспотевшие кружки
с крупой соляной на краю
за нашу военную службу,
за  мирную нашу семью,

за то, что контужен, изранен
и трижды горевший в броне, 
ты все-таки встретился маме – 
и я не погиб на войне.

1972
* * *

Отец, я тебя не забуду.
Прости мне до срока вину,
что я не сберег от Иуды
Великую нашу страну.

На кладбище шуйском старинном
над нашей родною рекой
прости согрешившему сыну,
что не уберег твой покой.

В боях на Востоке и Юге
и я не боялся огня.
Но в жизненном замкнутом круге 
враги обманули меня.

Не жду ни подмоги, ни чуда,
прости лишь до срока вину.
Отец, я тебя не забуду.
Отец, я верну нам страну.

17 апреля 2000



РУССКИЕ ВРЕМЕНА


*  *  * 

Ах, какая плохая погода! 
Снег с дождем объявили в Крыму. 
Время жизни со временем года 
совпадают один к одному.

Дует ветер с открытого моря, 
нагоняет на сердце печаль.
Я давно уже с веком не спорю, 
только мне Севастополя жаль.

Под погашенными фонарями 
на Приморском бульваре стою. 
Мы порой Севастополь теряли, 
но впервые вот так – не в бою.

Малороссы и великороссы, 
мы забыли, что русские мы. 
Снег с дождем, роковые вопросы. 
И последние в бухтах дымы.

Ослабевший орел над волною 
смотрит в мутно-дождливую даль. 
Разве важно, что будет со мною? 
Только мне Севастополя жаль.

1996


АДМИРАЛЬСКАЯ ДОЧЬ

На лестничной клетке старинного дома, 
в котором живут офицеры запаса, 
целуемся смело, как будто знаками 
не с первого взгляда, не с прошлого часа.

Пусть лампочка над головою разбита, 
пускай батарея к стене привалилась, -
среди перемен офицерского быта 
ты к лучшему, может быть, переменилась.

Высокая дверь в дерматиновых клочьях 
откроется вряд ли на звук поцелуя:
давненько шалят в Севастополе ночью 
отнюдь не лирически – просто воруя.

А значит, на этой вот лестничной клетке  
мы как в герметично закрытом отсеке. 
И ты прижимаешься к лифтовой сетке, 
и ты опускаешь дрожащие веки...

Затем тишина. Я курю сигарету, 
любуюсь твоей непокорною статью, 
когда сквозь пульсацию дымного света 
прическу измятую вижу и платье. 

Подходишь к окну. Я тебя обнимаю.
“Я думал, ты плачешь”. – “Я дочь адмирала.
Он переживает. Я очень устала.
Я даже себя больше не понимаю”.

“Послушай, мы любим друг друга. Иначе 
все это бессмысленно было б с начала. 
Чему ты смеешься?” – “Теперь уже плачу. 
Я просто девчонка. Я очень устала”.

24 февраля 1996

СЕВАСТОПОЛЬСКОЕ МОРЕ

Здесь на реях и на стеньгах 
желто-синее тряпье,
здесь украинские деньги 
и российское жулье.

Рестораны, тары-бары, 
тили-грили, казино, 
иностранные товары 
и поддельное вино.

Ну а в бухтах и барахтах 
догнивает Русский Флот. 
Поневоле скажешь: “Ах, ты…” -
и добавишь оборот.

На пароме проплываю, 
по Приморскому хожу, -
сам себя позабываю, 
только на море гляжу.

Здесь – два века Русской славы. 
здесь Советская Страна 
скоро встанет величаво 
с Севастопольского дна.

1996

РУСАЛКА

Белый парус в Черном море 
над зеленою водой. 
То ли счастье, то ли горе 
мне с такою молодой.

Черноморская русалка, 
даже губы солоны. 
С нею шатко мне и валко 
на волне и без волны.

У нее коса по бедра,
у нее высокий рост,
у нее красивый, твердый,
но немного длинный хвост.

У нее глаза, как море 
и как солнце чешуя...
То ли счастье, то ли горе, 
что она почти моя.

Мачта гнется, словно тополь, 
парус рвется, как крыло. 
В легендарный Севастополь 
нашу яхту занесло.

Пристань Графскую свалили, 
стенку Минную снесли, 
бриг “Меркурий” утопили 
и другие корабли.

А потом гуляли чинно 
по большой Большой Морской, 
и при кортиках мужчины 
вслед глядели ей с тоской:

- Черноморская, наверно, -
говорили, не таясь. 
Ах, какие нужно нервы, 
чтоб иметь такую связь!

11 апреля 1995

*  *  *

На Историческом бульваре 
нет никого. Пустынен сход. 
Блестит на сером тротуаре 
каштановый разбитый плод.

Последние листы акаций, 
сквозные ветки миндаля, 
столы нелепых рестораций, 
морозно-влажная земля.

Из меди, бронзы, диорита –
мемориалы батарей: 
с землею сросшиеся плиты, 
орудья мертвых кораблей.

Зеленый купол Панорамы, 
распахнутая настежь дверь. 
Ноябрь. Пролог российской драмы. 
Или украинской теперь?..

4 января 1995

ОСТАНЬСЯ В ЖИВЫХ, СЕВАСТОПОЛЬ

Под Графскою пристанью – шепот 
глубокой зеленой воды. 
Еще далеко, Севастополь, 
до нашей последней беды.

Еще инкерманские тропы 
полынью не все заросли. 
Еще ты стоишь, Севастополь, 
на краешке русской земли.

Над Азией и над Европой 
холодные льются дожди. 
Останься со мной, Севастополь, 
пожалуйста, не уходи.

Пусть слышен отчаянный ропот 
листвы на осеннем ветру. 
Останься в живых, Севастополь, 
иначе я тоже умру.

1999


*  *  *

Разочарованным героем 
в себя и в быт не уходи. 
Еще идет разведка боем, 
еще сраженье впереди.

Да не смутят тебя разруха, 
верхов мышиная возня. 
Еще идет закалка духа 
при свете Вечного огня.

Одна любовь. Одна присяга. 
Одна великая страна. 
Уже строка: “Назад ни шагу!”
в приказ на завтра внесена.

12 февраля 1998

*  *  *

Свои своих из-под брони косили. 
Не хочется ни верить, ни служить. 
И все же без Москвы жила Россия, 
без армии России не прожить.

Виновные ответят поименно 
за пулеметно-пушечный расстрел. 
Но наши офицерские погоны 
Господь еще снимать нам не велел.

Грешны перед народом и Державой, 
пред верою и совестью грешны. 
И все-таки мы не имеем права 
уйти до окончания войны.

И пусть неувядаемым позором 
придворные овеялись полки, -
есть в армии законы, по которым 
грехи смывают сами штрафники.

Отныне не кричать: “Москва за нами!” 
Но, стиснув зубы, верить под огнем, 
что русское простреленное знамя 
мы все-таки поднимем над Кремлем.

1993

*  *  *

Нас опять предадут и подставят под русские пули. 
Вас опять предадут и заставят стрелять по своим. 
Мы встречались, как братья, в Ханое, в Гаване, в Кабуле, 
а недавно – в Москве – расстреляли друг друга сквозь дым.

Виноваты ли вы, виноваты ли мы – я не знаю. 
Выполняли приказы, себя не жалели в бою. 
Мы по жизни идем, как идут по переднему краю. 
Мы стоим за Россию и, значит, стоим на краю.

Рвем погоны с плеча, поднимаем к виску пистолеты. 
Но куда нам уйти от армейской несчастной судьбы? 
Остаемся в строю, чтобы Русь отыскала ответы, 
примеряя знамена на ваши и наши гробы.

5-7 ноября 1993

ПЕХОТА

Ни любовь, ни богатство, ни слава 
не согреют нам душу, пока 
Всесоюзная наша Держава 
продолжает валять дурака.

Не к лицу русским хмурые лица. 
Мы смеемся, но мы не простим. 
И ни разбогатеть, ни влюбиться, 
ни прославиться зря не хотим.

Почему? Просто так. Неохота. 
Я и сам удивлен и не рад. 
Мы живем, как воюет пехота, -
без романов, трофеев, наград.

1992

*  *  *

В углу Ставропольского края 
граница видна из окна. 
Не думали мы, что вторая 
кавказская будет война.

Разбили французов и немцев. 
Откуда же эта напасть –
средь вновь одичавших чеченцев 
внедрять несоветскую власть?

Священные горы Кавказа 
уныло торчат в облаках.
Нет правды в кремлевских указах, 
нет ярости в русских штыках.

За новое тысячелетье 
под выстрелы выпьем до дна: 
Ведь там, впереди, еще третья, 
уже мировая война.

22 апреля 1999

*  *  *

Пусть красные звезды в Кремле погасили, 
пускай над Москвою кружит воронье. 
Но если мы жить не смогли для России, 
давайте сегодня умрем за нее.

Быть может, на свете есть земли красивей, 
где небо безоблачней, легче житье. 
Но если мы все же родились в России, 
давайте сегодня умрем за нее.

Пускай нас невесты вернуться просили. 
Однажды не сдержим мы слово свое. 
И если в бою не спасем мы Россию, 
давайте сегодня умрем за нее.

15 сентября 1996
РУССКИЙ СТИЛЬ

Набежали супостаты, 
расшумелись во дворе. 
А с похмелья трудновато 
подниматься на заре. 
Притащили самопалы, 
друг у друга рвут фитиль 
и палят, куда попало, 
и ругают Русский стиль.

Дескать, руки – что коряги, 
дескать, ноги – что бревно, 
дескать, вы на первом шаге 
сами рухните в дерьмо. 
Дескать, пьяницы и воры, 
лежебоки и рабы, 
для вселенского позора 
выходите из избы.

Я б еще поспал немного, 
я напился бы кваску, 
супостатов, слава Богу, 
нагляделся на веку. 
Но палит без передыху 
их железная утиль. 
Выхожу, прошу их: 
- Тихо, 
не замайте Русский стиль.

Дескать, чуждые методы 
я словесно не хулю. 
Выметайтесь с огорода, 
я еще пойду посплю. 
А не то, мол, ненароком, 
поневоле разойдусь 
и по Западу с Востоком 
Русским стилем протопчусь.

Супостаты закричали, 
навалились на крыльцо, 
и руками замахали, 
и ногой суют в лицо. 
Крутят палки на веревках, 
железяками свистят, 
демонстрируют сноровку –
знать, побить меня хотят.

Русский стиль – не драки ради, 
хоть подраться весело. 
Надоели эти ...дяди, 
затемнение нашло. 
Я рукою – что корягой, 
я ногою – что бревном. 
Самопалы по оврагам 
пораскидывал потом...

7 ноября 1993


*  *  *

Слева кресты и справа, 
а впереди – война. 
Много нас у Державы. 
Держава у нас одна.

Смерть не труднее жизни, 
если в бою она. 
Много нас у Отчизны. 
Отчизна у нас одна.

Как впереди красивы 
Русские времена! 
Много нас у России. 
Россия у нас одна. 

1993

*  *  *

Громыхали дальние разрывы, 
между звезд мелькали трассера. 
На войне по-своему красивы 
тихие такие вечера.

Ни о чем не думалось особо. 
Пели песни, пили спирт-сырец, 
чтобы не печалиться, и чтобы 
войны прекратились, наконец.

Пасынки России, командиры 
батарей, дивизионов, рот, -
нам ли не грустить о судьбах мира, 
если мы воюем пятый год,

если генералы обманули, 
если ненавидят нас в Кремле, 
если нам желанной стала пуля 
неприкосновенная в стволе...

2000

 *  *  *

Осмеяна Русская слава, 
но гибель еще далека,
пока различима Держава 
с командного пункта полка.

На карты глядят и в прицелы, 
готовясь в последний поход, 
надежда страны, офицеры, 
отчаянный русский народ.

Вчерашние ссоры – не битвы,
а битвы еще впереди:
под знаменем красным, с молитвой,
со славою русской в груди.

6 февраля 1997


*  *  * 

Порабощая тело духу, 
избрав нетленные пути, 
сумей и смуту, и разруху, 
и Божий гнев перенести. 

Век суетен, сердца жестоки, 
добро не побеждает зла. 
Грядут кровавые уроки, 
бьют смертные колокола.

Пусть человеческая слава 
прельстила грешные сердца, 
и ослабевшая Держава 
не чтит героя и творца, -

но до окраины Вселенной 
лежит – его не зачеркнуть –
твой офицерский, твой военный, 
твой жертвенный и грозный путь.

1998


*  *  *

В тылу посольства Великобритании, 
где длинный сквер, скамейки и фонтан, 
на первые курсантские свидания 
я приходил, прекрасно юн и пьян.

Близ памятника живописцу Репину 
скамеечка стояла в темноте... 
Волнительней не помню и нелепее 
свиданий в жизни, чем свиданья те.

Московская, холодная, холеная 
девчонка издевалась надо мной, 
чтоб через час прикинуться влюбленною 
перед казарменною проходной.

Ей нравилось, наверно, многолюдие, 
хмельные голоса со всех сторон:
- Эй, девочка, с какой ты киностудии?
- Братан, отдай ее в наш батальон!

Тогда со страстью, будто всамомделишной, 
она приподнималась на носки, 
закидывая на мою шинелишку 
две белых горностаевых руки,

и прижималась бедрами упругими, 
и целовала в губы не стыдясь, 
чтобы юнцы военные с подругами 
завидовали, видя нашу связь...

Я иногда хожу в Замоскворечие, 
сажусь на ту скамью, когда пуста, 
и вспоминаю – будто вспомнить нечего – 
ее, перед казармою, уста.

1995

ВОЙНА И ЛЮБОВЬ


ВОЙСКА НЕБЕСНОЙ ОБОРОНЫ

Святая Русская держава 
в кровавый дым погружена. 
Ее поруганная слава 
земному взгляду не видна.

Исполосованы знамена. 
Но над изменой и враньем 
войска небесной обороны 
еще глядят за окоем.

Дом Богородицы, Россия,
твои поля и города, 
враждебной отданные силе, 
горят от боли и стыда.

Полки, бригады, батальоны 
отгородились от своих. 
Войска небесной обороны 
одни за мертвых и живых.

И по невидимому следу, 
не преклоняя головы, 
святые ратники победы 
сойдут из вольной синевы.

И беззаконные законы 
не одолеют Русь, пока 
над нею держат оборону 
ее небесные войска.

20 октября 1993

 *  *  *

И кровь уже не горяча, 
и дух уже не молод, - 
и вдруг “Застава Ильича”,
платформа “Серп и молот”.

Случайным ветром занесло, 
служебная забота. 
А может, времени крыло 
устало от полета?

Стучу ладонью о кулак 
в неизъяснимом раже: 
куда лечу незнамо как, 
не оглянувшись даже?

Дощатый тесный павильон 
с обитой жестью печкой... 
Пускай не сохранился он, -
я укажу местечко.

А как звенели провода 
над павильоном этим! 
Как мы гадали в те года, 
кого на даче встретим!

Прощай, “Застава Ильича”, 
в последней электричке 
плечом касаемся плеча, 
краснея с непривычки.

В ту зиму лютую никто 
не наезжал на дачу. 
Моя шинель, твое пальто 
простыночке в придачу.

Не засыпали ни на час, 
еще не веря, вроде, 
что впереди весна у нас, 
что лето на подходе.

А если это было так — 
а так оно и было! — 
зачем ладонью о кулак 
стучу что станет силы?

6 августа 1985

*  *  *

Я видел, как ястреб играет в полете. 
Сначала парит, забывая о плоти, 
кружит, невесомее дыма и пуха, 
в присолнечной области вечного духа.

Без мысли о будущем, без напряженья 
над прахом земным совершает круженье, 
порою взмывая в потоке воздушном, 
его разрезая крылом равнодушным,

порою снижаясь — бесстрастно, полого: 
на небе пространства свободного много, — 
и он не боится терять высоты 
своей неземной своевольной мечты.

Но в непредсказуемой точке небесной 
он падает, словно по нити отвесной. 
Увидел добычу? Нет, поле ржаное 
еще не остыло от мертвого зноя, 
не ожило там ни единой норы... 
Падение с неба — начало игры!

Стремительно падает грозная птица. 
Опомнись, безумец, ты можешь разбиться. 
Уже до земли не осталось и метра, 
уже и колосья качнулись под ветром 
от крыльев, расправленных поздно тобой. 
Зачем ты играешь небесной судьбой?

Но выставив лапы, но выпустив когти 
и крылья углами подняв, будто локти, 
сбивая с колосьев литое зерно, 
ты снова взлетаешь в мгновенье одно!

Как весело машут могучие крылья! 
Как снова желанны полета усилья! 
Как страшно играешь ты жизнью, Россия…

12 января 1995

 
* * *

Куда уходит женщина – неважно. 
В себя. К другому. В главные дела. 
Но дай вам Бог задуматься однажды: 
откуда эта женщина пришла?

Она в моей судьбе существовала 
с какого-то, конечно, рубежа, 
когда еще себе принадлежала, 
уже и мне слегка принадлежа.

Да, память обрисовывала смутно
давнишний вечер, сцену у окна, 
где руки мне целует почему-то 
не помню, кто, но, кажется, она.

Тогда первоначальная причина 
таинственною видится вдвойне: 
зачем целует руки не мужчина, 
зачем она целует руки мне?

Потом провал и в памяти и в сердце. 
Вторая сцена: сумеречный двор, 
старинный дом, расшатанная дверца, 
и черный ход, и легкий разговор,

и снова дверь — в лохмотьях дерматина, 
за нею стол, магнитофон, кровать. 
И далее интимная картина, 
которую не буду рисовать.

Но как блестел латунью умывальник! 
Как скатерть на столе была чиста! 
Как жадно в уголке, служившем спальной, 
ко мне тянулись юные уста!

И мы встречались долго, дольше года,
и я уже задумывался вдруг:
с какого неземного небосвода
в судьбу мою сошел прекрасный друг?

Расстались мы легко, светло, без ссоры. 
Она сказала: — Мне пора. Прости. — 
И я сказал: — Какие разговоры! 
Мне самому давно пора идти. –

А по каким дорогам и проселкам 
нас развели судьба, любовь, дела, — 
для вечности не важно. Знать бы толком, 
откуда эта женщина пришла.

7 апреля 1994

МОГИЛА ТЮТЧЕВА

Нет ни гранитного креста,
ни урны мраморной, ни бюста.
Листвой усыпанная густо
лежит могильная плита.
Я два часа ходил вокруг,
с кладбищенским сверялся планом.
Под зимним сумрачным туманом
она открылась мне не вдруг —
могила Тютчева. Ограда
перед плитой была низка
и тоже не видна, пока
не подошел вплотную к ряду
ее игрушечных столбцов,
сокрывшихся наполовину
в слоях листвы и мерзлой глины...
Но я нашел в конце концов
могилу Тютчева. Над нею,
как странно, не было ветвей,
хотя левее   и правее
сплетались кроны двух аллей.
Туман рассеялся. Возможно,
он был слезами на глазах.
Блеснули звезды в небесах.
Луна спустилась осторожно
на купола монастыря,
стоящего неподалеку, —
к могиле Тютчева, к Востоку
приблизив отблеск алтаря.

1986

ПОКРОВСКОЕ-СТРЕШНЕВО

Как из мира нездешнего,
из космической тьмы, — 
на Покровское-Стрешнево 
возвращаемся мы.

Меж дорогой железною 
и трамвайным путем 
над невидимой бездною 
мы неслышно идем.

Это было без малого 
четверть века назад 
у пруда застоялого, 
у дворцовых оград.

Это было в студенчестве, 
в жизни, прерванной вдруг, 
непутевой, изменчивой, 
ускользнувшей из рук.

Наши линии скрещены. 
Точка встречи для них 
наяву не обещана 
на пространствах земных.

Только души безгрешные, 
как в далекие дни, 
на Покровское-Стрешнево 
прилетают одни.

1982

* * *

Война и любовь не бывают случайны, 
а все остальное случайно порой. 
Смотрю на тебя как на дивную тайну: 
ты в мире одна, нет у Бога второй.

И эту улыбку, и волосы эти,
и эти глаза голубого огня
я видел во снах, нет подобных на свете. 
Останься со мной, посмотри на меня.

Я слов не прошу. Я уже понимаю: 
меня не спасут никакие слова. 
Судьбу не случайную я принимаю. 
Ты любишь другого. Ты тоже права.

Не встретились раньше, не встретимся позже, 
так взгляды чужие хоть миг не лови. 
Две наших любви друг на друга похожи, 
случайно похожи две разных любви.

1989


КОРОЛЕВА “КРАСНОГО КРЫМА”

С такой красивой женщиной 
давненько не ходил, 
о страсти переменчивой 
речей не говорил.

Под зонтиком единственным, 
под проливным дождем 
с красивою, с таинственной 
по городу идем.

В театре драматическом 
спектакль про любовь. 
О, как она скептически 
приподнимает бровь!

Гостиница с колоннами, 
там ресторан и бар... 
Какая непреклонная! 
Вступаем на бульвар.

Меж фонарей погашенных 
беседки хороши... 
Ей что, — она бесстрашная 
до глубины души.

Она такая строгая, — 
нельзя поцеловать. 
Идет своей дорогою 
у моря побывать.

За темнотой дождливою 
на рейде, невредим, 
забыл ее, красивую, 
неверный “Красный Крым”.

30 ноября 1994


ГЕРАКЛЕЙСКИЙ РОМАНС

Море синее, скалы белые 
и зеленая трын-трава. 
Губы алые, неумелые — 
поцелуи ведь не слова.

С Гераклейского полуострова 
дали дальние нам видны. 
Крейсера плывут, тянут острые 
треугольные буруны.

А дымы из труб желто-серые... 
А касанье губ, как ожог... 
Я влюблен в нее. Или верую, 
что влюблен в нее, видит Бог.

Ничего у нас не получится 
сверх отчаянных скальных встреч. 
Будет мучить других и мучиться. 
Буду фото ее беречь.

С полуострова Гераклейского, 
где кончается Красный Крым, 
я вернусь в Москву иудейскую 
рейсом номер 602-м.

А в Москве уже окна в инее. 
И не видеть мне наяву 
скалы белые, море синее, 
гераклейскую трын-траву...

20 января 1995

РУССКОЕ МОРЕ

Нам опять уходить в наше Русское море 
из неправой страны, что Отчизной была. 
Нам опять поднимать в одиноком просторе 
на грот-стеньгах несдавшиеся вымпела.

Нам опять вспоминать скалы русского Крыма,
Севастопольский рейд и Малахов курган. 
Нам опять объяснять то, что необъяснимо, 
и сквозь слезы глядеть в Мировой океан.

Вот когда мы поймем наших прадедов горе. 
Спорить с волею Божьей и мы не смогли. 
Раз в три четверти века по Русскому морю 
из России уходят ее корабли.

1995

ПРИЕМЫШИ

Ну что ж, теперь нам не ужиться. 
Вы перешли рубеж стыда. 
И ваши души, ваши лица 
нам чужды будут навсегда.

Вы нами правили незримо. 
Вам захотелось наяву 
владеть наследницею Рима, 
назвать рабынею Москву.

Не красота ее и слава 
больную воспалили плоть. 
Вы ненавидели державу, 
в которой не распят Господь.

Причмокивая сладострастно, 
уже считали вы рабой 
всю землю Русскую. Напрасно 
не дорожили вы судьбой.

О нет, нам ваша кровь гнилая 
и жизнь пустая не нужны. 
Оставьте их себе, не зная, 
как безнадежно вы больны.

Но есть границы всепрощенью
и для приемышей-калек.
И вы поймете их значенье
в сиротский двадцать первый век.

1993

*  *  *

Горные посты в скалах Гиндукуша, 
длинная, как жизнь, странная война. 
Пули рвали грудь. Мысли рвали душу. 
И рвалась в ночи первая струна.

Линия траншей через Приднестровье, 
страшный, как во сне, Дубоссарский ров. 
Кислое вино, смешанное с кровью 
из разбитых губ, певших про любовь.

Рейды под огнем по горам Памира, 
воины ислама с лентами во лбу. 
Над шестой струной пулевые дыры. 
Юный гитарист в цинковом гробу.

Песню допоем на снегах Кавказа. 
Пусть не мы — она останется жива. 
Нам уйти домой не было приказа. 
Нам не петь нельзя: впереди Москва.

14 января 1995

Содержание

“
События и лица – они придут потом…”	2
Салтыковка	3
“C тобой говорю у воды, у огня…”	4
Переформировка	5
Горожане	7
Поколение	8
“Давай посидим на диванчике…”	9
О голубых	10
 “Два боя – переформировка…”	11
“Пройти дорогу до конца…”	12
“Мы любим поющих с надрывом…”	13
“В небольшом, текстильном, тихом…”	14
Голос	15
Устьинский мост	16
“О деревьях, о цветах, о птицах…”	17
“Над куполами Николо-Угрешской обители…”	18
Постмодернисты	19
Последний поезд	20
Прощальный марш	21
Латинский квартал	22
Разговор с жизнью	23
Армейский роман	24
На великой войне	25
Иконка	26
Товарищи офицеры	27
“Душа разбита, как горшок…”	28
“На черта́ мне прогнозы погоды…”	29
“Я писал о том, что близко веку…”,	30
“Проезжаю ли автобусом…”	31
Выбор	32
Борьба	33
Пост	34
“Друзья сидят в тюрьме…”	35
“Надо делать добро. Это я понимаю…”	36
“Постарел, освобождаюсь…”	37
“Над собою не заплачу…”	38
Лунные старты	39
Тимур	40
Бродяги	41
“Ни ветра, ни дождя, ни снегопада…”	42
Отставка	43
Закон	44
“Лодку мою завалило листвой…”	45
Диалектический идеализм	46
Секретик	47
“Полковник ловит рыбу…”	48
“Да здравствуют те, кто читает стихи…”	49
Деревенская ночь	50
Немота	51
“Круглое плохо горит…”	52
Верность	53
“Прима”	54
Подруга художника	55
Предзимье	56
Гости	57
“Если долго на небо смотреть…”	58
Очередная любовь	59
А вы говорите про счастье	60
Сельские виды	61
“Он был рожден до Рождества Христова…”	62
“Любимой женщине я счастья не принес…”	63
“Солдатовы, Орловы, Соколовы…”	64
“В нашей деревне ночная гроза…”	65
“Почему, вспоминая любимых…”	66
Чужая	67
“Потеряно все, кроме чести…”	68
“Какая высокая нынче трава…”	69
“Как хорошо! – говорила она…”	70
Федя	71
“Что мне привиделось нынче в избе?..”	72
“Вот я снова сижу у огня…”	73
Открытие	74
Пицунда	75
Артист	76
Русский вопрос	77
“Не пишется. А это значит…”	78
“Иисус Христос любил вино…”	79

                                              ПОРА, СЛАВЯНЕ	80
“Нас окружили в Бамиане…”	80
Песня	81
“Пришел на могилу отца…”	82
“Зачем же ты, глупая, плачешь во сне…”	83
“Ведь это сердце, а не фляжка…”	84
Танкист	85
“Порвались былые связи…”	86
“Высокое небо Кабула…”	87
Сын	88
“Вороны каркали всю ночь…”	89
“В жёлтых окнах казарм отражается Время…”	90
“Державы нет, а мы еще воюем…”	91
Сапер	92
Войнушка	93
“Как быстро забывается война…”	94
Полковник	95
Космология русского духа	97
Последний бой	98
“Москва”	99
Минеральные воды Лагидзе	100
Наташа	101
Перед боем	102
“С какою злобой о войне…”	103
“Вот империи и нету…”	104
“А все же есть и первый снег…”	105
“Ваши умные беседы…”	106
“Первыми погибли, как ни странно…”	107
В Шуе	108
В городской библиотеке	109
Приморье	110
“Я видел будущее мира…”	112
“Снова чуждые народы…”	113
Последний	114
“Вот уйду, а никто не заплачет…”	115
“Осенью, вечером, в Шуе…”	116
“Я ее не спасу, проститутку…”	117
Деревня	118
Праведник	119
“Убийца комаров и мошек…”	120
Ветхая история	121
“Земля погибнет в двадцать первом веке…”	122
“В подполе, на чердаке…”	123
К чужим	124
“Окончив суету земную…”	125
“Ни огонька на рейде Севастополя…”	126
“Правда не в ненависти и не в силе…”	127
Мы и они	128
Ваганьково	129
Внуки	130
“Не дают с утра покоя…”	131
Пыль	132
“И откуда взялась та подкова…”	133
Неновый Арбат	134
Честная нежность	135
“Слетелись ворон к ворону…”	136
Вылет мошкары	137
В ее квартире	138
Скамейка	139
“На пыльных бульварах московских…”	140
“Вспоминаю случайные встречи…”	141
Последняя надежда	142
“Сердца ли нет у меня…”	143
“Она бесконечно чужая…”	144
Взгляд	145
“Однажды на Старом Арбате…”	146
Птица	147
Лашковское озеро	148
“Большая Ордынка и Устьинский мост…”	149
“Был дождь со снегом в праздник Покрова…”	150
Элегия	151
В Париже	152
Досужая мысль	153
Одиночество	154
Аллегория	155
“Спаси, Господь, от поздних встреч…”	156
“Похожа на ребенка…”	157
“Прах во гробе не поет…”	158
После Пасхи	159
Перо	160
“Беспорочное зачатье…”	161
“Сын римского легионера…”	162
Известному поэту	163
“Юродивыми избраны в России…”	164
Велосипед	165
“Нет правды в их устах…”	166
Романтика	167
Снимки	168
“Я влюблен в кого попало…”	169
Свидание	170
“Отметив юбилей Христа…”	171
Похмелье в Братске	172
       “А хорошо б махнуть рукою…”                                                                  173
“Бог дает. А брать не хочется…”	174
“Посмотрим холодно и честно…”	175
“После бала”	176
На Земле	177
Русская вера	178
Иеромонах	179
“Лампу в избе погасил…”	180
Неофит	181
“Пора писать от первого лица…”	182
“Стань другом собственной судьбы	183
Мне нравятся эти места	184
“Я не эпохе, а природе…”	185
Автоматы газированной воды	186
Материки	187
“В трусах до колен, но защитного цвета…”	188
“Но если жизнь опять со мной…”	189
Русская печь	190
“И в эти последние годы…”	191
Разведчик	192
“В лианозовской роще глухою зимой…”	193
Десантная лирическая	194
“Свидетель космической эры…”	195
“Посиди, посмотри на огонь…”	196
“Два журавля, как два аэроплана…”	197
“Хорошие стихи, плохие…”	198
Толясик	199
Русь уходящая	200

                                      ПРОЩАЙ, АФГАНИСТАН	201
Девятая рота	201
“Горит звезда над городом Кабулом…”	202
Портрет	203
Из пламени Афганистана	204
Прицел	205
Пылает город Кандагар	206
В королевских конюшнях	207
На перевале	209
В горах	210
Новогодняя ночь	212
Прапорщик Зенин	213
Медсестра переднего края	214
Лети, вертолетчик	215
Неизвестная любовь	216
Нюрка	217
Пассажиры	218
Пустыня	220
Пилоты	222
Воспоминание бойца	224
Последний поход	225
Девчонки нашего полка	226
Врач	227
Молитва	229
Фотография	230
“Открываю страницы афганской войны…”	232
Боец из бригады “Коммандос”	233
Советник	235
Шуточная песня о советской печати	236
Капитан из Бадахшана	237
Афганские гарнизоны	238
Немирный кишлак	240
Краткий курс новейшей истории Афганистана	242
“Я вылетал из Кандагара…”	246
Хабиба	247
В ночном полете	248
Война не понимает нас	249
Судьба	250
Удача	252
Долги	253
“Разведка цветы собирала	254
Пой, труба	255
“От боя до боя не долго…”	256
Звездный свет Афганистана	257
Джелалабад	258
Помни обо мне	259
Бамиан	260
Нет цветов в Афганистане	262
Береза	263
“Простуженно выли бездомные псы…”	264
“Прощание с Кабулом…”	265
“В землянке, вкопанной в долину…”	267
“Последний батальон уходит из Кабула…”	268
Поворот на Баграм	269
Что толку в красоте земной	270
“Над бессонною кроватью…”	271
“Завалы, заслоны, засады…”	272
Штык-нож от АКМ	273
Прощайте, генерал	274
Мария	277
“Быть может, смерть уже стоит у изголовья…”	278
“Давай за тех, кто не вернулся…”	279
“Почему нынче вспомнились мне…”	280
“Была дорога наша долгой…”	281
“Я позабыл афганскую войну…”	282
“Боже мой, да была ли война…”	283

                                БРОДИЛ И Я В СТИХИЯХ МИРА	284
“В пурпурном плаще полководца…”	284
Вторая смута	285
“Сначала приходит строка…”	286
Памяти Петра Паламарчука	287
Глеб Горышин	288
Поправка	289
“Есть Держава – придет и Державин…”	290
“Под монументами Европы…”	291
Над Западным Бугом	292
“Одна Богородица не проглядела…”	293
“Погибал в бою неравном…”	294
Солдаты Великой войны	295
“Верить в себя перестали мы…”	297
Господам офицерам	298
“Без боя редеют полки…”	299
За уголок	300
“Любовь сохранил, а страну не сберег…”	301
Письмо	302
Пленники чести	303
“За тусклой завесою быта…”	305
Оболганные львы	306
“Надо жить. Хорошо или плохо…”	307
Пророчество	308
Случай в Вифании	310
Пасхальная ночь	311
“Восстановили храмы…”	312
“Я человек двадцатого столетья…”	313
“Бог зла не создавал…”	314
Выбор	315
“Любовь не отменяет быта…”	316
Тверской бульвар	317
“Ей было двадцать. Или восемнадцать…”	318
Весна в Самаре	320
Любовь и стихи	321
После дождя	322
“Она куда-то улетала…”	323
Нацея	324
В последних числах декабря	325
“Дурил с рогаткой в детстве раннем…”	326
“Военного оркестра медь…”	327
Встреча на кабульском базаре	328
Разговор с автоматом	330
“Отвоевали по два года…”	331
“По дороге в Дубоссары…”	332
“В Бендерском пустом ресторане…”	333
Военно-кавказский романс	334
“Не видно трехцветных знамен…”	335
Русский медведь	336
Бойцы	337
Вернемся	338
2000	339
Суд	340
“Какая по счету война?..”	341
“Ну что ж, пора, товарищ капитан…”	342
Рука на плече	343
Песенка капитана	344
“Нет правды на войне, но нет ее и в мире…”	345
“Сочинитель рифмованных строк…”	346
“Пусть многое позабываю…”	347
Оркестр	348
“В Останкино ливень и ветер; шумит Шереметевский парк…”	349
“Петь и любить сердце устало…”	350
Романс	351
“Безумные  ночи... Какие там ночи!..”	352
“Я знаю, мы встретимся в жизни иной…”	353
Бабочка	354
“Есть любовь, о которой с годами…”	355
“Октябрь двухтысячного года…”	356
“В день последний двадцатого века…”	357
“Любите глубокие думы…”	358
Русские	359
Велесова книга	360
Ночь на Малаховом кургане	361
Октябрь	363
День гнева	364
Семеовская церковь	365
“Узкая речка, широкое поле…”	366
“В командировке на Землю…”	367
“На перекрестках юных лет…”	368
Костры	369
“На границе с Кореей... А вы и не знали…”	370
Хороший человек	371
Дорожное	372
“Пнул Пегаса, выгнал Музу…”	373
Век любви	374
“Исчезнуть, как древние греки…”	375
“Бродил и я в стихиях мира…”	376

                                      ШУЙСКАЯ ТЕТРАДЬ	377
“Любимые дети Державы…”	377
Аракчеевский тракт	378
На Яскинском болоте	380
Автобус 3-го маршрута	381
Оправа	382
Липовая аллея	383
“Под колокольней Воскресенского собора	384
“Листва хрустела под ногами…”	385
Сестра	386
Возвращение к маршу	388
“Как тихо умирает Русь…”	389
Девчонка из шуйского бара	390
“Приходят последние меры…”	392
На катке	393
“Перед закатом души крылаты…”	394
“Застенчиво и радостно глядела…”	395
“Улица Школьная, липы и скамья…”	396
“Поехали, батя, за пивом…”	397
“Отец, я тебя не забуду…”	398

                                         РУССКИЕ ВРЕМЕНА	399
“Ах, какая плохая погода!..”	399
Адмиральская дочь	400
Севастопольское море	401
Русалка	402
“На Историческом бульваре…”	403
Останься в живых, Севастополь	404
“Разочарованным героем…”	405
“Свои своих из-под брони косили…”	406
“Нас опять предадут и подставят под русские пули…”	407
Пехота	408
“В углу Ставропольского края…”	409
“Пусть красные звезды в Кремле погасили…”	410
Русский стиль	411
“Слева кресты и справа…”	413
“Громыхали дальние разрывы…”	414
“Осмеяна Русская слава…”	415
“Порабощая тело духу…”	416
“В тылу посольства Великобритании…”	417

                                       ВОЙНА И ЛЮБОВЬ	418
Войска небесной обороны	418
“И кровь уже не горяча…”	419
“Я видел, как ястреб играет в полете…”	421
“Куда уходит женщина – неважно.	422
Могила Тютчева	424
Покровское-Стрешнево	425
“Война и любовь не бывают случайны,	426
Королева “Красного Крыма”	427
Гераклейский романс	428
Русское море	429
Приемыши	430
“Горные посты в скалах Гиндукуша…”	431

Вернуться на главную страницу